Заботясь о чести своих кавказских полков, он обратился к Александру I с просьбой перестать пополнять их ряды преступниками и проштрафившимися военными из европейской части России. «С этого времени, – писал он в приказе, – среди офицеров больше не будет таких, за кого им придется краснеть. С этих пор недостойные люди не будут делить с ними службу и славу храбрых солдат Кавказского корпуса». Для него самый скромный, плохо одетый, но исполненный боевого духа солдат был другом и братом. Он обращался с ними как с товарищами по оружию, пытался влезть в их шкуру, сочувствовал им, регулярно приходил, когда они собирались вокруг костра, беседовал и шутил с ними.
Поэтому нет ничего удивительного в том, что солдаты буквально молились на Ермолова; одно его имя действовало на них как магическое заклинание. К тому же он нередко был остер на язык, направляя свое остроумие против германской партии при дворе (надо сказать, что тем самым часто вредил себе). Этим он заслужил благодарность и восхищение русских шовинистов будущего.
Однажды его спросили, какой милости он желает. Он ответил: «Стать немцем, и тогда у меня будет все, что я захочу!» В другой раз, обращаясь к толпе генералов в придворной зале императора, он спросил: «Хотел бы я знать, господа, говорит ли из вас хоть кто-нибудь по-русски?» Если мы добавим, что его высокомерие и самодостаточность были таковы, что он смотрел на всех (или почти на всех) сверху вниз и при возможности вел себя соответствующе, то нетрудно представить, какие чувства вызывал он у правящей клики Барклаев, Витгенштейнов и других. Вероятно, самым большим его достижением было то, что он сумел пробиться наверх, несмотря на все препоны. Если же, с другой стороны, его имя и дела до сих пор хранятся в памяти горцев (дагестанцев и чеченцев), в то время как большинство его современников давно и навсегда забыты, то, значит, дело не только в его исключительной личности и достижениях, но и в четко рассчитанной жесткости его методов, которые, к сожалению, типичны для любой русской военной кампании. Эти методы нельзя оправдать с моральной точки зрения, но они были эффективны в отношениях с восточными народами. Всегда будут говорить (с большей или меньшей степенью вероятности), что кавказские племена приняли бы благородство за слабость, в то время как кампании, в ходе которых «умиротворение» производилось огнем и мечом – уничтожались урожаи, вырезались целые деревни, совершались насилия и убийства, – давали им урок, который горцы понимали и не забывали. Русский генерал Эркерт говорил о Ермолове: «Он был столь же жесток, как и сами местные». А сам Ермолов говорил: «Я хочу, чтобы ужас, который вызывает мое имя, охранял наши границы надежнее, нежели цепь крепостей, чтобы мое слово было для местных законом, даже более неизбежным, чем сама смерть. Снисхождение в глазах азиатов есть признак слабости, и поэтому я суров из исключительно гуманных соображений. Одна казнь спасает жизни сотен русских и тысячи мусульман – от предательства». «В этих словах, – говорит Потто, – выражена вся его система. Он считал все племена, населяющие Кавказские горы, де-факто объектами российского подданства или обреченными стать таковыми рано или поздно. И в том и в другом случае он требовал от них полного подчинения. При нем старая система взяток уступила место системе суровых наказаний, жестких, даже суровых мер, – но эти меры всегда шли рука об руку со справедливостью и великодушием». Если рассуждать о политике, то о справедливости здесь говорить очень сложно, но в данном случае Россия действовала так же, как Англия и как другие цивилизованные страны делали, делают и будут делать в отношении диких и полудиких народов. Силой или обманом захватывается часть страны, и рано или поздно под тем или иным предлогом оставшаяся часть неизбежно следует тем же путем.
Что касается управления, то здесь Ермолов настаивал на том, что слово русского чиновника священно, чтобы местные верили в него больше, чем в сам Коран: всей данной ему властью он утверждал эту веру и с той и с другой стороны.
Теперь мы подходим к следующему выводу: если считать справедливыми притязания России на право требовать подчинения от местных племен, если признать право человека играть роль Провидения и наказывать одинаково и виновных, и невиновных, то тогда мы полностью оправдываем Ермолова. Но тогда столь широко понимаемая терпимость оправдает не только его ошибки, но и преступления Тамерлана.
Существуют народные песни, которые возникли в связи с некоторыми карательными экспедициями Ермолова и в которых видна удивительная смесь страха и восхищения, которую внушал им мрачный Ярмул, как они называли его. Те же самые чувства испытывали и другие коренные народы по отношению к Скобелеву и другим русским генералам. Но если мы мысленно охватим весь 10-летний период его правления на Кавказе, а тем более если вспомним о достигнутых им результатах, то, возможно, будет трудно принять без серьезных поправок оценку, данную ему его же соотечественниками.
Мы увидим, что Николай I, который считается воплощением рыцарских качеств, решительно отстаивал политику натравливания одного племени на другое, чтобы Россия могла получить выгоду от их раздоров. При этом он прекрасно знал, с какими ужасами связана такая политика. Александр же I, напротив, всегда был гуманистом. Жестокость событий на Кавказе доставляла ему искреннее огорчение. Он неоднократно призывал к использованию более гуманных методов, выражал свое отвращение неоправданным кровопролитием и однажды, незадолго до смерти, отказался наградить (по рекомендации Ермолова) князя Бековича-Черкасского Георгиевским крестом, потому что во время отчаянного рейда за Кубань этот военачальник уничтожил густонаселенный аул, не пощадив ни женщин, ни детей.
Александра считают слабым, номинальным правителем, и вполне вероятно, что репутация Ртищева также незаслуженно пострадала оттого, что он был человеком благородным и гуманным. Его нежелание прибегать к суровым мерам, его попытка завоевать расположение местных жителей справедливым и добрым отношением не находила отклика у офицеров суворовской школы. Ермолов относился к таким людям с презрением и клеймил их всячески, из-за чего его предшественника стали считать слабым и бездарным. Но мы видим, в каких условиях Ртищев принял командование Кавказом и в каких – передал его Ермолову. Нам следует отметить, каким было состояние дел на Кавказе, когда и Ермолов в свою очередь уступил место Паскевичу.
Главная идея Ермолова заключалась в том, что Кавказ должен стать неотъемлемой частью Российской империи, что существование независимых или полунезависимых государств или общин любой направленности (христианских, мусульманских или языческих) в горах или на равнинах несовместимо с честью и достоинством его государя, а также безопасностью и благосостоянием его подданных. Именно на этих идеях и базировалась вся его политика, все его административные меры, каждое передвижение войск под его началом. Именно этой идее он посвятил свою душу и сердце.
Прибыв в Георгиевск осенью 1816 года, он задержался там ненадолго, чтобы познакомиться с состоянием дел на севере, а затем поспешил в Тифлис, куда добрался 10 октября.
И к северу, и к югу от гор он нашел много такого, что ему категорически не понравилось[39], и он в письменном виде выразил свое недоумение тем, что так мало было сделано для того, чтобы утвердить Россию в ее владениях.
Он бы с удовольствием и без промедления взял в свои руки осуществление необходимых реформ, однако поездка в Персию была делом первостепенным и, одновременно, крайне неприятным для него. Не приученный ко всякого рода дипломатическим приемам, Ермолов с большой неохотой отправился в Персию, полагая, что будет просто большой удачей, если ему удастся с честью для себя и к удовлетворению своего повелителя пройти через это испытание.
Фетх-Али, которому его английские друзья уже оказывали моральную поддержку, еще не потерял надежды на восстановление ханств, ликвидированных Гулистанским договором (ну или хотя бы на восстановление части из них). Для этого он в Петербург направил своего специального посланника. Им стал Абдул Хасан-хан. Однако царь, который рекомендовал Ермолову посмотреть, «что можно сделать» для удовлетворения желания шаха, дал посланнику ясно понять, что его первейшей задачей является обеспечение чести и безопасности России, и никак не намекнул на возможность территориальных уступок.
Ермолов должен был раз и навсегда положить конец заветной мечте Фетх-Али и одновременно установить (по возможности) мирные и дружеские отношения между двумя дворами. Для этого необходимо было всеми возможными способами ограничить влияние Англии, а впоследствии свести его к нулю. Если бы в русских интересах было пойти на небольшой пересмотр границ, то Ермолов мог бы согласиться пойти на некоторые уступки, но полномасштабное восстановление прошлого статус-кво было исключено полностью. Ермолов был человеком, который никогда по доброй воле не уступил бы и пяди русской земли. Чтобы он мог быть готов достойно ответить на любые аргументы противной стороны, ему было приказано лично посетить все ханства перед поездкой в Персию. Он посетил их все и с каждым визитом еще больше убеждался в их ценности и стратегической важности для России. С каждым визитом росла его решимость не уступать Персии ни пяди из них.
Эта инспекционная поездка несколько задержала его, равно как и интриги Аббас-Мирзы и других. Наконец в июне 1817 года Ермолов встретился с шахом в Султанибе. Там, несмотря на многочисленные трудности, созданные антирусской кликой во главе с советником шаха Базургом, довел, казалось бы, безнадежную задачу до триумфального завершения.
Поняв характеры Фетх-Али и его министров, он прибег в отношении их к неприкрытой лести. А общаясь с Базургом, дал волю своему безграничному высокомерию. В беседе со «спасителем всей Вселенной» «не раз случалось (как пишет сам Ермолов), что, восхваляя редкие и возвышенные качества Его Величества и уверяя его в своей глубочайшей преданности ему, я вызывал слезы на глаза и буквально таял от переполнявших меня эмоций». Однако, говоря ранее с одним из министров, он прибегал к совершенно другой линии поведения. «Я считаю своим долгом всячески заботиться о чести моего государя и моей страны, и, если шах примет меня холодно или во время дальнейших переговоров я увижу у него намерение нарушить мир, существующий ныне, я сам объявлю войну, и она не закончится, пока наша граница не пройдет по Арасу». Остается фактом, что Ермолов был не только (и не столько) посол, но и главнокомандующий, и это проявилось в приведенных выше словах, эффект от которых усилился из-за того, что «мрачный вид всегда отражал мои чувства, и когда я говорил о войне, то производил впечатление человека, готового вцепиться зубами в горло своего собеседника. К несчастью для них, я заметил, как это им не нравится, и, следовательно, когда доводов разума было недостаточно, я прибегал к впечатлению, которое производила моя мощная фигура, громкий голос и вид дикого зверя. Ведь они были уверены, что тот, кто умеет так громко кричать, имеет на то все основания…[40] Когда я говорил, персы, казалось, слышали не только мой голос, «но голоса ста тысяч человек».
Ермолов категорически отказался надевать красные чулки, что требовалось сделать, нанося визит Аббас-Мирзе или шаху. О генерале Жардане (посланнике Наполеона), который не возражал против этого, он сказал: «После красного колпака свободы красные носки слуги – вполне естественная вещь!» – и, приписав аналогичное поведение английского посланника стремлению сохранить свои торговые преференции, он позже заметил: «Поскольку меня не вдохновило поведение ни наполеоновского шпиона, ни расчетливость представителя страны торговцев, я не согласился ни на красные чулки, ни на другие условия». Он объявил Чингисхана своим предком[41] и с удовлетворением заметил, что «шах с немалым уважением смотрел на потомка знаменитого завоевателя».
Однако не стоит полагать, что этот уникальный человек пренебрегал обычными дипломатическими приемами. Существовали весомые причины, по которым Персия должна была опасаться еще одной войны с Россией. Прежде всего, Ермолов сделал упор на опасности правящему дому, потому что у Фетх-Али было 60 сыновей, а он отдал предпочтение Аббас-Мирзе, который не был старшим. В случае очередного поражения между ними могли бы возникнуть разногласия, которые переросли бы в гражданскую войну, что было бы опасным для всей династии.
В конечном итоге Фетх-Али, на которого странная личность Ермолова произвела самое благоприятное впечатление и чья власть над ханствами была в общем-то номинальной, позволил себя уговорить. Россия сохранила за собой все свои завоевания, и Ермолов вернулся с триумфом. Однако по дороге туда и обратно он проезжал через Тебриз, резиденцию Аббас-Мирзы. Его высокомерное, если не сказать оскорбительное, отношение к наследнику утвердило последнего во враждебности к России и сделало его личным врагом Ермолова, что не могло не отразиться на последующих событиях. Однако посол России, полностью удовлетворенный достигнутыми результатами и не думающий о чувствах Аббас-Мирзы, поспешил в Тифлис, уже решив про себя сделать из ханств русские провинции. Но сначала ему надо было заняться укреплением северной линии[42].
Здесь ситуация была во многом такая же, как и десять лет назад. Открытых военных действий не велось, но напряженность сохранялась. За пределами фортов и станиц никто не мог чувствовать себя в безопасности; повсеместными были грабежи и убийства; маленькие и большие шайки опустошали поля, фермы и менее укрепленные поселения. Было жизненно необходимо положить конец такому положению вещей – либо мирным путем, либо при помощи силы. Вполне возможно, что из первого пути ничего не вышло бы. Но пытаться стоит всегда; зная местное население, несправедливо (как это делали русские) упускать из виду, что именно они были агрессорами и заняли чужие земли, не имея на них никакого права. Было бы пустой попыткой построить на этом основании серьезное объяснение, потому что такова история взаимоотношений цивилизованных народов и диких племен во всем мире. Однако это объясняет отношение местных племен и требует снисхождения к их преступлениям. Опять-таки речь не шла о конфликте между мирными поселенцами и воинственными разбойниками. Между казаками и местными по большому счету не было особой разницы. Нередко, кстати, последние проявляли себя с гораздо лучшей стороны. До сих пор редкий путешественник, знающий обычаи и язык даже самого худшего из племен, чувствует себя там в большей безопасности, чем в казачьей станице.
Но так или иначе, Ермолов уже все решил для себя. Местные должны подчиниться. И начать надо с чеченцев.
Глава 7
1818
Строительство Грозного. – Вельяминов. – Начало его карьеры, характер и политика. – Его мемуары и комментарии к письму Паскевича. – Сравнение казаков и местных. – Планы подчинения Кавказа
Ермолов обнаружил, что узкая полоска земли между Тереком и Сунжей с двойной грядой гор, отделенной долиной реки Нефтянка, заселена так называемыми «мирными» чеченцами, которые после отхода гребенских казаков за Терек и ослабления власти кумыкских и кабардинских князей обосновались там в аулах и вели независимую, не ограниченную никакими законами жизнь. Будучи до некоторой степени друзьями и даже союзниками русских, они, что вполне естественно, симпатизировали своим воинственным сородичам, которые, как и многочисленные русские дезертиры, находили у них убежище и удобную базу для будущих разбойничьих рейдов за линию. Когда Ермолов основал Грозный и другие укрепленные поселения, он прежде всего хотел положить конец такому положению вещей. Он писал императору: «Когда крепости будут готовы, я предложу негодяям, живущим между Тереком и Сунжей и называющим себя «мирными», определенные правила жизни и некоторые обязательства, которые дадут им ясно понять, что они являются подданными Вашего Величества, а не союзниками, как им мечталось. Если они подчинятся, как и должны, я выделю им необходимое количество земли, а остальную разделю между казаками и караногайцами; если же нет, то предложу им уйти и присоединиться к своим сородичам-грабителям, от которых они отличаются лишь названием, и в этом случае вся земля будет в нашем распоряжении».
В 1817 году, направляясь в Персию, Ермолов отдал приказ выстроить небольшую крепость под названием Преградный Стан, неподалеку от нынешней станицы Михайловская. Чеченцы восприняли это как оскорбление, и по возвращении из Персии Ермолов увидел, что от их миролюбия не осталось и следа. Однако это лишь еще больше утвердило его в мысли о необходимости возведения каменной крепости, и он без промедления взялся за работу.
Было собрано большое войско, которое разбило лагерь на месте нынешнего Грозного, и 10 июня 1818 года была торжественно заложена крепость с тремя бастионами. Местные незамедлительно перешли к открытой враждебности по отношению к русским. Лагерь обстреливали каждую ночь, солдаты были измучены тяжелой работой и постоянным бдением, и «Ярмул» решил проучить чеченцев. Было решено, что 50 тщательно отобранных солдат сделают вид, что оставят на закате пушку в условленном месте, расстояние до которого было тщательно выверено. Остальное оружие было пристреляно именно к этому расстоянию. План удался: чеченцы выскочили из своих укрытий и с торжеством захватили пушку. Спустя несколько минут все они пали под градом пуль. Оставшиеся в живых замерли в недоумении; затем, придя в себя, забрали своих погибших и раненых и попытались вынести их. Но промедление оказалось для них роковым. Раздался еще один залп, – и с тем же результатом. «Двести погибших и столько же раненых, брошенных на месте трагедии, оказались хорошим уроком и на долгое время отбили у них охоту к ночным вылазкам». Урок действительно был хорош, но вот единственное, чему он научил чеченцев, – это яростной ненависти к неверным завоевателям. В течение сорока лет чеченцы оставались непримиримыми врагами России, и в течение всего этого времени построенная Ермоловым крепость, крещенная огнем и кровью, мрачно возвышалась на левом берегу Сунжи, как «угроза» врагу и надежное убежище для регулярных войск и казаков. Здесь находилась штаб-квартира русских войск, противостоящих Чечне, и именно отсюда против разбойничьих отрядов уходили многочисленные экспедиции. Они (с переменным успехом) наказывали их, уничтожали их поля и деревни, мстили за поражения, основывали новые заставы, освобождали осажденные гарнизоны или спасали отступающие отряды. В Грозном Ермолов жил в землянке, которая теперь является предметом гордости всего города; в Грозном генерал Фрейтаг собирал свои силы, чтобы обрушиться на чеченцев возле аула Герзель и спасти от уничтожения остатки армии князя Воронцова в 1845 году. Из Грозного Евдокимов выступил с походом на Аргун в 1858 году. Действительно, крепость на Сунже оправдывала свое название. Но иногда ситуация менялась, и сам Грозный становился объектом жестоких обстрелов. Он существует по сей день; но функция его стала иной, и название «Грозный» имеет совершенно иное звучание не только для русских и чеченцев, но и для людей, живущих в других странах, которые никогда ничего не слышали об основателе этого города.