Как раз филе лосося мы и заказываем, потому что здесь его готовят отменно, добавляя какие-то незнакомые мне специи.
Я предвкушаю очередную забавную историю из жизни израильских уголовников: Рина превосходная рассказчица, обстоятельная и ироничная. Она никогда не забегает вперед, детали добавляет по мере развития сюжета и даже когда отвлекается – на описание внешности персонажа, например, – неизменно возвращается к сути рассказа.
Начало истории, говорит она, незамысловато: некий Шломо, мелкий ремонтник, работал в квартире некоего раввина в городке Бейт-Шемеш. Не бог весть какая работа – там подкрасить, тут подмазать, заменить краны в ванной и на кухне, побелить спальню… Договаривались они об одной сумме, а рав по окончании ремонта решил, что довольно будет и меньшей. Короче, тут трудно рассудить – то ли раввин оказался свиньей, то ли Шломо свое дело сделал халатно, – суть не в этом. Суть в том, что, занимаясь побелкой в спальне, Шломо наткнулся на сейф…
За столиком кафе. 2008
Это бывает. Но вот что бывает крайне редко: сейф оказался открытым. Шломо клянется, что случайно задел дверцу и та распахнулась, обнаружив несчитанные пачки зеленых. Прямо таки прорву зелени!
Так что чарующая картина богатства возникла перед глазами Шломо именно тогда, когда ему недоплатили ровно восемьсот шекелей. Сумма небольшая, но обидно.
В тот же вечер, выпивая пиво в компании своих коллег-ремонтников после матча «Маккаби» (Хайфа) – «Бейтар» (Иерусалим), Шломо поведал им о своей обиде, не забыв упомянуть, что деньги-то у этого божественного хмыря есть… Юрий и Александр – так звали его напарников – предложили восстановить справедливость. Если сейф имеется и есть в нем зелень, так надо его открыть, а зелень поделить меж тремя порядочными людьми.
– Мне – только то, что причитается! – сразу заявил Шломо. – Большего мне не надо, я человек честный.
У Юрия и Александра были свои виды на денежки.
Пару дней они разрабатывали операцию, все было выверено и точно рассчитано (люди образованные, читающие, в Советском Союзе они не занимались ремонтами): из черных чулок вырезаны маски, игрушечные пистолеты закуплены в детском отделе магазина «Машбир».
Шломо привез подельников на машине к дому раввина и обязался ждать неподалеку.
– Мне, – гордо напомнил он, – только мои деньги. Мне чужого не надо! Я – честный человек.
А план, надо сказать, был довольно изящным: дождаться момента, когда после окончания службы в синагоге рав вернется домой и отворит ключом дверь, затем втолкнуть его внутрь квартиры, там связать и… ну, там дальше будет видно.
Однако вместо раввина из синагоги явилась ребецин. Впоследствии выяснилось, что в день скандала со Шломо рав достал из сейфа все деньги и сбежал от жены в Америку, уверив ее, что едет налаживать ювелирный бизнес. Но все это обнаружилось позже.
А пока двое джигитов в черных масках поджидали у дверей рава, а явилась – фу ты, черт! – ребецин. С одной стороны – осложнение. С Другой стороны – даже легче: с женщиной всегда легче справиться.
– А почему они не влезли в окно? – перебиваю я Рину.
Она улыбается (все друзья уже знают о моей временной одержимости «оконной» темой) и говорит:
– Нет-нет, Дина, тут вам не удастся поживиться ни единым окном. На окнах решетки.
Короче, напарники дождались, когда ребецин откроет дверь, подскочили сзади, крепко обняли ее и ввалились в квартиру. И некий голос над ее обморочно бледным ухом произнес с сильным русским акцентом: «Не волнуйся, мами, ничего плохого с тобой не случится!»
Ей велели лечь на диван лицом к спинке и не оборачиваться. И снова тот же самый голос с русским акцентом сказал ей: «Мами, не волнуйся, ничего плохого с тобой не случится!» После чего как раз и обнаружился полный провал операции: огорчительная пустота сейфа, бегство дальновидного негодяя-рава, ну и проч. Так что самодеятельные налетчики попросту убрались восвояси несолоно хлебавши. А ребецин, придя в себя, наутро пошла в полицию, где дала абсолютно правдивые показания, не забыв ту самую фразу: «Не волнуйся, мами, ничего плохого с тобой не случится!»
«Так тебе не нанесли… ммм… физического ущерба?» – спросил ее офицер, записывающий показания. Ответ был твердым: «Упаси Боже!».
«И тебе не угрожали побоями, пытками, смертью, не дай бог?»
«Наоборот!». И ребецин, явно волнуясь, повторила ту фразу, что, по-видимому, произвела на нее неизгладимое впечатление: «Не волнуйся, мами, – сказал этот бандит, этот мамзер несчастный, этот недоубийца! – …не волнуйся, ничего плохого с тобой не случится».
После чего полиция города Бейт-Шемеш бумагу с показаниями потеряла.
И то сказать: досадно, когда в дом к людям вламываются грабители в масках, хватают тебя за плечи, заставляют лечь лицом к спинке дивана и держат так минут двадцать. Это обидно, и фраза «Не волнуйся, мами, ничего плохого с тобой не случится» мало утешает в подобной ситуации. Но с другой стороны – ничего ведь не пропало. Уверившись в провале своих намерений, гости в масках ушли, не забрав даже золотых часиков с руки ребецин. Подумаешь – великое дело! Тут автобусы с гражданами в воздух взлетают, тут настоящие террористы, чтоб они сдохли, пуляют снаряды на головы мирных жителей. Держала бы своего рава при себе и сказала бы спасибо, что такими деликатными людьми оказались эти горе-грабители…
Прошел год, женщина и сама уже забыла о происшествии. Рав по-прежнему морочил голову из Америки, уверяя, что налаживает там ювелирный бизнес.
В это время в отделение полиции Бейт-Шемеша пришел новый начальник, который разогнал половину подчиненных, набрал своих людей и приказал разгрести до основания авгиевы конюшни этого богоспасаемого полицейского участка. И заявление ребецин увидело свет! И ему, как полагается, дан был ход. И первая же версия вывела на Шломо – а на кого же еще! – который от испуга немедленно показал на Юрия и Александра, повторяя, что он-то человек честный и в этом деле как раз пострадавший. А если кого и надо упечь за решетку, так это рава, который недоплачивает рабочим и соблазняет их открытым сейфом, извергающим из своей утробы пачки долларов, чтоб они сгорели! Более того: и Шломо, и Юрий немедленно заключили сделку со следствием, и поскольку дело-то было плевое, ввиду вовремя унесшего ноги и деньги рава, выходил им небольшой срок общественных работ, что неприятно, но переносимо.
Следствие запнулось на одном лишь Александре. Тот сразу уперся и заявил, что никогда ни в каком Бейт-Шемеше не был, никакого рава знать не знает, никакой ребецин в глаза не видел, и фразы «Не волнуйся, мами, ничего плохого с тобой не случится» никогда не произносил ввиду абсолютного незнания трудного языка иврит.
Дело осложнялось. Запахло настоящим судебным расследованием с показаниями ребецин, с обвинителем и защитником, которым выпало стать именно Рине. И тогда, стоило лишь ребецин засвидетельствовать, что голос, прошептавший ей на ухо жаркие слова, был голосом Александра, как вышел бы тому срок гораздо больший, чем в случае сделки со следствием. По всему получалось, что Александр – дурак…
Рина поехала на встречу с ним, долго его убеждала, растолковывая юридический расклад, доказывая и объясняя все выгоды сделки со следствием. Но подозреваемый упорно стоял на своем, утверждая, что Шломо и Юрий, подлецы, просто втягивают его в свои грязные дела, а лично он, между прочим, имеет высшее образование и в первый раз слышит обо всем этом безобразии Пришлось Рине жестко предупредить своего подзащитного, что в случае отказа от сделки он, Александр, пострадает гораздо больше: получит настоящий срок.
Это произвело на него впечатление оплеухи. Он обомлел.
– Да вы что! – воскликнул потрясенно. – Шутите?! Не-е-ет… Я ни в какую тюрьму садиться не могу! Мне судимость не нужна. Меня ждут миллионы.
– Миллионы?! – с интересом повторила Рина. – Какие же это миллионы вас ждут?
– А вы что, русских газет не читаете?
– Да знаете… как-то не очень. Нерегулярно.
– А вы возьмите «Вести» за шестнадцатое, прочитайте интервью с профессором Гутником. Мы же нашли способ добывать воду из ничего! Вы понимаете, что такое бесплатная вода в этом безводном регионе?
– В каком смысле – из ничего? – с нажимом повторила Рина.
– Из ничего, из воздуха! – Он помавал в воздухе руками, как будто собирал воду себе за пазуху. – Видали, как по утрам на траве, на крышах машин роса образуется?
– Так-так… видала, да… И кто же ее будет собирать?
– Наша недавно зарегистрированная компания «Небесные воды». Профессор Гутник – да вы почитайте, почитайте его интервью! – он директор предприятия, а я – главный технолог. Я ведь по образованию химик. Это я раньше – так, подрабатывал на ремонтах. А теперь что? Теперь все, прощайте копейки. Меня, голубушка, миллионы ждут, и мне судимость ну никак не нужна…
В этом месте своего рассказа Рина с удовольствием засмеялась, будто сама залюбовалась красотой сюжета.
– С трудом уломала идиота, – проговорила она и отпила из бокала глоток белого вина, которое мы заказали к лососю. – Но как вам нравится сама идея? Я-то в этом вопросе ни черта не понимаю, но вдруг в ней есть зерно, так сказать? Вдруг они гении, спасители нации? А? Вот то-то и оно…
* * *…Я шла к площади Кошек, где, как обычно, оставила машину на крошечной полулегальной стоянке, которую держат два лихих арабских угонщика. На этой стоянке работает тот же фокус иерусалимского расширения пространства: в закутке между рестораном и каменной лестницей, где могут поместиться не больше пяти машин, парни умудряются ставить пятнадцать. Происходит это тем же способом, каким выстраивались цветные плоскости на знаменитом кубике Рубика – минимальными челночными подвижками, – при условии, что ты оставляешь угонщикам ключи от машины. Не многие на это решаются, но я рисковая и, возвращаясь за своей колымагой, всегда обнаруживаю ее совсем на другом месте, но в целости и сохранности.
Наступало время моих любимых лимонно-летних сумерек. Воздух, полированный желтым маслом фонарей; юный месяц, плывущий над площадью Кошек, как потерянный кошачий коготок; полукруглые окна старых домов, доверху полные горячительным: вот желтоватый виски, вот янтарный коньяк, вот красное вино, зеленоватый абсент – и все теплится и двоится в нежно тающей дымке, сообщая улочке Йоэль Соломон приятельский вид навеселе.
Уже выстроились в каре на площади самодельные раскладные столы, с которых по вечерам здесь торгует своими прикольными поделками хипповатая молодежь. Уже стояли в ряд на земле наргилы из синего стекла, с мундштуками, сверкающими дешевым золотом. Уже некто вдохновенно-тощий, в пижамных штанах и с целым стогом витых сосулек на голове, настраивал гитару.
Мне оставалось миновать этот стихийный базарчик и свернуть к стоянке.
Вдруг я остановилась.
На бетонную тумбу слетелась стайка нездешних деревянных птиц. Это были чурочки, раскрашенные и поставленные на проволочные лапки, обмотанные грубой ниткой. Рука художника – настоящего художника – раскрасила их в жаркие и нежные тропические цвета, так что каждая птица была наособицу, а все вместе они производили оглушительное впечатление щебета и свиста и прямо-таки заливались и щелкали.
– Чьи?! – крикнула я по-птичьи, оглядываясь, и лохматое чучело в пижамных штанах, отложив гитару, суетливо подскочило ко мне. Господи, подумала я, разглядывая его, много чего я видала в этом городе…
У парня было лицо, пронзенное кольцами во всех абсолютно своих частях. Оно было перегружено железом, это вооруженное против всего мира лицо. Но глаза – карие и пушистые от ресниц глядели с какой-то восторженной и смешливой доброжелательностью.
– Откуда они? – спросила я, поглаживая пальцем по лаковой спинке то одну, то другую птичку. – Твои?
Он торопливо пустился объяснять, что птичек выстругал ножиком и раскрасил один парень, из этих, из африканских беженцев… И он не может сам продавать… болеет… ломает его, ну, сами понимаете…
Я не могла отойти от стайки диковинных птах. Я просто слышала, как они поют, каждая на свой лад… И стоили они какие-то копейки – узнав цену, я оторопела и впервые в жизни прикусила свой торговый язычок. Видно, этот, в пижамных штанах, хотел поскорее избавиться от всего птичника и присоединиться к приятелям, забабацать там что-нибудь на своей гитаре.
– Я возьму… – сказала я, доставая кошелек. – Две возьму… нет, три… Еще лазоревую с морковным хвостиком.
Стала выбирать, почему-то волнуясь. Да ясно, почему: я всегда волнуюсь, когда вижу настоящее. Долго колебалась – желтую, со спинкой цвета морской волны? переливистую зелено-голубую, с алым гребешком и смешным серым чубчиком, и… боже, какая за теми, первыми, стояла цесарка: черная, нахохленная, в белый горошек.
Желтый фонарь освещал эту птичью сходку, словно туманное солнце непроходимых джунглей.
– Постой, – сказала я растерянно. – Да что, в конце концов! Я всех беру! Сколько их тут – пять? Сгребай всех сюда, ко мне в сумку.
Он ужасно обрадовался. Это ж надо – рынок еще не встал, а дело сделано.
– Отнесу ему деньги, вот счастье-то! – повторял он.
– А ты что, – спросила я, поколебавшись, не уверенная, стоит ли спрашивать, – тоже из той… компании?
Он засмеялся, заколыхал огромным стогом косичек, как будто я сказала что-то особенно смешное.
– Когда-то, уже давно… – ответил он просто и опустил деньги в карман штанов, что болтались у него на бедрах, как рубище. – А сейчас я там волонтером. Многим ведь помощь нужна, знаете… Психологическая, ну и вообще…
– Понятно… – кивнула я, почему-то не отходя от этого парня. – Ну и грива у тебя! Ты прямо как библейский Авшалом, сын Давидов… Не тяжело носить?
Он махнул рукой и сказал:
– Тяжело, да уж скоро состригу. Я их раз в полгода стригу – на парики.
– На парики?
– Ну да… Детям – на парики. Есть же дети, что химию проходят и лысеют. Неприятно же, особенно девочкам… Так что я отращиваю, потом стригу. Отполируюсь до лысины – во будет картина!
Он помахал мне, отбежал к своей гитаре и, подняв ее с земли, крикнул:
– А вы – классная, совсем не торговались! Знаете, бывают люди такие – торгуются, торгуются… У них копейка больше, чем луна.
– Бывают, – согласилась я. – Встречаются такие сволочи.
И пока ехала домой, предвкушала, как сейчас тайком расставлю своих клювастых птах по всему дому, а Борис, спустившись из мастерской, станет находить их в разных местах и тихо ахать; знала, что ему понравится моя добыча, и вполне возможно, птички заживут еще и другой своей жизнью, в какой-нибудь его картине.
Вспомнила вдруг уголовную компанию по извлечению воды из небесных морей, засмеялась и подумала: что ж, если в данной идее действительно есть зерно, то Иерусалим, конечно, – самое подходящее место для добывания воды из ничего. Ведь здесь много чего из ничего получилось. Например, три великие религии…
Так, может, наконец разверзнутся хляби, отворится в Иерусалиме небесном великое окно, изливая на непокорную твердь Иерусалима земного потоки светящейся пустоты, напоенной благотворной влагой?..
…«Знай, – говорил рабби Нахман из Брацлава, – у каждого пастуха есть особая песнь, связанная с местом, в котором он пасет скот, и с травами, которые там растут. Ведь у каждой травинки своя особая мелодия, а из песни трав рождается песнь пастуха. Потому-то царь наш Давид, который был пастухом, и складывал песни…»
Иерусалим, октябрь 2011
Синий простор. 2011
Долгий летний день в синеве и лазури
Греческие вывески очень трогательны: они напоминают старательные детские письмена. Моя дочь в детстве так писала букву N – с перевернутой перекладиной. Видишь слово TABEPNA – и душа улыбается.
Вообще надписи, вывески, указатели, написанные на смеси родной кириллицы с таинственными зигзагами елочной конфигурации, рождают странное ощущение сна. Так во сне бывает: берешь в руки исписанный лист, пытаешься вглядеться в криво бегущую строку, перед глазами прыгают отдельные буквы, слоги… а смысл фразы ускользает.
Едешь в автобусе, и вдруг на повороте обрадованный глаз выхватывает вывеску: КАФЕ. И снова – в названиях ресторанов, магазинов, отелей – две-три русские буквы перемежаются фигурками шрифта пляшущих человечков из знаменитого рассказа о Шерлоке Холмсе.
А какие имена у всей здешней топографии: у водопадов, побережий, пляжей, монастырей, портов и таверн… у людей, наконец! Не говоря уж о древних богах, с которыми все здесь запанибрата, ибо те обитали не на небе, а по соседству и возникали там и сям не то чтобы по первому зову царей и героев, но частенько – достаточно часто, чтобы достойному древнегреческому писателю помочь сварганить приличный литературный сюжет.
Нашего водителя зовут Васи́лис, и глаза у него синие, как у василиска. Он все время улыбается плотно сжатыми губами с таким видом, будто знает о нас нечто пикантное. Вообще к нам – ко мне и моей подруге – он относится, кажется, с легкой иронией.
Его прислали, чтобы он не только рулил, но и разговаривал. Заказывая в отеле экскурсию, моя деятельная подруга сообщила портье, что с ней писательница, известная русская писательница, которая приехала на Крит за впечатлениями, и поэтому…
– Ладно, – сказали на том конце провода. – Мы пришлем водителя, который что-нибудь скажет.
И Василис говорит – на твердом и раздельном английском, в особо патетические, вернее, патриотические моменты («Смотрите, сколько вокруг олив! миллионы!!! наше масло – лучшее в мире!») переходя на мягко-шелестящий, проворный греческий, в котором у каждого слова на конце либо восхитительный лисий хвост, либо залихватское притоптывание. Спустя минут двадцать такого разговора мне начинает казаться, что греческий я понимаю лучше, чем английский.