— Казаки были всему коноводы, — сказал фельдшер.
— Вы, земляк, так рассудите, ведь я там не был. Я тогда и в малолетках не числился, чего же корить. Это, Витя, неправильно совсем, — заговорил скромный белокурый казак Польшинсков.
— Все одно, брат или отец, сословие казацкое пошло, — сказал телеграфист.
— Да, товарищи! В этом великий грех казачества перед крестьянством… Казачество пошло на защиту буржуазии от восставшего пролетариата, и за то оно получило себе в награду лёгкую и привольную жизнь, — звонко чеканя слова, говорил Виктор. — Смотрите, вот уже четвёртые сутки непрерывно гремят пехотные пушки и льётся крестьянская кровь, а казаки сидят глубоко в тылу и в ус себе не дуют. Но будет час, и солдат вспомнит это и выместит свою злобу на казаке.
— Ах, Витя, — сказал Алпатов, — ну какой там про-пре-лият, что ты говоришь такое? Будет наш час и придём. И как ещё поможем пехоте.
— Нет, господа казаки, — сокрушённо мотая головою, говорил фельдшер, — его речь правильная, умная, тяжёлая речь. Не люди вы, казаки.
— Как не люди! — воскликнул Польшинсков.
— Так, непонятные, не крестьянские вы люди. А так, отчаянные какие-то.
Спор разгорался сильнее. Виктор отошёл к дверям, надел снятую было винтовку и с улыбкой смотрел, как начиналась ссора между этими людьми, которые полчаса тому назад искренно любили и гордились друг другом. «Так, так, — думал он, — поддай, поддай».
Артиллерийский огонь, потрясавший окна, вдруг оборвался, прошла секунда томительного затишья. Спорщики примолкли и сидели, прислушиваясь. И сразу, как всплеск могучего моря, грянуло и широко на несколько вёрст разлилось могучее «ура».
— Товарищи! — крикнул, распахивая двери, Виктор. — Там сейчас потоками льётся кровь солдатская, крестьянская, рабочая, а казаки спят по хатам, нажравшись вина!
— Виктор! — грозно крикнул Алпатов, сжимая кулаки. — Земляки! Это измена!
— Федотов, — спокойно сказал Виктор, — нам пора ехать. Айда по коням.
И он вышел из избы.
XLV
Эти дни Карпов сильно волновался ожиданием. Каждый день в определённые часы он получал от Растеряева записки с описанием обстановки и следил за каждым шагом пехоты.
В этот день утром он получил известие, что сегодня между четырнадцатью и шестнадцатью часами произойдёт бой, а когда выезжать, о том Растеряев обещал прислать дополнительно.
К двум часам дня, к началу канонады, полк был посёдлан и сотни собраны по дворам. Карпов хотел идти, но адьютант Кумсков его удерживал.
— Поспеем, господин полковник, — говорил он. — Нет хуже, как если мы понапрасну опять приедем. Люди потеряют порыв и охладеют.
— Вы правы, Георгий Петрович, но не случилось ли чего с Растеряевым?
— Самый аккуратный офицер, господин полковник.
— А если убит?
— Там Алпатов. Пехота прислала бы сказать. Да ведь вы знаете пехотный бой. Они до утра будут вести артиллерийскую подготовку. Я думаю, что сегодня ничего не будет. Не так-то легко взять укрепления.
— Пойдёмте на улицу, я не могу сидеть в избе, — сказал Карпов и вышел с адьютантом из хаты.
Красное солнце опускалось к горизонту. Гром пушек и грохот рвущихся снарядов внезапно смолкли. И вдруг оттуда, где в мутном туманном мареве лиловыми пятнами рисовались деревья господского дома, послышался неясный гул.
— Георгий Петрович, что же это?! — схватывая за руку Кумскова, воскликнул Карпов.
адьютант стоял бледный и широко раскрытыми глазами смотрел вдаль
— Ведь это… Ура!.. Вы понимаете? Они атакуют… А мы… в восьми вёрстах. Нам сию минуту нужно быть там!.. Трубач!.. Трубач! Труби тревогу…
Через пять минут полк просторною рысью шёл по направлению к Новому Корчину. Но уже темнело. Солнце скрылось в полосе тумана, и луна высоко висела в небе. Были обманные, тусклые сумерки. Навстречу Карпову скакали два казака. Это были Федотов и Модзалевский. Виктор передал пакет с донесением Карпову, но тот его не стал даже читать. По тишине, которая наступила кругом, тишине победы, когда не слышно ни пушечных, ни ружейных выстрелов, Карпов уже помимо всякого донесения понимал, что все кончено и он опоздал.
— Почему так поздно? — крикнул он на ходу Виктору.
— Не могу знать, — громко и отчётливо прокричал Виктор.
Полк широким потоком, не сокращая рыси, спустился к реке, и так как мост был занят толпою пленных, которых вели в посад, то Карпов свернул на брод и по броду по брюхо лошади перешёл через реку Ниду и поскакал к господскому дому.
Навстречу ему по всему полю шли наши солдаты. В подоткнутых спереди шинелях, в заломленных на затылок старых смятых фуражках, с винтовками на плече они имели лихой ухарской вид победителей.
— Эх, казаки родимые! — кричал молодец, шедший навстречу, — что же, опять опоздали! Мы пешком нагоняем, а вы и на конях не можете.
— Казачки, казачки, — мало-мало батареи не забрали, а вы! Эх вы! — говорил офицер с красным, возбуждённым бегом лицом, обтирая пот.
— Нагаечники, — слышался из сумрака злобный голос, — им мирный народ усмирять это одно, а воевать… Ку-у-ды ж!
Кто-то из темноты пронзительно свистнул, и было в этом коротком свисте столько презрения и оскорбительной досады, что он ударил Карпова и его казаков, как бич. Карпов невольно оглянулся, и первое, что бросилось ему в глаза — улыбка, которая плыла по лицу Модзалевского и которую он никак не мог удержать.
— Ты чему смеёшься, каналья! — крикнул Карпов.
Лицо Виктора мгновенно стало серьёзным, и он пробормотал:
— Я-то? Я ничего…
Но уже была аллея господского дома. Густая толпа солдат гомонила по саду.
— Я бежал за ими, версты две бежал, — задыхаясь счастливым молодым голосом, говорил кто-то, — ну разве догонишь? Они на лошадях, слышь себе громыхают рысью. Ну вот не догнал, рукой схватить можно.
— Я его, милый человек, как схвачу за горло, у него и сабля из рук вон выпала. Ну, пожалуйте, ваше благородие, в плену значит.
— Он в меня выпалил — ну во, как ты стоишь, и — жжи — ничего, промахнулся.
— Я его штыком как в живот шарахну — у него глаза аж завертелись.
— Больно, должно быть.
— Эх, кабы кавалерия подоспела, всех бы забрали, а то сколько его убежало.
— И пушки увезли. Главное досада, что пушки.
— А меня, братцы, офицер спас, — говорил в толпе второй роты высокий и нескладный Железкин. — Ротный наш, капитан Козлов. Он в меня штыком, а ротный штык от меня отвёл и штык прямо ему в грудь. Кровь пошла. Я говорю: вы ранены за меня. А он говорит: ничего, тебе бы в живот, а мне в грудь — пустяки и упал, значит. Ввек не забуду. Умирать буду, а помнить его благородие Александра Ивановича буду!
Полковник Дорман, счастливый, сияющий, насквозь пропитанный запахом победы, встретил Карпова у самого подъезда среди трупов немногих австрийских солдат, заколотых в пылу боя.
— Что же вы, — с горьким упрёком сказал он Карпову, — многоуважаемый, опоздали, а? Полторы дивизии и шесть батарей были ваши. Мои конные ординарцы и то две пушки взяли. Эх вы! Гаврилычи!
Кровь прилила к лицу Карпова от этого оскорбления, но он так понимал Дормана, что ничего не ответил.
— Теперь что же? Идите домой. Вы мне больше не нужны. Я здесь закапываться буду. Корпусу донесу, что не моя вина, что мы не в Столине, а здесь.
— Я догоню! — сдержанно сказал Карпов.
— Куды! К черту под хвост догоните. Он, поди, окопался уже.
— Я догоню! — решительно сказал Карпов и повернул лошадь. Злоба кипела в нём. Он ничего не помнил, но сознавал одно, что оскорблено его родное войско, его прекрасные казаки и оскорблены по его вине.
Полк, собравшийся в резервную колонну подле господского дома, ожидал его хмурый и недовольный. Казаки сидели, нахохлившись и опустив головы. Им обидно было, и они до глубины сердца чувствовали вину своего командира.
— Третья и четвёртая сотни в лаву на Столин, рысью, — крикнул Карпов. — Есаул Каргальсков, ведите лаву. Войсковой старшина Коршунов, идите с остальными сотнями в полуверсте сзади. Я пойду с лавой!..
У него уже созрел свой план, и план его сулил успех.
XLVI
Карпов ехал по дороге за серединою рассыпавшихся в лаву казаков, и картина будущего боя отчётливо рисовалась ему.
Там, где-нибудь в восьми вёрстах от него, толпою, молчаливо нахмурившись, меся башмаками глубокую грязь, идут остатки австрийской дивизии. Они потрясены боем. Усталые лошади едва вытягивают пушки из грязи. Крутом холодная, обманчивая в лунном свете ночь. Он обогнёт справа лесом эту колонну и ударит на неё в конном строю. Они сдадутся. Они не могут не сдаться. Тогда он покажет, что такое его казаки. Он возьмёт пленных и пушки не из-под пехоты, а сам — в большом и смелом ночном бою.
Его ночная конная атака при луне станет достоянием истории, и дело у Посада Столина будут так же изучать, как Бегли-Ахметское дело, а имя Карпова будет навеки прославлено, как имя кавалерийского вождя!
Он выпрямлялся в седле и бодро ехал по дороге. Брошенные повозки и кухни, валяющиеся вдоль дороги ранцы показывали ему, что паника и усталость в рядах австрийской пехоты были велики. В четырёх вёрстах от Нового Корчина в стороне от дороги, загрузшие по самые оси в болоте стояли две пушки с передками. Должно быть, обезумев от страха, бросились обгонять пехоту, сорвались с дороги и погрузли в болоте. «Хорошо! Хорошо», — думал Карпов и шёл свободной рысью.
Близка была деревня Хвалибоговице. Здесь дорога поднималась на бугор.
По бугру вспыхнули яркие жёлтые огоньки и раздалась трескотня ружей. Хвалибоговице было занято неприятелем, готовым дать отпор. Пули щёлкали кругом. Две лошади в лаве упали, казак со стоном склонился на луку седла. Лава подалась назад.
— Стойте! Стойте! — крикнул Карпов. — Это его арьергард. Тут всего какая-нибудь рота, не больше. Есаул Каргальсков, отведите немного лаву и ждите. Я обойду их с остальными сотнями. Георгий Петрович, поедемте со мною, посмотрим, в чём дело.
От широкого грязного растоптанного отступавшими австрийцами шляха вправо шла чистая, узкая, упругая полевая дорожка. Сарданапал, как только ступил на неё, облегчённо фыркнул, охотно ответил на шпору и пошёл левым галопом к черневшему в стороне лесу. Кумсков, Лукьянов, Пастухов и Модзалевский скакали за Карповым. Они въехали в тёмный лес и невольно перешли на шаг. Пахло сыростью и прелым листом. Лошади неслышно, точно крадучись, ступали по мягкой, усеянной коричневыми листьями дороге. Лунный свет бросал серебряные блики на мокрые стволы буков и осин и блестел на оставшемся в глубине леса снегу. Капель падала с деревьев и шумела по сухому листу, и казалось, что кто-то осторожно подходит. Влево лес становился реже, начиналась опушка, за ней были холмы и край деревни Хвалибоговице.
Карпов остановился, слез с лошади и пошёл к опушке.
Лукьянов и Модзалевский шли следом, адьютант рядом.
Они вышли на край леса. Из темноты леса деревня, озарённая полною луною, казалась совершенно светлою. Каждая хата, огороды, поля, журавель колодца были ясно видны на фоне серебрящегося неба. Выстрелы продолжались, и огни их вспыхивали только влево, против большой дороги.
— Я так и думал, — сказал Карпов шёпотом. — Тут и роты не будет. Скачите к Коршунову и ведите его этою дорогою сюда. Мы пошлём вторую сотню пешком в деревню, а со всеми остальными на конях в обход. Скажите Каргальскову, чтобы присоединил обе свои сотни к полку. Вы понимаете меня?
— Понимаю, понимаю, — проговорил Кумсков. Волнение командира полка передалось и его адьютанту. Он также дрожал внутреннею дрожью, как дрожал и Карпов.
— Мы покажем им, что такое Донцы! — горделиво сказал Карпов так громко, что Лукьянов и Модзалевский услыхали его слова.
Кумсков побежал к лошади, и слышно было, как он поскакал по дороге. Затем все стихло.
Карпов стоял на опушке, в пяти шагах от него был его штаб-трубач. Модзалевский отошёл назад.
Вдруг резкий выстрел совсем подле заставил Карпова оглянуться. Он увидел, что Лукьянов без стона свалился, как сноп, на землю, два раза судорожно дёрнулась его нога, и он затих. Не успел Карпов сообразить, откуда и кто стрелял, как яркое пламя выстрела метнулось подле него, страшный удар в грудь толкнул его и сбил с ног, и, захлёбываясь кровью, он упал на землю. Но он сознавал, что не убит. Затылок, с которого слетела папаха, явственно ощущал холодный и сырой мох, и он царапал и щекотал его шею. В ту же минуту он увидал над собою юное лицо Модзалевского и хотел спросить его. Ему казалось, что Модзалевский пришёл к нему на помощь. Но Модзалевский смотрел на него со злобою и ненавистью и медленно вытягивал шашку из ножен. Карпов пошевелился и потянулся рукою к револьверу, но в ту же минуту страшный удар по черепу оглушил его, красные искры посыпались из глаз, все завертелось под ним, и исчезло сознание жизни.
Виктор толкнул Карпова ногой и убедился, что он мёртв. Тогда он вложил шашку в ножны и быстро побежал к деревне, занятой австрийцами.
Пастухов, оставшийся на дороге с четырьмя лошадьми, слыхал выстрелы и не знал, что ему делать. Спешить на выстрелы с четырьмя лошадьми он не мог, лес был густой и с ними нельзя было пролезть, бросить лошадей он не смел. Смертельно бледный, в страшной томительной тревоге он повторял только «с нами крестная сила!», тяжело вздыхал и отдувался. Но в лесу стало тихо. Никто не кричал, не стонал, не звал на помощь, выстрелов больше не было.
Минут через десять неясный гул идущей рысью конницы раздался по лесу. Коршунов и Кумсков скакали впереди полка.
— Вот здесь! — сказал Кумсков, увидав Пастухова с лошадьми.
Коршунов остановил знаком сотни и поехал через лес на опушку. На зелёном мху, освещённые высоко поднявшимся месяцем лежали два трупа — командира и его штаб-трубача. Оба были убиты почти в упор кем-то, подкравшимся сзади. Карпов, кроме того, был зарублен. Доброволец Виктор Модзалевский пропал без вести. Страшное подозрение закралось в души казаков. Урядник Алпатов и казак Польшинсков были уверены в том, что никто другой, как Виктор убил командира. Но никто громко не говорил об этом. Слишком гнусным, гадким и подлым казалось всё это дело.
Известие о смерти любимого командира полка как громом поразило казаков. Бодрость сменилась апатией. У Коршунова не хватило силы воли выполнить план Карпова, который ему рассказал Кумсков. История конницы — история её генералов. Вождь, способный на лихую, ночную конную атаку, был убит, и его некем было заменить.
Уныло и скучно, без трофеев, везя убитого командира, возвращался к пехоте полк Карпова. С этого дня его слава померкла, он стал самым обыкновенным заурядным полком.
Тот, кто исповедовал завет Мехильта — «Лучшего из гоев умертви, лучшей из змей раздроби мозг», — знал, что делал.
Виктор, раздробивши мозг Карпова, раздробил и мозг его полка.
XLVII
Автомобиль Красного Креста, на котором сидел Мацнев, поддерживая лежащего рядом на носилках Саблина, дрогнул, переезжая с поля через канаву на шоссе, и от этого толчка Саблин очнулся, застонал и открыл глаза
Автомобиль, выбравшись на ровное мощённое кирпичом на ребро стратегическое шоссе, точно обрадовался, заскрипел рычагом и покатил, мерно жужжа.
— Где я? — хрипло спросил Саблин.
— Со мной, милый Саша, — ласково проговорил Мацнев. Саблин поднял глаза, узнал Мацнева и кротко улыбнулся.
— А, милый философ, — сказал он. — Вот неожиданная встреча… Что батарея? — вдруг тревожно спросил он. Перед ним стала картина последнего момента атаки.
— Взята, Саша, взята! Ты со своим дивизионом вписал славнейшую страницу в историю нашего полка, да и не только его, а вообще всей конницы нашей, всей Русской армии. Четыре пушки! Прислугу наши молодцы порубили. Вы спасли пехоту.
Но Саблин уже слушал его со странным равнодушием. Точно Мацнев рассказывал ему о чём-то давно-давно прошедшем, скучном и неинтересном. Он слабо улыбнулся, усилием воли заставляя себя вспомнить всё, что было, но ничего не мог вспомнить. Была скачка, и Диана без седока его обогнала под солдатским седлом. Почему Диана была под солдатским седлом?
— А Коля? — вдруг тревожно спросил Саблин.
— Ты герой, Саша, — не отвечая на вопрос о сыне, говорил Мацнев. — Ты теперь великий герой. Георгиевский крест обеспечен. Князь уже телеграфировал Государю о тебе. Помнишь, я тебе всегда говорил, что ты в сорочке родился. Первое дело и такое славное дело, удивительное дело.
Саблин слушал его и не понимал. Все то, что говорил ему Мацнев, было скучно и навевало тоску. Слава, подвиг, взятая батарея, всё это было не главное, не существенное… Коля? Но и вопрос о Коле возник как-то случайно в связи с Дианой, посёдланной солдатским седлом, и значения не имел. А что же главное?
Мерно журчавшая машина и мягко покачивавшийся на рессорах автомобиль мешали сосредоточиться. Саблин видел подле своей головы мягкую белую руку Мацнева с пальцами, украшенными дорогими перстнями, и нежное чувство любви к старому товарищу охватывало его.
— Что, я очень тяжело ранен? — спросил Саблин и сейчас же почувствовал, что вот это-то и есть самое главное, что ему нужно было знать и что его так сильно беспокоило. — Я буду жить? — спросил он, жадно устремляя глаза на Мацнева и с тревогою ожидая его ответа.
— Ну, конечно. Две шрапнельные пульки, да какой-то осколочек тебя повредили, но существенного ничего.