– Я бы вас оставила, – сказала она, – но скоро придет со смены сестра, и будет неудобно. Это ведь вообще-то комната сестры.
– Ну, что вы, – говорил Кирилл. Ему было тепло. В окно плескал дождь. И Валя – славная девушка. – Неужели прямо сейчас и придет?..
– Придет через час. Но ведь уже поздно…
– Мы пошли, – сказала Люся.
– Правда, Кирилл, – сказала Валя, – нам тоже надо идти…
Странно прозвучало это «нам».
– Ну, так хотя бы часок посидим еще. Потом я уйду. – Ему во что бы то ни стало надо было остаться с Валей. Чтоб видела Люся. А может… Но в этом Кирилл не был так уверен. – Я, честное слово, уйду через час. Я ведь только оттого, что мне неуютно. Вы понимаете, не в комнате неуютно, а там… Только оттого говорю разные глупости. А так я могу много интересного вам рассказать…
– Мы пошли, – настаивала Люся.
– Ну, пожалуйста, Валя, – говорил Кирилл.
– Мы ушли, – хлопнула Люся дверью.
Валя села.
– Рассердилась? – спросил Кирилл.
– Конечно. А вы бы на ее месте?
– А она на моем?
Валя улыбнулась.
– Так ей и надо, – сказал он. – Выпейте со мной, Валя, прекрасный вы человек. – И посмотрел на нее долгим «мужским» взглядом.
Валя улыбалась ему, как ребенку, которому прощают шалости.
– Мне больше не надо, Кирюша… – сказала она. – Я уже пьяна.
– А я похвастался, – сказал Кирюша, – и интересного ничего не могу придумать.
– А мне и так интересно, – сказала Валя.
– Почему это мне вам ни врать, ни хамить неохота…
Валя смотрела на Кирилла ясными глазами, и губы были на месте, а лицо улыбалось. И она казалась Кириллу очень приятной, мягкой и умной, и странно, что казалась иной когда-то.
– Вы хорошая – вот почему…
Он смотрел на Валю, и действительно ничего интересного не отыскивалось в голове. И ему показалось, что ее глаза позвали.
«Сейчас встану и поцелую», – думал он.
Оставалось еще полчаса.
А ее глаза вдруг перестали звать. Она встала будто зачем-то и села уже не рядом, а против Кирилла.
«Догадалась она, что ли? – подумал Кирилл. – Может, я все еще веду себя по-хамски по инерции… Она ведь хорошая».
Но лицо ее оставалось мягким и славным.
И Кирилл допил бутылку.
И Валя немного качалась на той стороне. И лицо ее то приближалось, то удалялось от него.
– Валя, вы – умница, – сказал он.
А на той стороне стола была уже не Валя, а вообще женщина. Она сидела на той стороне стола, улыбалась ласково и не отталкивала. А в его теле плюхалась волнами кровь. И под халатом он был голым и чувствовал свое тело.
И женщина на той стороне стола.
«Сейчас встану, подойду и поцелую…»
Он встал. Подошел.
«Чего ты боишься, дурак… Сейчас обниму за плечи…»
Он начал движение рукой. Рука, как деревянная, не слушалась. Замерла в воздухе. И что-то надо было уже делать с рукой, раз она на полдороге.
И Кирилл донес руку до ее головы. Прикоснулся.
А рука не слушалась.
Он дернул Валю за прядь и глупо рассмеялся.
Рука опустилась.
Валя встала.
– Ну, теперь уж окончательно пора, – сказала она. – Сейчас придет сестра.
«Дурак я, дурак…» – думал Кирилл.
– Какой я дурак, – сказал он, – ведь я действительно мог поставить вас в неловкое положение: я совсем забыл, что я в халате. И еще удивлялся, что вы так боитесь, что меня застанет ваша сестра!
Валя подала ему одежду.
Когда он оделся, то увидел, что Валя уже в пальто и накидывает косынку.
– А вы куда же? Такой дождь.
– Я вас провожу немного, – сказала Валя.
У самой двери они задержались на секунду. Валя потянулась и выключила свет и взялась за ручку двери.
Кирилл подпирал дверь плечом.
– Ну, пошли, – мягко сказала Валя.
Он видел только темный силуэт. По потолку ползали блики. Валя совсем рядом, вплотную, она хочет открыть дверь. А кровь бросается ему в голову.
И он не успел ничего подумать или решить и, не решаясь, не успев, уже обнимал ее плечи, притянул голову и поцеловал.
Им не хватило дыхания.
– Кирюша… – выдохнула она. – Кирюша…
И снова.
– Нам все-таки надо идти…
– Останемся, останемся, – шептал Кирилл.
– Надо идти… неужели ты думаешь, что я бы не осталась, если б могла?
Вышли. Так же хлестал дождь. Стукнул в разгоряченное Кирюхино лицо.
– Какая мерзость… Какая-то неправда и ложь, что нам некуда пойти!
– Ничего, Кирюша… Мне хорошо.
– Куда же ты-то в такой дождь? Шла бы домой.
Сказала Валя:
– Не могу же я тебя сейчас так отпустить. Я тебя не оставлю, – сказала она.
Котомурия
– Куда мы пойдем? – сказала она.
– Некуда.
– А в общежитие? Я тебя провожу…
– Не пустят, – сказал Кирилл. – Поздно.
Хотя, конечно, пустили бы. Но не хотелось, чтобы так и расстались. Почему-то во что бы то ни стало нельзя было отпустить Валю. Но идти было некуда.
– Что же делать? – сказала она.
Дождь. Дождь. Струи за шиворот.
Какая она маленькая, сжавшаяся! И Кирилл почувствовал свое тело – сильным, упругим, себя – рослым, стройным. Обнял Валю за плечи. Получилось это, впрочем, как-то деревянно.
Шли.
– Попробуем зайти к Генке, – сказал он. – Это в другом общежитии, там комендант либеральный. Может, пустят.
– А что там?
– Посидим хоть…
Но сам знал, что комендант там нисколько не либеральней. Знал еще: чтобы пройти к специалисту, надо миновать еще одну комнату, а ее запирают на ночь, что уже все спят, что будить посторонних людей он не решится, а специалиста он и видеть-то не может. Все это он знал, но, не зная зачем, оттягивал время, когда надо будет сказать: «Ты иди… Что тебе мучиться, мокнуть? Иди спать».
И они подошли, обнявшись и молча, к Генкиному общежитию. И все спали. И дверь в проходную комнату была заперта. Кирилл выругался для проформы: все это он ожидал, и это его устраивало. И даже прошли они заглянуть в окна, но в окнах не было света, и в Генкином окне тоже. И Кирилл даже обрадовался этому.
А идти некуда.
Дождь. Дождь.
– Промокла, бедная…
– Да нет, ничего. Где же ты спать будешь?
– Придется на лестнице, – беспечно и бодро сказал Кирилл, словно это было для него тыщу раз привычное дело.
– Как же – на лестнице?..
– Обыкновенно.
– Какая досада, что действительно есть сестра, – улыбнулась Валя.
А Кирилл обрадовался идее, что есть лестница, где нет дождя и нет людей, и можно побыть с Валей наедине.
– Осталось-то пустяки, – сказал Кирилл. – Часа четыре – и на работу. Мне в утро.
Они выбирали дом. Но не слишком долго. Потому что дождь. И в конце концов вошли в первый попавшийся.
– Я пойду, – сказала Валя.
Они долго целовались у батареи.
– Я пойду, – сказала Валя.
– Пойдем, выберем мне подходящую площадку, – сказал Кирилл.
Они поднимались, и останавливались, и поднимались до предпоследней площадки. Выше, в тупике, была последняя квартира, а на этой площадке большое, с полу, окно.
– Вот тут, – сказал Кирилл.
– Я пойду…
Они сидели на ступеньках и целовались. Долго. Кирилл понимал, что так больше нельзя. Вернее, ничего такого он не понимал. Легким звоном звенело в ушах. Рядом, так рядом, что не видно, темнело Валино лицо. И его словно бы качало.
– Кирюша… Так уже невозможно… Я пойду… – обессиленно, дыханием говорила Валя.
Квадраты света ложились на пол. Когда ветер качал на улице фонарь, квадраты разбегались и возвращались на место, и блики скользили по стенам, лицам, ступеням и потолку. Проезжал грузовик, наполнялось гудением стекло, и квадраты путешествовали со стены на стену и успокаивались снова.
– Кирюша…
Потом они сидели молча, прижавшись плечами, не обнимаясь и не целуясь. И это прикосновение говорило им еще больше. И не говорило – чувствовалось. Сидели молча, и отдалившись и неизмеримо приблизившись. Огонек сигареты поднимался и опускался. Проходило время, прогуливались блики, и огонек снова поднимался и вспыхивал – затяжка.
«Мудрый друг – сигарета», – сентиментально, чужими словами думал Кирилл и чувствовал себя цепенелым и тяжелым, не способным к движениям и словам.
– Ты что? – с тревогой спросила Валя.
– Хорошо.
– Дай и мне…
Огонек то поднимался, то опускался. И выхватывал из темноты то Кирюхино лицо, то Валино.
По лестнице поднималась кошка. Вспыхивала зелеными глазами. Увидела Кирилла с Валей – остановилась. Посмотрела и пошла обратно.
– Катавасия… – сказал Кирилл.
– Ты о чем?
– Как пишется «катавасия»?
– Не знаю.
– Странно, – сказал Кирилл, – неужели от кота Васьки? Кото-васия, – сказал он, забываясь, – ко-то-мурия…
– Ты меня презираешь? – спросила вдруг Валя.
Кирилл даже вздрогнул. И такие тепло и жалость пронизали его, что почувствовал: засвербило в носу, запершило в горле.
– Что ты!.. Глупая… За что?
– Ведь это я сама тебе навязалась…
– Глупая… глупая… – повторял он.
И снова курили.
– И с чего это ты меня выбрала? – последовал удовлетворенный и глупый, опять чужой вопрос.
– Глупая… глупая… – повторял он.
И снова курили.
– И с чего это ты меня выбрала? – последовал удовлетворенный и глупый, опять чужой вопрос.
А Валя сказала просто:
– Ты мне всегда нравился, еще когда я впервые увидела тебя на танцах.
– Правда? Как я мог тогда понравиться? – Кириллу очень хотелось, чтобы ему сказали приятное. – Я же вел себя поразительно глупо…
А Валя сказала просто:
– Почему – глупо? Мне только было обидно, что ты меня ни разу не пригласил.
Бродил папиросный огонек. Темнота. И Кирилл вспомнил шахту и перекуры.
«Как это все странно… – думал он. – Совсем по-другому. И хорошо…»
– Кирюша… – как-то подавившись, сказала Валя. – Кирюша… Тебе ведь нравится Люся?
– Нет.
– Неправда. И сегодня ты все на нее смотрел. Я видела – как…
– Она – дура, – сказал Кирилл.
Кирилл ждал служебный автобус. Дождь перестал. Ровное серое небо, серый утренний свет. Голова немного кружилась и легко, без боли, звенела. Во всем теле были какие-то взвешенность и нетвердость. Он чувствовал себя осунувшимся.
У остановки скапливался народ.
Подошел Коля с завтраком под мышкой.
– Какой-то у тебя вид… Опять вчера хватил?
И Кирюша почему-то сказал:
– Еще как! Сейчас еще шатает. Не спал совсем. Как работать буду – не представляю…
И усугубленно качнулся в сторону для большего правдоподобия.
А голова, словно ей разрешили, закружилась сильнее.
И Кирилл почувствовал себя действительно пьяным и усталым.
Идиоты! Я счастлив!
В субботу ребята уезжали домой.
Так бывало в детстве, после катка. Туда едешь порознь, тихо и скромно. А обратно – вместе, обалдевшие от воздуха и движения: говоришь громко, почти кричишь, и всё глупости, вытягиваешь ноги поперек прохода, не платишь кондуктору, и это целое развлечение…
Была суббота. Практика кончилась, вечером поезд. Ребята встали возбужденные. Бегали, суетились, доделывали какие-то последние дела. Серьезно, по-мужски договаривались выпить. Денег хватало: полный расчет. Кирилл тоже встал с ними и тоже возбужденный. Сначала мелькнуло, что уезжают-то они – не он. Он тут же прогнал эту мысль, чтоб не углубляться. Он тоже бегал и суетился. Тоже делал какие-то, вроде бы последние, дела, то есть дела, которые давно собирался сделать и никак не мог собраться. Тут все ощущалось последним днем, и Кирилл то же чувствовал, так и бегал. Но дела все были пустяковые: написать письмо, отдать деньги, купить чернила, – и они кончились. Кириллу стало пусто. А ребята, не понимая его состояния, поглощенные собой, забегали к нему в комнату, просили: вот я не успел, а ты остаешься, сходи к такому-то, передай, забери, вышли… Это тоже были пустяковые дела, и, хотя эти поручения где-то в глубине и задевали Кирилла, он старался не думать об этом, не углубляться. Конечно, конечно, соглашался он и тут же многое забывал. Это все были пустяки – и то, что с утра бегал он, и то, что бегали они. А вот он с самого утра ощущал необходимость понять что-то очень важное. Оно мелькнуло утром, как только он проснулся, и исчезло. Он постарался ухватить – выскользнуло. И потом все старался вспомнить что. И никак. Да, он твердо решил остаться тут… Да, Валя. И вообще. Но вот еще что-то… Что? Где-то на кончике языка. Вот-вот. И никак. Так он вроде бы думал и был очень сосредоточен, а на самом деле не думал, а старался вспомнить, что же такое очень важное надо было ему сформулировать, и он почти уже сформулировал, а теперь не может вспомнить что.
Тут уже подошел вечер, и дела были сделаны или были уже не сделаны, и все подступили вплотную к выпивке. Эта выпивка переживалась давно, и все от нее, казалось, ждали слишком уж многого. Кирилл тоже ее очень ждал, потому что где-то внутри ему хотелось избавиться от необходимости вспомнить что-то очень важное для себя. И еще кое о чем не хотелось думать. И выпивка была выходом, Кирилл вскочил, оживился и стал носиться со всеми.
Они бегали в магазин и из магазина. Пели, ели, пили. Ходили стенками по улицам, задирали девиц и прохожих. И старались казаться гораздо больше пьяными, чем на самом деле. И уже думали о себе в третьем лице, как о пропойцах, которые смотрят на жизнь трезво и ничего уже от нее не ждут, не обольщаются. Они думали, что вот они пьют уже неделю, что пускай пропьют все, такие уж они люди. Да и возможность тратить деньги, представившаяся многим чуть ли не в первый раз, тоже пьянила: сам заработал, сам и пью. И прохожие смотрели на них с удивлением, не узнавали их, таких тихих и скромных. И те, кто поумнее, ухмылялись, а те, кто поглупее, сокрушенно качали головами и говорили друг другу про не ту молодежь.
На Кирилла не подействовало, и он чувствовал свою инородность, ему казалось, что он отрезанный ломоть, и он никак не мог включиться в общее возбуждение, и все смотрел со стороны, а это, хоть и рисовало ему его самого в выгодном свете противопоставления, все-таки было неестественно и противно. Он ходил с ними и делал лицо, что он хотя и с ними, но не с ними, что вот какой он грустный, переживший и интересный, а они сопляки и дети.
Потом они снова выпили, потому что первый хмель уже выходил и становилось трудно выдерживать напряжение рисовки. На этот раз они уже захмелели самым естественным образом. И Кирилл наконец чувствовал себя не отрезанным ломтем, а со всеми. Тут к нему подходил специалист, вытягивая свои пухлые губы трубочкой, и все стремился поцеловать Кирюху. Кирилл отстранялся, а специалист говорил, почему-то по-прежнему вытягивая губы в трубочку, и поэтому его слова звучали со смешным напором на «у-у-у», которого в большинстве слов и не должно было быть.
– Ты, Кирюха, меня извини, если я того… Ты пойми, что очень тебя люблю и уважаю… Так что это все ничего… Ты пойми одно… Что я тебя люблю… А что Люську я у тебя отбил, так это ерунда. Ну, что нам бабы?.. Да таких мартышек – пруд пруди…
Кирилл хоть и был пьян, но ему было неприятно вспоминать, хотя он давно и решил, что ему наплевать и все равно. К тому же ему был противен специалист. И вообще хотелось дать специалисту в зубы. И это было тем более странно, что он никогда не дрался, не любил и не хотел. Но сейчас ему мучительно хотелось дать специалисту в зубы. И он физически ощущал картину удара, и как дергается у специалиста челюсть, и как тот падает обмяклым мешком. Эта картина необычайно его возбуждала и нравилась. Однако он так и не ударил, а, наоборот, выпил со специалистом на брудершафт. И тут же возненавидел себя за это и тут же постарался прогнать эту ненависть, и небезуспешно.
И вот все идут на вокзал. Чемоданы, рюкзаки и совсем уже бессвязные песни. И Кирилл вдруг понял, что он здесь ни при чем. У него не было чемодана, потому что он его не собрал, потому что ему незачем было его собирать. Он шел со всеми и опять один. И опять видел со стороны, но уже не столько ребят, сколько себя среди них. И ему становилось очень жалко себя. Тут он увидел Витальку и вспомнил, что так и не разговаривал с ним с того самого случая, когда ему устроили бойкот. И подумал, что странно, что он давно уже разговаривает с теми, кто делал ему бойкот, а вот с Виталькой, перед которым действительно был виноват, – нет. А с Виталькой все мало считаются, и он всегда на отшибе, и сейчас плетется где-то отдельно, и нагружен больше всех, и ему тяжело. Кириллу захотелось сказать Витальке что-нибудь очень хорошее и нужное, и ему даже казалось теперь, что только тот и сможет его понять.
– Давай помогу, – сказал Кирилл.
Виталик отдал Кириллу тюк и улыбнулся.
Кирилл улыбнулся тоже. У него все вертелось на языке то самое хорошее, что он хотел сказать, но ему никак не удавалось пересилить себя, какую-то странную неловкость перед хорошими словами.
Так они и шли молча.
Тащить тюк и казаться как все, было уже спокойней. Кирилл уже не чувствовал, что он так отличен от остальных.
Но вот и вокзал. И перрон. Уезжали из дому – уезжают домой. Кирилл отдал тюк Виталику. Кто-то с ужимками вытащил еще одну, припрятанную, бутылку, и раздался торжествующий вопль, хотя всем уже было и много, и не хотелось. Кирилл неприятно протрезвел. Теперь, на перроне, ему стало как-то особенно горько, особенно остро чувствовалось, что один, что где-то между небом и землей и вообще не понять кто.
И тогда что-то неприятное, враждебное шевельнулось в нем против всех ребят. Он не любил их. У них все ясно, все одно, им не надо думать каждый день, а кто же они такие и где их место и как. Главное – как… Кирилл тут же поймал себя: завидно. И тогда разозлился еще больше.
«И не завидно. Ничего не завидно. Ничего они не понимают в жизни. Мне – тяжелее и легче. А они – когда еще поймут!..»
Так он успокаивал себя. И на душе было погано.
– Кирюха! Езжай с нами! Мы всей группой деканат попросим…
И Кирилл думал, что говорят они просто так и сами не знают, что говорят, что все это глупо и бесчувственно то, что они говорят, а говорят они так потому, что вот уезжают, а он остается. Говорят потому, что им нечего сказать. Уже нечего. Он уже не с ними. И им нечего ему сказать.