— У Джо Уоллеса все поджилки трясутся. Брось, Джо, ты спешишь с выводами и волнуешься по пустякам, — сказал он в трубку. — Она просто делает то, что, как она полагает, входит в ее обязанности. В конце-то концов, убили ведь ее матушку. А теперь, кончив юридический и получив пост прокурора — это тебе не просто так, — она пошла на всех войной. Ты же знаешь современных деловых женщин.
Он помолчал, слушая собеседника. Потом отнюдь не ласково повторил:
— Какого черта, Джо, успокойся же, слышишь? Помалкивай себе, и все само собой уляжется. Предоставь Селинину дочку мне, вернее, нам, — сказал он, подмигнув Джуниору. — Через недельку-другую она, поджав хвост, потопает на своих длинных красивых ножках обратно в Остин и доложит своему начальнику, что все ее усилия пошли прахом. Мы получим разрешение на открытие ипподрома, его в срок построят, ты уйдешь в отставку с безупречным послужным списком, и через год в это же время мы с бокалами в руках вспомним все это, выпьем и посмеемся.
Попрощавшись, он швырнул телефон на край стола.
— Господи, вот пессимист так пессимист. Его послушать — Селинина дочь уже накинула веревку на его тощую шею и хорошенько затянула петлю. Принеси-ка мне пива, ладно?
— Там, в вестибюле, Клейстер, ждет, что ты его примешь.
От этой новости мрачное настроение Ангуса ничуть не улучшилось.
— Принесла нелегкая. Впрочем, что сейчас, что потом — какая разница. Сходи за ним.
— Ты все же будь полегче с Клейстером. Он и так дрожит как овечий хвост.
— Сам виноват, так ему и надо, — пробурчал Ангус. Джуниор вернулся через несколько секунд. За ним, волоча ноги, брел Клейстер Хикам. Покаянно потупившись, он мял в руках потрепанную ковбойскую шляпу. Прозвище «Клейстер» он приобрел, выпив на спор целую бутыль клея «Элмерс». Его настоящее имя давным-давно забыли. Клейстер, видимо, совершил свой подвиг еще где-то в начальной школе, во всяком случае, он бросил курс наук, не доучившись и до девятого класса.
В течение нескольких лет он разъезжал с ковбоями, выступал в состязаниях родео, но без особого успеха. Если он и получал призы, то очень скромные, они быстро уходили на выпивку, азартные игры и женщин. Получив работу на ранчо у Минтонов, он впервые попытался зарабатывать на жизнь трудом, и попытка эта затянулась почти на тридцать лет, несказанно всех удивив. Обычно Ангус терпеливо сносил периодические запои Клейстера. Но в этот раз батрак перешел все границы.
В течение нескольких минут, которые показались ему вечностью, Клейстер стоял и молча потел под взглядом Ангуса, пока тот не рявкнул:
— Ну?
— Анг… Ангус, — заканючил старый ковбой. — Знаю я, что ты хочешь сказать. Я делов наделал — по шейку, но я, ей-богу же, не нарочно. Знаешь, говорят: в темноте, мол, все кошки серы, да? И с лошадьми — вот чтоб мне провалиться — все в точности так же. Тем более если ты принял пинту и в брюхе булькают «Четыре розы».
Он ухмыльнулся, обнажив остатки черных гнилых зубов. Но Ангус и не думал веселиться.
— Ошибаешься, Клейстер. Я скажу совсем не это. А скажу я вот что: ты уволен.
Джуниор вскочил с кожаного диванчика.
— Отец!
Ангус суровым взглядом подавил его попытку вмешаться в разговор.
Клейстер побледнел.
— Ты ж это не всерьез, а, Ангус? Я ведь здесь без малого тридцать лет.
— Получишь компенсацию за увольнение — это больше, черт побери, чем ты заслуживаешь.
— Но… Но ведь…
— Ты запустил жеребца в загон с десятком молодых горячих кобылок. Что, если б он какую из них покрыл? Та, из Аргентины, ведь тоже там была. Ты хоть представляешь, сколько стоит эта лошадка? Больше полумиллиона. Если бы тот ярый конек ее повредил или ожеребил… — Ангус возмущенно фыркнул. — Бог ты мой, страшно подумать, в какую бы ты нас впутал историю. Не заметь один из конюхов твоей промашки, нагрел бы ты меня на миллионы, да и репутация нашего ранчо пошла бы прахом.
Клейстер с трудом проглотил стоявший в горле ком.
— Последний раз, Ангус. Клянусь.
— Это я уже слыхал. Собирай свое барахло, а в пятницу зайдешь в контору. Я скажу бухгалтеру, пусть выпишет тебе чек.
— Ангус…
— Прощай, и счастливо тебе, Клейстер.
Старый ковбой жалобно поглядел на Джуниора, зная заранее, что помощи оттуда ждать не приходится. Минтон-младший упорно смотрел в пол. Наконец Клейстер побрел к выходу, оставляя за собой грязные следы.
Услышав, что хлопнула парадная дверь, Джуниор встал и направился к встроенному в стену холодильнику.
— Не знал я, что ты решил его уволить, — с обидой произнес он.
— А почему это ты должен был знать? Сын протянул отцу бутылку пива и откупорил вторую — для себя.
— Разве необходимо его увольнять? Неужто нельзя было просто наорать на него, лишить кое-каких обязанностей, урезать зарплату? Господи, папа, ну куда такой старик теперь денется?
— Вот о чем ему стоило подумать до того, как запускать жеребчика в общий загон. Ладно, хватит об этом. Мне и самому тошно. Он же тут работает с незапамятных времен.
— Ну подумаешь, ошибся человек.
— Хуже: его на этом застукали! — взревел Ангус. — Если ты намерен тоже стать хозяином ранчо и концерна, сопли разводить нечего. Наше дело, знаешь ли, не из одних удовольствий состоит. Тут мало угощать клиентов изысканными обедами да любезничать с их женами и дочками. — Ангус сделал большой глоток пива. — А теперь поговорим о Селининой дочери.
Примирившись с мыслью, что Клейстер понесет жестокое, хотя и чрезмерное, как ему казалось, наказание, Джуниор опустился в мягкое кресло и глотнул из своей бутылки.
— Значит, она ходила к Джо, да?
— Да, и, заметь, времени зря не теряла. Джо перетрусил чертовски. Боится, что его незапятнанная судейская карьера пойдет псу под хвост.
— А что Александра от него хотела?
— Задавала вопросы о том, почему он ускорил слушание о неподсудности Придурка Бала. Рид пришел Джо на помощь — очень умно с его стороны.
— Рид пришел?
— Он-то ушами никогда не хлопает, верно? — Ангус стянул сапоги и повесил их на подлокотник своего кресла. Они с глухим стуком упали на пол. Ангус страдал подагрой, и большой палец на ноге причинял ему боль. Он стал массировать палец, задумчиво поглядывая на сына.
— Что ты думаешь об этой девице?
— Я склонен согласиться с Джо. Она опасна. Считает, что кто-то из нас убил Селину, и полна решимости выяснить, кто же именно.
— У меня тоже такое впечатление.
— Никаких улик против нас у нее, разумеется, нет.
— Разумеется.
Джуниор бросил настороженный взгляд на отца.
— Она умна.
— Как бестия.
— И с внешностью полный порядок. Отец с сыном понимающе хмыкнули.
— Да, хороша, — проронил Ангус. — Но ведь и мать была недурна.
Улыбка медленно сползла с лица Джуниора.
— Да уж.
— Все еще тоскуешь по ней? — Ангус внимательно посмотрел на сына.
— Иногда. Ангус вздохнул.
— Конечно, если теряешь такого близкого друга, боль, должно быть, проходит не скоро. Ты же все-таки человек. Но я считаю, глупо до сих пор оплакивать женщину, которая столько лет в могиле.
— Ну, оплакиванием это вряд ли можно назвать, — возразил Джуниор. — С того дня, когда я понял принцип действия этого прибора, — сказал он, поглаживая ширинку, — подолгу он у меня не простаивал.
— Да я не о том говорю, — Антус нахмурился. — Найти бабу, чтобы спать с ней, — дело нехитрое. Я говорю о твоей жизни. Пора посвятить себя чему-то. После смерти Седины ты долго был сам не свой. Далеко не сразу пришел в себя. Ладно, это можно понять.
Он оттолкнул скамеечку для ног от кресла, выпрямился и ткнул широким толстым пальцем в Джуниора.
— Но ты, парень, чересчур это дело затянул, полный ход так с тех пор и не развил. Посмотри на Рида. Он тоже тяжело переживал смерть Селины, но оклемался же.
— Откуда ты знаешь, что оклемался?
— А ты видел, чтобы он хандрил?
— Однако трижды женился я, а не Рид.
— Нашел чем гордиться! — рявкнул Ангус, потеряв терпение. — Рид живет толково, делает карьеру.
— Карьеру? — презрительно фыркнул Джуниор. — Шериф в этом занюханном городишке — тоже мне карьера! Кусок дерьма.
— А что же, по-твоему, карьера? Перетрахать за свою жизнь всех баб — членов городского клуба?
— Здесь, на ранчо, я тоже не баклуши бью, — возразил сын. — Все утро вел переговоры по телефону с тем скотоводом из Кентукки. Он уже почти готов купить жеребенка, которого кобыла Еще-Чуточку от Хитрого-Малого принесла.
— Ага, и что же он говорит?
— Что он серьезно подумывает о покупке.
Ангус вылез из кресла и одобрительно пророкотал:
— Отличная новость, дружок. Этот старикан — сукин сын почище многих. Я о нем всякого наслышался. Он кореш Хитреца Ханта. Когда они выигрывают забег, он кормит лошадей черной икрой, выпендривается как может.
Ангус хлопнул Джуниора по спине и взъерошил ему волосы, словно тому было годика три, а не сорок три.
— И тем не менее, — Ангус вновь нахмурился, — это лишь подчеркивает, сколько мы потеряем, если комиссия по азартным играм аннулирует нашу лицензию еще до того, как на ней высохнут чернила. Тут достаточно намека на скандал, и нам крышка. Так как же нам быть с Александрой?
— Что значит — как с ней быть?
Оберегая большой палец, Ангус осторожно заковылял к холодильнику за новой бутылкой пива.
— Она ведь по нашему хотению не провалится в тартарары. — Он ловко откупорил бутылку. — На мой взгляд, нам необходимо убедить ее в нашей полной невиновности. Мы — честные граждане. — Он нарочито пожал плечами. — А поскольку мы и есть честные граждане, убедить ее в этом не составит особого труда.
Джуниор увидел, что отцовская голова уже работает на полную мощность.
— И каким способом мы это сделаем?
— Не мы, а ты. Тем самым, которым ты владеешь в совершенстве.
— А именно?
— Обольсти ее.
— Обольстить ее?! — изумился Джуниор. — Мне кажется, она не очень-то подходит для обольщения. Она, я уверен, нас на дух не переносит.
— Стало быть, это и надо изменить в первую голову. И заняться этим должен ты. Для начала постарайся во что бы то ни стало ей понравиться. Я бы и сам взялся, будь я во всеоружии. — Он озорно улыбнулся сыну. — Как, справишься с таким неприятным заданием?
Джуниор усмехнулся в ответ.
— Я чертовски рад, что подвернулась возможность испытать свои силы.
Глава 6
Ворота были распахнуты. Алекс въехала на территорию кладбища. Она никогда еще не бывала на материнской могиле, но знала номер участка: нашла его в бумагах, которые разбирала после того, как отправила бабушку в лечебницу.
Холодное небо неприветливо хмурилось. Солнце зависло на западе над самым горизонтом, как огромный оранжевый диск с каким-то латунным отблеском. Длинные тени от надгробий падали на жухлую траву.
Посматривая на скромные таблички указателей, Алекс нашла нужный ряд, поставила машину и вышла. Насколько она могла судить, кроме нее, вокруг никого не было. Здесь, на окраине города, ветер, казалось, дул сильнее, а его завывание было более зловещим. Подняв воротник мехового жакета, она направилась к своему участку.
Хотя она приехала специально, чтобы отыскать могилу, увидеть ее Алекс оказалась не готова. Могила возникла перед нею неожиданно. Первым порывом было отвернуться, как если бы она наткнулась на нечто ужасное, нечто страшное и отвратительное.
Прямоугольная плита возвышалась над землей не более чем на два фута. Алекс и не заметила бы ее, если бы не выбитое на камне имя матери. Далее шли даты рождения и смерти — больше ничего. Ни эпитафии. Ни непременного «От любящих». Ничего, кроме голых дат.
При виде этой скудной надписи у Алекс сжалось сердце. Седина была так молода, так хороша, подавала большие надежды — а тут такая безликость!
Она опустилась на колени возле могилы, которая находилась несколько поодаль от других, на гребне пологого склона. Тело отца Седины было в свое время переправлено из Вьетнама в его родную Западную Вирджинию благодаря любезности армейского командования США. Дедушку Грэма, умершего, когда Седина была еще ребенком, похоронили в его родном городе. Могила Селины казалась особенно одинокой.
Камень был холодным на ощупь. Алекс обвела пальцем буквы материнского имени, потом положила ладонь на сухую ломкую траву рядом с надгробием, словно надеясь услышать биение сердца.
Она по наивности вообразила, что каким-то сверхъестественным образом сумеет вступить в общение с матерью, но почувствовала лишь, что руку ей колет щетинка травы.
— Мама, — прошептала она, как бы пробуя слово на вкус. — Мама. Мамочка.
Слова казались чужими. Она их никому и никогда не говорила.
— Она уверяла, что вы узнаете ее по одному только голосу. Вздрогнув, Алекс резко обернулась. Ахнула от испуга, прижав руку к сильно бьющемуся сердцу.
— Вы меня напугали. Что вы здесь делаете? Джуниор Минтон опустился рядом с ней на колени и положил на могильный камень букет живых цветов. Мгновение он пристально смотрел на надгробие, потом повернул голову и задумчиво улыбнулся.
— Я позвонил в мотель, но у вас никто не отвечал.
— Как вы узнали, где я остановилась?
— В нашем городе все про всех все знают.
— Но никто не знал, что я поеду на кладбище.
— Вычислил путем несложного рассуждения: попытался представить себе, куда бы я пошел на вашем месте. Если вам мое общество мешает, я уйду.
— Нет, ничего. — Алекс оглянулась на имя, высеченное на холодном и сером бесстрастном камне. — Я здесь никогда не была. Бабушка отказывалась возить меня сюда.
— Бабушка у вас не самый добродушный и уступчивый человек.
— Да, пожалуй, не самый.
— Вам в детстве очень не хватало матери?
— Очень. Особенно когда я пошла в школу и увидела, что в целом классе только у меня нет мамы.
— Многие дети не живут с матерями.
— Да, но они знают, что мать у них есть.
Эту тему ей было трудно обсуждать даже с друзьями и близкими. И уж вовсе не хотелось обсуждать ее с Минтоном-младшим, как бы сочувственно он ни улыбался.
Она тронула принесенный им букет и растерла лепесток красной розы в холодных пальцах. После камня лепесток на ощупь казался теплым бархатом, но цветом походил на кровь.
— Вы часто приносите цветы на могилу моей матери, мистер Минтон?
Он не отвечал, пока она вновь не взглянула на него.
— В день, когда вы появились на свет, я был в роддоме. Видел вас до того, как вас обмыли. — Он улыбнулся открытой, сердечной, обезоруживающей улыбкой. — Вам не кажется, что уже по одной этой причине мы можем обращаться друг к другу по имени?
Отгородиться от его улыбки было невозможно. От нее и железо бы расплавилось.
— В таком случае зовите меня Алекс, — улыбаясь в ответ, сказала она.
Он оценивающе осмотрел ее с ног до головы.
— Алекс. Мне нравится.
— Так как же?
— Что именно? Нравится ли ваше имя?
— Нет. Часто ли вы приносите сюда цветы?
— Ах, вот вы о чем. Только по праздникам. Мы с отцом обычно приносим цветы на ее день рождения, на Рождество, на Пасху. Рид тоже носит. А уход за могилой мы оплачиваем вместе.
— И на то есть причина?
Он как-то странно взглянул на нее и ответил просто:
— Мы все любили Седину.
— Полагаю, кто-то из вас и убил ее, — тихо сказала она.
— Вы ошибаетесь, Алекс. Я ее не убивал.
— А ваш отец? Мог он ее убить, как вы думаете? Он отрицательно покачал головой.
— Он относился к Седине как к дочери. И считал ее дочерью.
— А Рид Ламберт?
Он лишь пожал плечами, словно тут и объяснений не требовалось.
— Рид? Ну, знаете…
— Что?
— Рид никогда не смог бы ее убить.
Алекс плотнее запахнула жакет. Солнце село, холодало с каждой минутой. Когда она заговорила, возле ее губ повисло облачко пара.
— Сегодня я весь день просидела в библиотеке, читала подшивки местной газеты.
— И что-нибудь вычитали обо мне?
— О да, все о том, как вы играли в футбольной команде «Пантеры Пурселла».
Он засмеялся; ветер трепал его светлые волосы, гораздо светлее, чем у Рида, и более ухоженные.
— Увлекательное, наверно, чтение.
— Да уж. Вы с Ридом были капитанами команды.
— Черт, правда. — Он согнул руку, будто хвастаясь крепкими бицепсами. — Мы считали себя непобедимыми — этакие крутые ребята.
— В предпоследнем классе мать стала королевой бала на вечере встречи выпускников. Я видела фотографию, где Рид целует ее во время перерыва между таймами.
Алекс испытала странное чувство, когда разглядывала этот снимок. Раньше она его никогда не видела. Бабушка почему-то не держала его среди других фотографий; возможно, потому, что Рид целовал Седину дерзко, по-настоящему, так, словно имел на нее права.
Ничуть не смущаясь ликующей толпы на стадионе, он властно обвил руками талию Седины. Голова ее под поцелуем откинулась назад. А он выглядел победителем в своей забрызганной грязью футбольной форме, с видавшим виды шлемом в руке.
Посмотрев на фотографию несколько минут, Алекс почувствовала этот поцелуй на собственных губах.
Вернувшись к действительности, она сказала:
— Вы ведь познакомились с моей матерью и Ридом гораздо позже, не правда ли?
Вытянув из земли травинку, Джуниор стал крошить ее пальцами.
— В девятом классе. До тех пор я учился в Далласе в интернате.
— Сами так решили?
— Мать решила. Она не желала, чтобы я набрался неподходящих, с ее точки зрения, манер у детей нефтяников и ковбоев, поэтому каждую осень меня отправляли в Даллас. Долгие годы мое воспитание было яблоком раздора между матерью и отцом. Он наконец настоял на своем, заявив, что надо же мне когда-нибудь узнать, что на свете существуют и другие люди, не одни только «бледные маленькие ублюдки» — это я его цитирую — из частных школ. И в ту же осень записал меня в пурселлскую среднюю школу.