А до трех еще – раз, два…
Кирюха шел и смотрел под ноги. Шаги были – раз, два, три… И мимо уже не плыли дома, не ходили женщины с авоськами… А просто тек под ноги асфальт – школьная доска, и на ней все записывались вопросы и стирались вопросы, и каждый ответ сменялся вопросом, и снова все стиралось… И текла все та же асфальтовая дорога, и была она как доска в классе, с которой стерли ответы.
А между тем навстречу шли женщины с авоськами и девки с лицами, и некоторые думали, что все просто так. Они смотрели на проходящих, и вбирали животы, и виляли бедрами, и делали гордые, глупые лица.
И прошли три такие девки – уставились на Кирюху, а он шел и никого не видел, а они смотрели на него, оборвав свой птичий разговор, и смотрели на него, разинув рты. А когда он прошел, они встали, обернулись, и одна сказала:
– Ишь, красивый, черт!
Кирюха услышал это, посмотрел вокруг – улыбнулся девкам. А вокруг были улицы и дома, и все они были в солнце. И шли навстречу женщины и девки, и он смотрел на них, а они на него. И все могло быть просто так. Вполне могло быть.
И походка легкая, и голова красивая… Вон какие у меня широкие плечи – и он расправил плечи, вон какая у меня узкая талия – и он втянул живот, вон как я вырос – и он выпрямил, как мог, спину…
А до трех было – раз… Только час оставался до трех.
И, во всяком случае, ему надо подкрепиться. А то ведь совсем смешно оскандалиться оттого, что ты голоден. А также, как говорил специалист, хорошо выпить пива…
И есть ему очень не хотелось, но он съел и первое, и второе. И пить ему не хотелось. Но он выпил кружку пива – и первую, и вторую.
Уж теперь-то он не подкачает!
Все будет в порядке… Зачем же иначе она дала ему вчера свой адрес?
А до трех… А до трех уже ничего не оставалось.
Он подошел к дому. И прошел во двор. Прошел в парадное и поднялся по лестнице. Остановился на площадке. Причесался, глядя в оконное стекло, сделал лицо Джека Лондона – сильное, волевое, с мягкими ямками у губ, живые глаза – одновременно твердость и мягкость. И позвонил.
Замок покрякал. Дверь раскрылась – и это была не Люся.
– Можно видеть Люсю?
– Ее нет дома, – сказал женщина, вся в черном.
Как это он не подумал об этом?
– А она уже пришла с работы?
– Она ушла в магазин. – Женщина закрыла дверь.
Черная женщина… Ну, магазин – это еще полбеды.
Кирюха решил не упускать дверь из виду, сел на скамейке напротив и безразлично грыз травинку. Прошло пять минут, и пятнадцать, и полчаса. «Тут всего-то два магазина», – подумал он и встал. Он зашел в первый, но там не было Люси, и во втором ее тоже не было. «А вдруг мы сию вот минуту разминулись?» Он бегом бросился к парадной, но никого не нагнал. «Нет, не успели бы разминуться», – подумал он. И сел на скамейку. Пять минут, пятнадцать, полчаса.
«Все-таки разминулись, наверно, – подумал он. – Просмотрел».
И вот он снова у двери. Позвонил.
– Люся пришла?
– Пришла и ушла с подругой, – сказала та же женщина.
Черная женщина.
«Когда же это она успела?!» – недоумевал Кирюха.
Он вернулся в общежитие – это был соседний дом. Из окна коридора можно было видеть Люсину парадную. И из окна туалета тоже. Он смотрел на дверь ее парадной и из окна коридора, и из окна уборной. Он надевал темные очки и смотрел в окно и очки. Ему это надоедало. Он отходил и брал газету. И вдруг думал, что именно в эту минуту Люся проходит в парадную. Он бросался к окну и смотрел в окно. И смотрел в очки. Но она не проходила в парадную.
«Что же это я такое? – думал Кирюха. – Что за идиотизм? Собственно – сдалась она мне…»
И он больше не подходил к окну. Проходя в туалет, он мимоходом снова заглянул в окно.
Она не проходила в парадную.
Тогда он решил, что торчать в комнате скучно и что он лучше выпьет эту бутылку сам.
Он купил бутылку и выпил ее.
Ему стало лучше. Он бродил по улицам и смотрел на людей. И чего-то стало ему не хватать.
Он поднялся по лестнице и позвонил.
– Люся дома?
– Она ушла на работу.
– Так ведь она в ночь?
– Сегодня – в вечер, – сказала черная женщина.
Ну и женщина!
А Кирюхе было вовсе наплевать. Подумаешь! В конце концов, ему ничего не нужно – все это он сам себе выдумал. И куда лучше забраться сейчас в постель и читать себе Толстого. Такой писатель… Это писатель. Да – писатель! Ну и писатель! И это главное… Толстой – главное.
Он завалится и будет читать Толстого.
Неплохо бы еще выпить. И Кирюха занял четвертной и еще выпил.
Он спал, и рядом спали Лев Толстой и пустые бутылки. И всем им было наплевать.
Рождение понедельника
Чертовски хотелось пить.
Человек ходил по пустынным незнакомым залам, и воды нигде не было. По длинной крытой галерее он прошел в бесконечный, залитый светом и зеркалами зал. Стол был накрыт. Человек прошел вдоль, и всюду стояли пустые тарелки, пустые стаканы, пустые графины и рюмки. Он дотрагивался до посуды, и пальцы поражались исключительной и неприятной сухостью. Наконец где-то на полпути вдоль тянувшегося в бесконечность стола оказалось блюдо. На нем лежал какой-то таинственный фрукт и весь истекал соком. Буквально плавал в собственном соку.
Человек схватил это блюдо и жадно прильнул к нему, придерживая фрукт одной рукой. Сок вливался в горло, как в широкую воронку. Изредка раздавался всхлеб, как бывает весной из дырки в снегу, куда втекает ручей. Струйки сока сбегали по углам губ, смыкались под подбородком. И за ворот рубашки, и по груди, и по рубашке… Все это случилось в секунду – блюдо стало пустым. Тогда человек схватил нежный мокрый фрукт и впился в него, громкими всхлипами всасывая брызнувший сок. Сок струился по пальцам и в рукава, а человек вгрызался и вгрызался, и лицо все глубже погружалось в липковатую прохладу мякоти.
И фрукт исчез. Человек облизал пальцы.
А внутри полыхала жажда.
И сколько видел глаз, вдаль уходил строй отвратительно сухих тарелок и стаканов, и все это перемалывалось в тысячах зеркал. И зеркальный зной усиливал жажду.
Человек бросился в ближайшую дверь и несся по коридорам. Выскакивал в какие-то залы, холлы, комнаты и проскакивал залы, холлы и комнаты. И всюду стояли пустые графины, пустые стаканы.
А жажда полыхала, и он чувствовал, как распухал язык и занял всю полость. И вот человеку приходится бежать, раскрыв рот, потому что язык уже не умещается. И человек выскочил в какие-то странные улочки – узкие, крытые, – и все окна были закрыты.
А он стучал в окна и двери, и никто не открывал.
«Кто там?» – спросили наконец.
Он хотел крикнуть: «Воды!» – и не мог. Язык разбух, заполнил всю полость и выдавливался между зубов. Трудно было дышать, нечем было говорить…
«Кто там?!» – спросили еще раз, и он стучал изо всех сил и не слышал собственных ударов, бился об дверь и ничего не мог сказать… И шаги удалились от двери.
А внутри клокотала жажда.
«Что за бред! – подумал он в отчаянии. – Что за город?! Такого не может быть!..»
И проснулся.
Чертовски хотелось пить.
Он направился в столовую. По всем столам сидели люди и пили чай, не выпуская стаканов из рук. И он сел. Подошла официантка с чайником, та самая – коротенькая, толстая, смешливая…
– Налейте чаю, – сказал он.
Она подняла чайник и стала лить прямо на стол. Лужа расползалась по клеенке. Струйки разбегались, и некоторые стекали по клеенке на пол. Тогда он встал на четвереньки и начал ловить их ртом. Горячие струйки попадали в глаза, в уши, но никак не удавалось поймать их ртом. Лишь изредка на язык попадала какая-нибудь капля – обжигала, осушала.
– Чертовски хочется пить, – сказал он, вставая.
Официантка снова засмеялась, положила в лужу тряпку, полила ее из чайника и подала человеку. Он схватил эту тряпку и, запрокинув голову, начал выжимать и ловить ртом воду. Он заглатывал, как рыба на берегу. И вода была нужней, чем воздух, потому что человек не только пил воду – он дышал ею.
Вдруг он обратил внимание, что ведет себя как-то странно. А вокруг сидели люди, пили чай, не выпуская стаканов из рук, и никто не обращал на него внимания. Все молчали.
– А почему нельзя налить в стакан? – сказал человек.
Она снова рассмеялась. И тогда он понял, что она и есть вода. И бросился к ней. Но она уже была просто коротенькая, толстая, смешливая – та самая.
А за руку его держал парень, и человек узнал его. Их было два брата, но этот был одновременно и тем и другим.
«Как он здесь очутился? Он не должен быть здесь! Он же – там. Что за чушь?..»
И проснулся.
Чертовски хотелось пить.
Он встал с постели, прошел по коридору и вошел в кухню. Взял кастрюлю и пустил воду. Он подставлял кастрюлю под струю, а потом выливал в горло. И снова подставлял. Он будто бы и не пил, а заливал жажду. Кастрюля за кастрюлей, а он не чувствовал тяжести.
Он подошел к холодильнику и достал бутылку молока. Ледяное молоко приятно холодило раскаленный пищевод.
Он подошел к холодильнику и достал бутылку молока. Ледяное молоко приятно холодило раскаленный пищевод.
Он полез в лабаз и достал бочонок с солеными огурцами. Запрокинул голову, запрокинул бочонок и глотал рассол.
«Все-таки дом – это единственное место, где можно напиться!» – сказал он.
«Но почему – дом? Ведь дом – это там! И холодильник там, и молоко там… Что за чушь!»
И проснулся.
А проснуться было вовсе скверно.
Чертовски хотелось пить.
«Во рту словно эскадрон заночевал», – вспомнилось ему. Язык был твердый, засохший какой-то коркой и, казалось, слишком ощутимый и большой для языка. Лицо чувствовалось распухшим и тяжелым. А голова – голова трескалась, раскалывалась, разламывалась. На кусочки, мелкие-премелкие кусочки. И он буквально ощущал, как растрескивались, осыпались, стукались о пол эти кусочки. Потом голова снова оказывалась целой. И снова раскалывалась, осыпалась кусочками. А иногда кусочки были кусками. Голова взрывалась, и тяжело брякали о пол здоровые куски. Но голова все-таки была целой… Просто кто-то заколачивал в голову здоровый тупой гвоздь. Болела поясница.
– Однако перебрал я вчера! – проскрипел Кирюха.
Встал, прошлепал в уборную и долго пил из-под крана. Пошел обратно в комнату. Не дошел – вернулся и снова долго пил из-под крана. Пошел обратно в комнату, забрал бутылку и наполнил ее водой.
Тут он почувствовал боль в глазу. Пощупал – это был тяжелый, набряклый глаз. В зеркале он увидел то, что уже смутно предчувствовал, – огромный, разлитой синяк и красный глаз в узкой щелке. И еще он увидел в зеркале совершенно неприличную, плоскую, заплывшую, измятую рожу…
Кирюха лег обратно в кровать. А рядом встала бутылка с водой. А на глаз улегся мокрый носовой платок. А на стуле отстранился Лев Толстой.
Голова раскалывалась и осыпалась.
И было пора на смену.
На судового механика
– Что, Кирюша, здорово вчера хватил?
– Что и говорить!
– Ладно, ты уж тут посиди, Кирюша, отдохни. Там немного. Я как-нибудь сам справлюсь потихоньку.
– Спасибо, Коля.
– Да что ты! Что я – не понимаю… Я сам вот в субботу…
Коле лет сорок. Пятнадцать – тюрьмы, пять – войны и пять – горы. Невидный узловатый мужичок.
Коля ушел по штреку.
Таял и погас за поворотом свет Колиной лампы. Таял и растаял звук шагов. Кирюша устроился поудобнее, закурил.
Тихо-тихо. Далеко они зашли… Такого и не бывает. Любая тишина подтверждается звуком. А тут – ничего. «Как в могиле».
Подумал об этом – родились звуки. Тики-тики! Тики-тики! – часы на руке. А вот это – сердце: Т-тук-тук, т-тук-тук», – натужно. «Перепил я вчера!» И наплывами, фоном: ш-шу! Ш-шу! – ш-шум в уш-шах.
Тишина. Звуки. Часы еще можно трахнуть о стенку – замолчат. А все равно… «Живой – звучу. Забавно…»
Кирюша выключил лампу. Некоторое время ползали перед глазами радужные круги и пятна. Уплывали куда-то вверх, снова возникали, слабее, слабее. Красивые пятна. То с красной каемкой, то с зеленой.
Уплыли.
Можно раскрывать и закрывать глаза – и это все равно.
Темно-темно. Такого и не бывает. Темнота подтверждается светом. А это слепота.
Вряд ли где-нибудь еще можно встретить такую тишину и темноту.
Здорово!
Как в могиле.
Подумал об этом – вытащил из кулака сигарету. Затянулся. Как много света – затяжка! Можно увидеть стены и себя целиком.
Спрячешь – снова темнота.
Включить фонарь – и не бывало! Запеть чего-нибудь…
Пел.
Прикрыть рефлектор рукой – красные прозрачные пальцы. Раздвинуть пальцы, освободить свет – длинные, узкие, скрюченные, зашевелятся на камне полосы. Живые, страшные…
Подземелье, сокровища… Гигантский паук.
Снять руку – и не бывало! Запеть…
Пел.
Вернулся Коля. Кирюше стало совестно:
– Пойду чего-нибудь поделаю – замерз.
– Ты не очень-то там работай. Раз нездоров. Всей работы не переделаешь.
Кирюша вяло налег на лопату. Тело ощущалось студнем, и по нему пробежал неполноценный пот. Когда он наклонился и уперся, дикая изжога волной побежала к горлу, обожгла пищевод. Кирюша потоптался, поплевался и порычал, пока она не угасла. Бросил лопату и направился к Коле.
– Что – она?
– Что ты! Не говори…
– В горе завсегда она. Ты уж сядь отдохни. Я доделаю потом…
– А мастер придет?.. – сказал Кирюша.
– Ну, и черт с ним. Что он нам скажет? Сам без году неделя, а уже… Еще под своего играет…
Сидели на бревне Кирюша и Коля. Терялась в хилом свете, уходила в черноту выработка. Вдруг оттуда вырвался лучик света.
– Ишь ты, легок на помине… – Коля сделал движение встать, посмотрел на Кирюшу – осел.
Луч раскачивался, рисовал зигзаги по стенкам, приближался.
– Может, встанем? – сказал Кирюша.
– Да нет, чего уж там… – сжался Коля.
Луч остановился. Ослепил глаза. Черной длинной тенью встал над ними мастер.
– Сидите? – сказал он.
– Да вот, Женя, перекуриваем… только сели, – ласково заговорил Коля.
– Сидишь?
– Да что ты, в самом деле, – горько сказал Коля и сплюнул. – Я же тебе, как человеку…
– А работа как? – сказал мастер.
– А что – работа… Ничего – работа… Сделана работа.
– Да что ты мне мозги-то вкручиваешь! Ты по всей выработке прошел?
– По всей, по всей, Женя…
– А на западе кто убирать будет?
– Так ты же сам сказал, что здесь…
– Что тут – две лопаты! Ты посмотри, что там делается!
– Вот-те крест, проходил по всему – ничего не было. Это вот сейчас навалило.
– Ты мне это брось! Я тебе деньги плачу, за такие деньги и поработать можно.
– Так я что, разве я что говорю… Сделаем, Женя.
– Работничек… Его-то чему учишь? – ткнул он пальцем в Кирюшу. – Человек работать приехал учиться. Голова-то у тебя соображает?
– Вот верно, Женя. Истинные слова!
– То-то, – сказал мастер.
– С кем не бывает… – говорил Коля.
– Смотрите, я еще сюда зайду. Чтоб было вылизано.
Мастер ушел, унес качающийся луч. Осталась темная дырка выработки.
– Так бы и трахнул его лопатой, – сказал Коля. – «Я тебе деньги плачу…» Он мне платит! Ж-женя! Да что он думает – на него так и управы нет?.. Да здесь все не просто так… Отломится ему…
– А вот трахнули бы, – сказал Кирюша, – куда бы дели?
– Да сколько угодно. Спустили бы в грохот – только бы его и видели. Такой случай был.
– Работу-то все-таки сделать надо, – сказал Кирюша.
– Да что ты – работа, работа! Успеется. Что мы? Да мы вмиг перековыряем. Разве что – шум, а работы… Так какая же это работа. Уж я-то знаю, что такое работа. Ты лучше, Кирюша, дай-ка мне сигаретку свою, а то у меня от папирос кисло как-то во рту.
– А ты мне папироску.
Зажглись огоньки.
Коля как-то загрустил.
– Хорошо человеку, который спортом занимается, – сказал он. – Ему и квартира. И вкалывать не надо. Вот у нас есть такой мастер спорта, так он и не работает вовсе. Так – числится. А рабочему человеку – ему все самому надо…
Коля сплюнул. Плевок попал в мутный ручеек и уплыл.
Потом Коля долго рассматривал свой палец – кривой и желтый. Подставил под него лампу – палец не просвечивал…
– Ишь ты, какой! – сказал он. – И всего-то один годик поработать осталось. Деньжат подсобрать. Домик я на Волге куплю. Сговорился уже. Вдова одна хочет продать. Так вот туда лесником. Родился я там, мама, брат у меня там… Вот это жизнь! Он на лесопилке, а я, значит, лесником. Хозяйство свое – раз, дом – два, корову мне мама покупает – три, – загибал он корявые пальцы. – А то пойду на курсы судовых механиков. Летом плавать по Волге буду. Красиво там… Да что ты думаешь, – разволновался Коля, – я и не только туда могу! Вот меня и тесть к себе зовет. В Забайкалье. Он тоже лесником. А жизнь там!.. Охота. Хватит уж мне горбатиться… Годы не те. Вот выкуплю домик… или на судового механика…
Запрещенные приемы
Смена тянулась-тянулась… Тыщу лет… И все-таки кончилась. Вдруг.
Сразу лучше. Изжога поуменьшилась. Да и Коля – хороший человек. Теплее как-то от него.
И все равно плохо… И голова, и тело, и мысли. И глаз еще больше отяжелел.
Вот и общежитие. Кирюха выпрыгнул из автобуса.
«Расскажут хоть… Чего это вчера со мной приключилось?»
В вестибюле – зеркало. В зеркале – Кирюха.
«А глаз изменил окрасочку…»
Проскочил парень. Хороший парень…
– Привет, – сказал Кирюха, бодро вскинув руку.
«Что это у тебя с глазом? – спросит сейчас парень. – Ай да ты! Ну-у, ты наддал!» – покивает он с уважением.
Но парень проскочил молча. Как-то чересчур независимо. Чуть ли не презрительно.
«Вот это да… – подумал Кирюха. – Да что – меня и узнать уже невозможно?»
– Здрасте, тетя Клава! – сказал Кирюха, поднимаясь по лестнице.
– Ну и гусь! Хорош гусь! – пропела тетя Клава. – Да я с тобой не то что здороваться, а чего попросишь – не дам.
– Да что вы! – изумился Кирюха.
– И не прикидывайся. Пьяный, он всегда говорит, что не помнит, а об стенку небось головой не бьется…