Он вспыхивает и кричит мне в спину:
– Грузины просрали свой квартал! Просрали!
Вообще-то он прав. В XVII веке власти Османской империи изобрели новый закон об уплате земельного налога для всех христиан Иерусалима, причем платить выходило сразу за многие годы. Ситуация была катастрофической, и главы разных конфессий искали и находили из нее каждый свой выход. За греков уплатили русские, у богатых католиков проблем не было. А вот с грузинами и армянами вышла поучительнейшая история. Армянский патриарх, выпросив у паши полугодовую отсрочку, заковал себя в цепи и, оставив в заложниках всю свою общину, пошел по миру – собирать деньги. Полгода ходил пешком по Малой Азии, Киликии, Ирану… Вернулся с такими деньжищами, что не только от налогов откупился, но и монастырь отстроил, и землицы прикупил. Грузины же ничего не предприняли и – как та стрекоза в известной басне Лафонтена – с некоторым удивлением обнаружили, что срок уплаты миновал и делать нечего, кроме как распродавать имущество. Тут подсуетились расторопные хитроумные греки, выкупили грузинские владения, после чего часть земель перепродали кому ни попадя… так что место, где когда-то был грузинский квартал, сейчас занимают францисканцы.
– Наш патриарх в цепях, в цепях по миру ходил!!! – восклицает хозяин харчевни, вращая рачьими глазами и воздевая обе руки, будто демонстрируя на них невидимые цепи. Я наблюдаю патетическую сценку с истинным удовольствием театрального гурмана. Вот они, страсти Старгорода: этот пожилой армянин вопит так, словно патриарх вернулся с добычей в истерзанных кандалами руках лишь на прошлой неделе. – Пешком по миру ходил, просил ради веры, ради народа своего! А эти – тьфу, бездельники! Песни поют… Иди к грузинам!
Вообще-то к грузинам я и так хожу регулярно, хотя это не старгородские, а наши советские грузины, и ресторанчик «Кенгуру» они держат за стенами Старгорода, в туристическом районе Нахалат Шива. Они и готовят вкусно, и – да, и песни красивые можно там послушать, и кофе отличный подают без всяких условий.
Я поднимаюсь еще на три ступени по крутой лестнице, оборачиваюсь и говорю в спину хозяину заведения:
– Вот к грузинам и пойду. Пообедаю у них шекелей на триста! А у тебя ноги моей больше не будет!
Однако знаю: пройдет время, негодование мое померкнет, приедут новые гости, и я опять поведу их показывать пещеру Али-Бабы. Уж больно интересно наблюдать, как вспыхивают глаза у нового человека, как отражается в них мерцание серебра и камней в тусклом и колдовском свете безоконного подвала крестоносцев.
4
«…с Иеговой у него чисто личные отношения. Они спорят, орут друг на друга… Христиане в своих отношениях с Богом никогда не доходяг до ругани. А вот евреи – сколько угодно. Они Ему устраивают семейные сцены».
Эмиль Ажар, «Страхи царя Соломона»Пробегая по улице Бен-Иегуда, точнее, поднимаясь по ее горбатому хребту, я вдруг решила купить и съесть мороженое. За последние годы это случается все реже. Вероятно, с возрастом вкусовые предпочтения дрейфуют от сладостей к более суровым пищевым выражениям. Но в тот день и в ту минуту мне почему-то очень захотелось мороженого.
Я вошла в угловое, со всех сторон открытое кафе, где в стеклянной витрине представлены в поддонах все цвета, включая пурпурно-малиновый и даже темно-синий, и долго выбирала сорт, импровизируя, придумывая вкусовые сочетания и трижды меняя окончательное решение… Наконец терпеливая девушка за прилавком нырнула круглой ложкой в поддон и загрузила в вафельный конус два сорта: шоколадный-какао и ванильный с вишнями. После чего я вышла на улицу и села за круглый стол под оранжевым тентом – единственный свободный из трех столиков этого крошечного кафе.
Слева от меня сидели под тентом двое пожилых мужчин. Перед ними стояла бутылка воды и бокалы.
За столом справа обосновалась целая семья – мама и двое детей: мальчик лет шести и девочка помладше, с дикой кудрявой копной рыжих волос, которая под оранжевым тентом горела неистовым огнем. Малышка одолевала розово-ореховый курган в стеклянной вазе; она разыгрывала перед самой собой какое-то представление, то взбираясь ложкой по склону, изображая альпиниста, то бросая ложку с испуганным вскриком (альпинист падал с горы), – странно, что мать позволила ребенку столь безумное пиршество. Помимо упорного восхождения ложкой по склону мороженого утеса девочка еще совершала множество действий: болтала ногами, мурлыкала песенку и беспрестанно делала замечания старшему брату, хотя тот как раз вел себя безупречно. Мать, такая же рыжая, как дочка, в диалог детей не вмешивалась. Она жмурилась на солнце (тень от тента не доставала до ее стула) и явно просто наслаждалась минутой. Обе они, мама и дочка, были похожи на двух иерусалимских кошек: большую, блаженно ленивую, и маленькую игривую кошечку.
Нет, у нас вафли были вкуснее, думала я, подхватывая языком крошащиеся осколки конуса. У нас они были тонкие, хрусткие, а напитавшись сладкой мороженой жижей, вообще приобретали божественный вкус. Тут не вафли, а картон какой-то… Вот у нас… («У нас» – это в детстве; у нас, в детстве…)
– «Господь создал Адама, и женщину ему, – напевала малышка. – И жили-поживали они в саду Эдема»…
Да, вот такие песенки на темы общеизвестных библейских историй разучивают здесь малыши в детском саду, такие вот «жили у бабуси два веселых гуся». У каждой местности свой фольклор.
Телефонный разговор. 2010
– «И Еву Змей подговорил, чтоб сорвала запретный плод – и съела!»
– Не болтай ногами, – сказал брат. – Ты мне уже три раза по коленке заехала.
– А ты убери свои ноги подальше! – парировала сестра, слизывая языком с верхней губы сливочный ус. – Они у тебя слишком длинные… «И Ева съела с древа плод, и Бог рассвирепел… И выгнал – из Эдема вон! – двух этих наглецов…»
Со стороны перекрестка к двум мужчинам, что сидели слева от меня, приближался третий – их дружок, а может, просто знакомый: шел, раскинув руки, словно собирался обнять сразу обоих с такого расстояния. Беседу он начал, как это принято у местных, шагов за пятьдесят, громко и оживленно, сопровождая каждое слово не только мельканием вездесущих рук, но и всем лицом. Подошел, придвинул стул, присел третьим и, не глядя в сторону официантки, щелкнул пальцами, чтоб ему тоже принесли бокал.
Я не вслушивалась в их разговор, просто сидела и смотрела на пульсирующий толпой перекресток двух пешеходных улиц. Это была дневная толпа, то есть, в отличие от толпы вечерней, ведомая какими-то целями и заботами. И все равно над перекрестком, над головами людей, над домами витало то, что всегда в этом месте витает: непреходящая жизнь, ленивая свобода и отсутствие страха. Очевидно, поэтому многие теракты случаются именно здесь, ведь главная цель любого зла – устрашение. Но над этим присмотренным ангелами перекрестком жизнь всегда звенела и щебетала уже наутро после смерти. Возможно, есть на земле места, где страх преобразуется в какое-то иное летучее вещество…
Все эти мысли я лениво прокручивала в голове, преступно пожирая мороженое.
На каменных тумбах в некотором отдалении один от другого сидели два музыканта: саксофонист и ударник. Они, казалось, не имели никакого отношения друг к Другу, но ударник, лениво поколачивая в бубен и вяло им потряхивая, чтобы взбодрить колокольцы, явно попадал в ритм к саксофону. Иногда они переглядывались. Перед каждым на брусчатке лежала картонная коробка из «Макдональдса». Видать, ребята решили удвоить гонорар, не учитывая психологии прохожего.
– Э-э, разве это музыка, – заметил один из мужчин, отворачиваясь от музыкантов. – Долдонят западную муть, будто нет у нас своих песен…
– Н-да, – насмешливо заметил второй. У него, как у Моше Даяна, была на глазу черная повязка, которая странным образом очень ему шла, придавая блинообразному лицу некоторую мужественность. – То ли дело твоя марокканская песня: «Рахе-е-ели, моя постель без тебя холодна…». Прямо за душу берет!
– Э-э, – отозвался Дуду, презрительно покручивая пятерней, держащей невидимое яблоко, – распространенный жест у восточной части населения. – Я не об этом, я о настоящем. Сюда бы сейчас Шломо Карлебаха…
– А кто это? – спросил третий. У него в руке был свернут в трубочку какой-то документ или чертеж – короче, что-то важное, что страстно обсуждали они с приятелем, перед тем как появился Дуду. И этой трубочкой он то и дело себя почесывал в разных местах, даже до спины доставал.
Дуду мгновенно вспылил и вновь принялся крутить пятерней с невидимым яблоком:
– Ты меня спрашиваешь – кто такой Шломо Карле бах, приятель?! Стыдно не знать! Это поющий раввин, ясно тебе? Знаменитый на весь мир поющий раввин!
Одноглазый кивнул:
– Да, Карлебах… он уже умер. Такой поющий проповедник. Играл на гитаре и пел песни, ну типа с божественным смыслом… И лицо у него… как у царя Давида.
– Откуда ты знаешь, какое было лицо у царя Давида? – насмешливо спросил тот, другой, и почесал трубочкой за ухом.
Я решила понаблюдать, подаст ли кто-нибудь сразу обоим музыкантам на променаде, и одновременно прислушивалась к звонкому голоску рыжей девочки, поэтому не заметила, как подошла та женщина.
Опустившаяся, лет сорока пяти, с грязной всклокоченной головой, в старом тренировочном костюме, отвисшем на грузной заднице, и в растоптанных мужских сандалиях. Она что-то жевала. Приглядевшись, я опознала в руке у нее шарик фалафеля.
Она остановилась против мужчин, запихнула в рот остаток фалафеля и отряхнула ладони. И заговорщицки улыбаясь, стала медленно приближаться к ним, нетвердо ступая по брусчатке в своих лаптях с оттоптанными задниками. Мужчины умолкли, настороженно следя за перемещениями бродяжки. Приблизившись к одному из них – тому, кто явился позже и кого приятели звали Дуду, – она с трогательным выражением на лице, со щекой, оттопыренной непрожеванным куском, проговорила:
– Я люблю тебя!
Тот поднял обе руки, как бы сдаваясь, и серьезно ответил:
– Увы, я женат.
Она продолжала молча стоять, любуясь этим лысым боровом.
– Так что всего тебе хорошего, – добавил он твердо.
– Люблю… – несколько даже удивленно и доверчиво повторила она.
– Спасибо, спасибо… Иди себе с богом…
Солнце еще полоскало белье, вывешенное на балконе третьего этажа. Во многие окна этих домов, построенных во времена Британского мандата, были вставлены квадратики цветного стекла – синего и красного, так что на закате солнце мягко касалось лучом того или другого (так кошка трогает лапой уснувшего котенка), добавляя еще чуток цвета и игры витающей над этим местом улыбчивой жизни.
Рыжая девочка слева продолжала распевать песенку. Она делала это обстоятельно, по одной строчке после каждой ложки:
– «Сказал Господь: “Ты в страшных муках, Ева, родишь своих детей!” А Змею он сказал…» – умолкнув на миг, сглотнула и как ни в чем не бывало продолжила: – «А Змею сказал: “Хлеб свой добудешь в поте лица своего!”»
– Это он не Змею, – вмешался старший брат, – это он Адаму назначил.
– А при чем тут Адам?! – возмутилась малышка. – Адам тут вообще ни при чем!
Улыбаясь, мать молча смотрела на детей, ни словом не вмешиваясь в их диалог. Я подумала – как мудра она, эта ленивая рыжая кошка Иерусалима…
– Иди, – мягко сказал бродяжке лысый бугай. – Иди с богом, моя дорогая. Я тоже тебя очень люблю. И его люблю. И вот его – тоже… Все люди должны друг друга любить. Иди, дорогая, с богом.
Он достал из кармана горстку мелочи и протянул женщине. Та стояла, не шевелясь, с тем же блаженным восторгом в лице. Здесь много солнца, думала я, с упоением догрызая вафельный конус и понимая, что на встречу, куда спешила, конечно же, опоздаю, – навалом солнца и до фига серотонина… И все кругом слишком часто произносят всуе Его имя…
– И вообще! – воскликнула девчушка, решительно воткнув ложку в недоеденный курган мороженого. – Мне этот господь надоел! Чего он выпендривается! Он что – самый главный?
– Именно, – парировал брат.
– Поглядим еще, – заявила достойная наследница Евы. – Может, я тоже могу стать богом.
– Нет, ты не можешь, – хладнокровно заметил брат.
– Почему?
– Потому, что Бог – мужчина, а ты – женщина.
Пожилая бродяжка еще с минуту постояла возле столика, переминаясь в своих оттоптанных лаптях, потом повернулась и медленно двинулась вверх по Бен-Иегуде.
– Что ты ей здесь втюхивал про любовь, а, Дуду? Ты кто – Ешуа? – насмешливо спросил одноглазый.
– Бедная, – проговорил, отворачиваясь, лысый Дуду. – У нее разбитое сердце, а?
– Да нет, – охотно отозвался его одноглазый приятель. – Просто мозги не в порядке. У нас таких много и всегда много было. Понимаешь, когда народ такой старый, как мы, у него много сумасшедших.
– Ты не можешь знать, кто сумасшедший, а кто – пророк. «Нет ничего цельнее разбитого сердца, – сказал рабби Симха-Буним, – нет пути прямее кривой лестницы и нет ничего кривее прямого высказывания…» Элиягу тоже считали сумасшедшим.
– Тогда иди, догони ее и скажи ей, что она – пророк. Она же о любви говорит.
– Ешуа тоже говорил о любви, – заметил третий, с трубочкой, свернутой из документа, – и тоже был сумасшедшим, а потом его сделали богом, а нас – козлами отпущения.
– Тогда иди, догони ее, скажи ей, что она – бог.
– И вообще! – воскликнула девочка. – Где он вообще, этот твой бог? Где он живет?
– Он живет высоко, – спокойно отозвался брат.
– Где, где – высоко? В «Хилтоне», что ли? На двенадцатом этаже?
– Да нет, вот глупая. Бог на небе – поняла?
Несколько мгновений девочка молчала, в замешательстве глядя на брата.
– Ну, такого просто не может быть! – решительно заявила она. Любопытно, подумала я, что не только мать не вмешивается в разговор детей, но и они не терзают ее никакими вопросами, не втягивают в спор, не призывают в судьи. Ей-богу, это необыкновенные дети и необыкновенная мама.
Мальчик вздохнул, протянул сестре салфетку (она измазала подбородок мороженым) и примирительно проговорил:
– Ладно, приедем домой, посмотрим в Интернете…
Господи, подумала я, в кои веки я просто захотела съесть мороженого. Могу я, черт возьми, в этом городе просто съесть мороженое, без всего этого высокого сопровождения: без рассуждений справа и слева о добре и зле, о Боге и ангелах, о поющем раввине, о рабби Симхе-Буниме и роли Иисуса в еврейской истории…
Тут мальчик повернулся к матери и молча быстро что-то сказал ей руками. И она ему что-то ответила еле заметными движениями полных и плавных рук. Она стряхнула с себя последние крошки блаженного оцепенения, достала кошелек и вложила купюру в плоскую книжечку счета… И втроем они пошли вверх по Бен-Иегуде, куда и я должна была идти, но не могла. Просто не могла подняться.
Поистине, думала я, в этом городе в спор о Боге не вмешиваются только глухонемые…
5
«Сказал рабби Йоханан:
“Не войду Я (Всевышний) в небесный Иерусалим, пока мой народ не вернется в Иерусалим земной”».
«Антология Шимона-Проповедника»И все же на встречу я успела. Может, все дело в том, что заседания в иерусалимских судах обычно затягиваются; обвинителю и защитнику всегда есть о чем поспорить, а судье – о чем подумать, прежде чем вынести вердикт. Так что моя приятельница Рина (она адвокат) как раз выходила из здания суда, где мы с ней и договаривались встретиться.
– Ну, как там обвиняемый – оправдан? – спросила я Рину, понятия не имея, о каком деле речь. Просто мы давно собирались встретиться, пообедать и поболтать, и вот, пожалуйста, – она выходит после судебного ристалища, мечтая о еде, как лесоруб после валки зимнего леса, а я зачем-то съела мороженое. Какого дьявола я всегда порчу себе настоящее удовольствие мелкими потаканиями минутным капризам?
– Все обошлось, – весело отвечает Рина и машет рукой. – Ой, пойдемте уже, рухнем где-нибудь, я ужасно голодна. Сядем, и я вам расскажу забавную историю.
Через десять минут мы сидит в кафе «Вчера, позавчера», что приткнулось в закутке длинной сквозной щели, именуемой «Иерусалимским двором». Ни один турист не разыщет это сугубо иерусалимское заведение в недрах неказистого каменного дома, не лишенного, впрочем, своеобразного ар очно-оконного очарования.
Это две небольшие комнаты, которые язык не повернется назвать «залом».
Все здесь старое; не антикварное, а именно старое – такую мебель принято называть «бабушкиной»: глубокие продавленные кресла, венские стулья, круглые обшарпанные столы без скатертей. В стенных нишах стоят хлипкие бамбуковые этажерки, хрипло стонущие под грузом книг.
Место культовое, университетское (тут часто выступают израильские писатели), и вечерами в двух этих комнатах бывает тесно и шумно. Но сейчас никого, кроме нас, нет. Мы выбираем лучший стол у глубокого и узкого арочного окна, формой напоминающего книжную закладку, – такие окна встречаются лишь в старых иерусалимских домах.
(В этом месте моей новеллы читателю может показаться странным, что на протяжении сорока страниц я шатаюсь по Иерусалиму, при каждой возможности заруливая в кафе, таверны и рестораны. У читателя может сложиться впечатление, что сведения о местной жизни я добываю, сидя с разными людьми за разными столиками, с видом на разные окна. Читателю это может, в конце концов, и надоесть. В свое оправдание могу лишь заметить, что и до меня многие писатели, желая вывалить те или иные сведения, добытые ценой долгого и вдохновенного безделья, усаживали своих героев за столики подобных злачных заведений – ибо ничто так не оживляет литературного диалога на странице той или иной книги, как вовремя принесенное официантом филе лосося под белым соусом.)