Вдруг раздался на редкость громкий чавк – воздух вышел из пальца. И серая масса остановилась. Что-то коварное в этом замершем на миг языке. Вот-вот снова бросится на Кирюшу…
– Руби! Руби!!! Ах……….. мать………….. мать……….. мать………. – кричит мастер тонко, визгливо.
Все стоят. Вдруг кто-то решился. Подбежал к люку. Это Коля. Он проворно вспрыгнул на настил, примерился к рычагу, дернул. Заслонка со скрипом и громом обрушилась вниз. Перерубила толстый серый язык.
Все. Больше не попрет.
Кирюше помогли выбраться.
Измазанный, бледный, он неверными шагами опустился по лестнице вниз. Ноги были… Ног словно не было.
– Подойди сюда, – как-то удивленно тихо сказал мастер.
Кирюша не слышал.
– П-па-дай-ди сюда, п-падла!!! – заорал мастер и подошел сам. – Что же ты, размазня, кисель………………………… Где тебя сделали?!..…………….. Что ты думал!!..……………………… Сиди за таких!!..……………..
– Да я что………. я разве… – мямлил Кирюша.
– Что? Что! Что же ты, так и жить будешь?! Что же ты, думаешь, кто-то за тебя будет? На что ты рассчитываешь?! Что же ты, так и будешь!! Что же ты, гнида, ничего не значишь!
Собственно, и все. Больше такого не было. Нагруженный состав ушел. Сидели на бревне, курили. У Кирюши все еще подрагивали ноги.
«Ничего не значу… Уйду! – думал он. – Ну его к черту! Зачем мне это надо? Один раз чуть глыбой не придавило. Сейчас чуть не погребло… Третий раз не миновать… Ничего не значу? А что я значу… действительно… Правда. Не значу. Ну и уйду!..»
Подсел Коля, сказал:
– Ты не переживай, Кирюша. Это он ведь так… Он к тебе хорошо относится. Сам понимаешь, отвечает он за тебя. Он сам тут внизу перенервничал знаешь как! А ты не горюй. Поначалу оно без этого не обходится… А там научишься. Ты парень неглупый, крепкий. А тут, знаешь ли, просто-то просто… А иногда дело секунды. Успевать надо…
На секунду бы раньше
Столько всякого, а всего полсмены прошло. Пирожок, потом еще пирожок, когда Кирюшу чуть не завалило… Уже и сил никаких. А всего полсмены. Всего три часа прошло.
Сидели на бревне, курили.
– Да… – сказал кто-то. – В горе… Тут иногда поспевать надо. Дело секунды.
– Кстати, о часах… – сказал Коля. – У меня однажды… Ой, Кирюша, какой у тебя ремешок! Покажи.
Кирюша снял часы и протянул Коле.
– Да… – сказал Коля раздумчиво и серьезно. – Таких ремешков у нас не бывает… Слушай, Кирюша… Давай: ты мне свой, а я тебе…
Кирюша замялся.
– Неудобно, подарок… – сказал он.
– Ну, давай, а? Пока с моим поносишь. А потом тебе еще таких пришлют. Ты только напишешь – и пришлют…
– Вот я напишу домой, мне пришлют, и тогда я тебе подарю.
– Ну вот… – сказал Коля разочарованно. – Когда еще подаришь… А сейчас обменяться можешь. Давай, а?
– Чего тебе так спешно?
– Ну, дай… – протянул Коля. Очень ему, видно, хотелось.
– А вот у меня, – сказал Саня, – был ремешок… золотой!
– Золотой?.. Пожалуй… Куда же он делся?
– Да, вот именно, куда?
– Где ж это ты золото прячешь?
– Да ну вас! – махнул рукой Саня.
– Нет, ребята, кроме шуток! – сказал другой. – Вот у меня часы были!.. У них на крышке по-иностранному было написано. Швейцарские. Их и ударять и мочить можно было.
– Ну, это еще ничего особенного… А вот у меня…
Поспешно, боясь, что ему не дадут досказать:
– И еще они анти… магнитные.
– Удивил! Ей-богу, удивил…
– Да нет, ребятки, кроме шуток… Я однажды спьяну купаться полез… Плавал, плавал. Вдруг хвать – часы на руке. Ну, думаю, все… Нет, идут. Я обрадовался, стал прыгать, носиться с ними. Прыгал, прыгал. А они вылетели из руки и о камень – хлобысть! Ну, думаю, все. Поднял – идут…
Наконец-то удалось перебить:
– Ну, это что!.. Вот у меня однажды…
Тут подошел мастер.
– Что же это вы, голубчики, того? И работать не хотите? Кто же это за вас все делать будет?..
– Подожди, Леша, подожди… Дай про часы доскажу. Так вот эти часы… Они старинные были. С крышкой.
– Это ничего себе… – сказал мастер. – С крышкой… Вот я из Германии привез – так это, скажу вам, часы! Двенадцать циферблатов. Года, месяцы, недели, дни… Даже високосные года отдельно. Все показывают. Потом восход солнца, заход, – говорил он, загибая пальцы. – С луной то же. Потом атмосферное давление… Что еще? Сами заводились. Идешь себе, а они тем временем заводятся. И еще играли каждый час, половину и четверть. Еще…
Так он говорил долго. Все о часах.
– Здоровые, должно быть, часы были!.. – сказал Саня. – Уж не меньше, чем с дом. Как же ты их из Германии вез?..
– Марш! Марш! – сказал мастер. – Совсем работать не хотят…
Не спеша встали. А Коля сказал:
– Так как же, Кирюша, обменяемся, а?
– Ладно, после смены, – сказал Кирюша.
Мастер подозвал Колю и Кирюшу.
– Ну как, Кирюша, отошло?
– Нечему отходить! – буркнул Кирюша.
– Ну, ты, парень, не сердись. Я ведь не со зла… А сейчас идите к тринадцатому люку, там от давешнего пирожка кое-что осталось, немного. Вы это побросайте в вагоны, пока мы состав грузим. Там широко, места вам хватит. Только смотрите осторожней, когда будем состав подавать.
Работать очень не хотелось. Так всегда после перекура. Всем телом чувствуешь: наработался, хватит.
– Всегда раскопают какую-нибудь работу, даже если ее и нет, – по-работяжьи буркнул Кирюша.
– Это ты точно, – сказал Коля. – Ну, да мы быстренько это все перекидаем. Ты иди туда. Я тебя нагоню: мне за лопатой вернуться надо.
Кирюша подобрал свою лопату и, опять же ощущая себя работягой, вразвалочку, с ленцой пошел вперед. Подошел к указанной куче. Ткнул в нее лопату. И опять почувствовал боль в ладонях. «До чего же неохота…» Вяло кинул две лопаты. Тут раздался свисток. Значит, сейчас состав подадут вперед. Кирюша вспомнил наставления мастера быть осторожным и в данном случае выполнил его с наслаждением: разогнулся и отбросил лопату в сторону…
Но это один миг: состав продвинулся на вагон вперед и остановился. Снова берись за лопату…
«Что же я – один буду грузить? – думал Кирюша. Ему было лень, а мысли все были услужливые, удобные, податливые. Такие появляются иногда. Они одобряют тебя, уступают тебе, подлизываются. – Нашли негра! – думал Кирюша. – Коля не работает – и я не буду».
Кирюша по-особому, по-работяжьи, присел на лопату, вытянул ноги.
«Так-то оно лучше, – симпатично думал Кирюша. – Что же я, один работать буду? Травит где-нибудь баланду, а я грузи…»
И Кирюша удовлетворенно потягивался.
Но помимо удобных были и другие мысли: что состав скоро кончится, отползет от 13-го люка, и грузить будет некуда, и задание не будет выполнено, и опять будет зудеть мастер…
«Черт, – думал Кирюша, – что же мне, слушать ругань охота?..» Но работать, да еще одному, очень не хотелось. Недовольный, он неохотно поднялся на ноги и, уже вовсе рассерженный, пошел за Колей.
И действительно, Коля спал совсем неподалеку. Он вытянулся на доске, которую они перед тем приспособили как лавочку для перекура. Вытянулся и спал, покойно и тихо.
«Давит…» – как-то завистливо подумал Кирюша. Очень уж ему представилось, как бы сейчас лечь да вытянуться…
С люка спустился Саня.
– Что скажешь, Кирюша?
– Посмотри… – Кирюша хихикнул, показывая на Колю.
– Да, что-что, а спать он умеет, – сказал Саня. – Как это вас с ним мастер послал, Коля мастера-то вперед пропустил, а сам вернулся и улегся. С тех пор.
И Саня, взяв внизу топор, поднялся обратно на люк.
Кирюша наклонился над Колей.
– Коля!
Тот не отвечал.
«…Да как крепко!» – подумал Кирюша.
– Коля!! – Кирюша взял его за плечи и качнул.
Рот у Коли задергался, скривился, и Коля не то промычал, не то простонал во сне.
– Ну, что ты, Коля?.. Ведь грузить надо. Мастер ругаться будет… – говорил Кирюша, продолжая трясти.
И вдруг осекся. Коля застонал, громко, протяжно, и розовая струйка выползла из угла рта и побежала по скуле.
– Что с тобой?.. – испугался Кирюша и отдернул руку от Колиного плеча.
Коля простонал еще раз. Приоткрыл глаза, мутные, жалобные, и, с трудом двигая синими губами, промычал:
– О-о-о-ой!.. Умираю…
– Да что ты!.. Что с тобой!! – говорил Кирюша, изогнувшись в неестественной позе над Колей и боясь прикоснуться рукой.
– О-о-о-ой!.. Миленькие… О-о-о-ой!.. Родимые…
Кирюша закричал люковым. По-видимому, голос его имел все надлежащие оттенки – они мгновенно подскочили к перилам.
– Что с тобой? – спросил Саня сверху.
– С Колей что-то…
– А, что с ним – спит.
– Да нет, стонет, говорит: умирает.
– Прикидывается, – сказал Саня, направляясь к лестнице.
– Да у него кровь! – крикнул Кирюша.
Люковые слетели вниз.
– Коля! Коля!
Коля только стонал.
Прибежал мастер. Стал спрашивать:
– Что с ним?
Как это случилось?
Когда?
Кто видел?!
Никто не видел. Никто не знал когда. Никто не знал как. Все стояли молча. Кирюша говорил:
– Что с тобой? – спросил Саня сверху.
– С Колей что-то…
– А, что с ним – спит.
– Да нет, стонет, говорит: умирает.
– Прикидывается, – сказал Саня, направляясь к лестнице.
– Да у него кровь! – крикнул Кирюша.
Люковые слетели вниз.
– Коля! Коля!
Коля только стонал.
Прибежал мастер. Стал спрашивать:
– Что с ним?
Как это случилось?
Когда?
Кто видел?!
Никто не видел. Никто не знал когда. Никто не знал как. Все стояли молча. Кирюша говорил:
– Я там под тринадцатым грузил, смотрю, Коли все нет. Думаю, чего я один буду грузить… Пошел за ним. Вижу, тут лежит. Думаю: спит. Стал будить, а он стонет… И кровь…
Коля простонал и открыл глаза. Узнал мастера.
– Как это тебя? – спросил мастер.
– П-пошел за лопатой… там тесно… состав подали… О-о-о-ой!
– Я думаю, чего я один грузить буду, пошел за ним. А он тут лежит…
Отцепили электровоз. Колю подняли и понесли. По-видимому, это было очень больно.
– О-о-о-ой, родные… о-о-о-ой, миленькие… – стонал Коля. Его положили сзади водителя. Мастер прицепился, стоя на буфере. И все уехали.
– …Стал его будить, а он стонет. И кровь…
– Да… Жаль старика.
– Подумать, не первый год ведь в горе…
Вдали выработки послышался веселый свист. Вот и огонек. Это идет взрывник, свистит и лампой помахивает. Подошел, улыбка от уха до уха.
– Ну, как дела? Как сажа бела? – сказал он и улыбнулся еще шире. – Иду это я, вижу: ваш электровоз катит. Летит как пуля. Коля там на лавочке сидит. А мастер сзади, как лакей… – Взрывник вдруг осекся, посмотрел на всех. – Куда это они его повезли?
– Рожать, – зло сказал Саня.
– Пострадал старик… – сказал другой.
– Как это его? – спросил взрывник.
– Сами не знаем.
– Нас мастер вместе послал, – снова начал Кирюша. – Я туда прошел, начал работать, а Коли нет. Я думаю, чего я один буду работать…
– Я думаю так, – сказал бурильщик Иван, – с той стороны прохода между составом и стенкой нет. А лопата у него там стояла. Он стал протискиваться за лопатой, а состав в этот момент и подали. Ну, его, поди, и развернуло, поперек ребер сдавило…
– А чего ж он не крикнул даже?
– А может, и не смог…
Больше уже не работали. ЧП.
Вернулся мастер. Сказал: ничего не известно. Лицо у мастера было серое и несчастное.
– Надо же… – говорил он, словно самому себе. – Не первый уж год старик в горе… Попался, как новичок. Кто же там ходит! Раз прохода нет? Да когда состав! Да когда трогают!.. Да и зачем ему было лопату там оставлять… Сам и виноват!.. Ты! – закричал он на Кирюшу. – Тоже бросаешь лопату где попало! Отвечай потом за тебя, салага!..
Ровно через час появились начальники. Начальник рудника и представитель горнадзора. В горе они как-то потеряли облик. Выглядели довольно нелепо. Оба, люди на поверхности грозные, здесь выглядели чуждо и нестрашно. Особенно представитель. Впопыхах ему, видно, не смогли найти подходящей спецовки. Значительное его брюхо раздвигало полы брезентухи и выдвигало на поверхность пижаму. Каска сидела крохотным кругляшком на огромной круглой голове, словно была положена. Странным казалось, что она не спадала с такой скользкой на вид поверхности. А вид их обоих, сонный и разгневанный одновременно, тоже был смешон.
Мастер, еще больше посерев, вышел им навстречу.
Начальник и представитель, обширные люди, начали кричать на мастера. Кричали громко, уверенно, деловито, заходясь более от собственных интонаций, чем, казалось, от действительного возмущения. Кричали, что они не позволят, что они выведут на чистую воду, что он, мастер, еще поплатится и наплачется.
Работяги стояли в сторонке, поглядывая с прохладным любопытством, вполголоса переговаривались, обсуждали происходящее, что тот «стрижет», а этот «бреет», что оба они «чешут», что у представителя, «кучерявенького», сейчас касочка слетит, только еще раз головой тряхнет, что теперь уж «начальничков налетит» и что начальники сами виноваты, оттого и кричат, и что мастера жалко: он ведь, в сущности, неплохой мужик, просто должность такая, и что, впрочем, у начальников тоже «такие» должности…
Отчитав мастера, отжурчав, начальники приступили к опросу свидетелей.
– Кто видел, как это произошло?
Все молчали.
– Кто был очевидцем?
– ………………..
– Что? Ни одного человека! Никто не видел?..
– ………………..
– Никто не видел!! Что это у вас, товарищ Стрельников, – снова налетели они на мастера, – на смене делается?.. Что творится?! Человека задавили, и чтоб ни одного свидетеля не было! Что это такое?
Мастер молчал. По-видимому, он так и решил – промолчать все время.
– Мы-то вообще-то тут работаем… – сказал Саня с той изводящей интонацией вежливости и спокойствия, которая-то больше всего и бесит.
И начальники завелись снова, что подраспустили смену, что не за то деньги платят, что у государства карман не бездонный и что, опять же, они порядок в смене наведут и кое-кто наплачется… При этом представитель так выпятил пузо, что даже пижама не выдержала и расстегнулась.
Кто-то прыснул, давясь, прячась, и получилось хрюканье. Хрюкнул и кто-то другой.
Начальники, заглотнув воздух, резко повернулись и ушли гневным и широким шагом, бросая какие-то неопределенные угрозы.
Потерянный, подошел к работягам мастер.
– Брось, Стрельников, не унывай… Тут твоей вины нет. А виноватого найти, конечно, им хочется. Ну, да мы, в случае чего, всей сменой сходим…
И тут оказалось, что смена кончилась, и они шли наверх, обсуждая случившееся, и на душе у Кирилла было погано. Какую-то огромную вину чувствовал он в себе, хотя удобная логика говорила, что он ни при чем. Но логика эта ломалась воспоминанием о том, как он не поменял сразу ремешок, а теперь уже не поменяешь, как Коля первым решился захлопнуть заслонку, когда Кирилл увяз на люке. Вспоминал он и о том, как злился на Колю, что тот не идет и что ему, Кириллу, приходится работать одному. И вспоминал, как прибежали начальники и как они кричали.
А человек, может, умрет…
И Кирюша вспоминал разговоры, пересуды, смешочки вокруг случая, и все ему казались равнодушными, жестокими, бессердечными. И он, Кирилл, всех хуже…
И когда вышел на дневную поверхность, не было радости. Словно бы стало еще хуже. Словно свет упал на что-то мерзкое, гладкое, что уж лучше в темноте и не видеть…
И ведь пройди Коля за своей лопатой на секунду раньше, и состав бы еще стоял, и все было бы в порядке… На какую-то секунду! Может, мастер задержал Колю на эту секунду каким-либо лишним словом, а может, он, Кирилл?.. А может, надо было задержать его на секунду дольше – и тогда тоже все было бы в порядке…
Господи, какая бессмыслица!
Повестка и письмо
А об этом он совершенно забыл! В Ленинграде помнил: армия… И не помнил – напоминали. Пугали. (Страшно…) Бука, жихарка… В детстве за жихарку сходила старинная большая кисточка от старинного дивана, которого давно уже не было. Распушат кисточку, скажут «Жихарка!», и ты ешь эту противную манку. А потом жихаркой стала армия.
Распушат кисточку от старинного дивана, которого давно уже не было…
Вот не поступишь в институт – армия. Вот исключат – армия. Не будешь слушаться папу-маму – армия. Быть тебе без специальности, всю жизнь тебе рыть и таскать, в наш век без образования… И армия разрасталась в мозгу – пугала. Но испуг не помогал ни слушаться, ни учиться.
А тут уехал – и забыл. Тут шахта, тут Валя… И не забыл, просто не думал: никто не пугал.
И вот пришел домой… да, домой, пришел в общежитие, и лежит на тумбочке у кровати… Она. Длинненькая полоска. Явиться.
Кирилл прочел ее, как-то не трогая, склонившись над тумбочкой, словно над витриной. Прочел весь текст несколько раз, включая «Тип. ЛО Зак. № 1017» в нижнем левом углу и «Форма 1-а» в верхнем правом. Она лежала на тумбочке, чуть отогнувшись одним углом, и комната, уже привычная комната, менялась оттого, что на тумбочке лежала бумажка продолговатой формы, формы 1-а, и в нее была вписана его, Кирюхина, фамилия.
И оттого, что Кирилл никак иначе об этом не думал, кроме как его пугали в Ленинграде, а сейчас надо было подумать, все вернулось: распушенная кисточка от старинного дивана, которого давно уже не было, и мама. И стало вовсе нехорошо. А комната, эта комната, к которой он так привык, она стала вдруг чужой. И этот вид из окна: каменистый склон, трансформаторный ларек и строительство жилого дома – тоже чужое…
«Мама, мама! Как ты была права… Вы, старшие, всегда правы. А я все не верил. Возражал потому, что мне не нравилась ваша логика. И так ведь всегда: чем больше мне говорили правду, тем больше я возмущался: откуда вы взяли? ведь вы ничего не знаете! ведь не понимаете, как это со мной… А вы все знали… Вы любя – знали. И помня – знали. Почему вы так правы, а я так нет?! Я только теперь понимаю, как глупо и как трусливо было прикрываться услужливой логикой. Надо иметь это внутри, в сердце, логику. Мама… мама… единственный человек! Как я был неправ, несправедлив к тебе… А сейчас было бы иначе. О, как бы все было иначе… Ведь я все понял. Совершенно все. Я никогда так много не понимал… Здесь есть девушка… Ты ее полюбишь. Она понимает… И вот всегда, когда уже понял, когда все в порядке в тебе, наконец установилось – тогда уже как возмездие: должен, должен! А я уже все понял, все изменилось во мне, а мне: отвечай, отвечай! За то, что не понимал. А ведь так давно это было, когда я не понимал. Это всегда становится далеким, когда уже понял. И непонятно: за что? Теперь же понимаю… А машина все крутится, крутится… Она начала крутиться, когда меня выгоняли из института. Вы ничего еще тогда не знали об этом. А теперь она крутится по инерции и все сильнее. А у меня захватило руку, и вот машина втягивает, втягивает меня. И уже ничего не сделать. Я бессилен, хотя и понял. И тем более обидно, но вот думаю, может, я и не понял, и это и есть жизнь. А все остальное все-таки мимо жизни… Мама! Я так много хочу тебе сказать…»