Четыре партийца, в адрес которых была направлена эта тирада, и ухом не повели – они с нескрываемой нежностью следили за действиями официанта, который как раз в этот момент готовил для них вторую порцию форели, удаляя косточки и снимая голубоватую кожицу.
– Я не пролетарского происхождения, – сообщил Орлик. – В моих жилах течет благородная кровь.
– Вот как, – хмыкнул Утц. – Интересно, кто же твои предки?
На какой-то миг мне показалось, что встреча завершится обменом колкостями, пока я не понял, что это просто очередная миниатюра из их хорошо отрепетированного репертуара. Затем последовал спор о достоинствах (и соответственно недостатках) Кафки, которого Утц боготворил, почитая демиургом, а Орлик ни в грош не ставил, обзывая наглым обманщиком, чьи писания следовало бы уничтожить.
– Вы хотите сказать – запретить? – уточнил я. – Подвергнуть цензуре?
– То, что я хотел сказать, я сказал! – рявкнул Орлик. – Уничтожить.
– Паф! Паф! – хлопнул в ладоши Утц. – Это еще что за чушь?
Выяснилось, что главным пунктом Орликова обвинения против Кафки был сомнительный в энтомологическом плане статус насекомого в рассказе «Превращение». Мне снова показалось, что ссоры не избежать. И вновь я ошибся – буря улеглась. Мы выпили по чашке анемичного кофе. Орлик вытребовал у меня мой лондонский адрес, нацарапал его на обрывке салфетки, скатал в шарик и запихал в карман. Он перехватил счет и, помахав им перед носом Утца, объявил: «Плачу я».
– Об этом не может быть и речи.
– Возражения не принимаются.
– Не пойдет, – сказал Утц и выхватил у Орлика бумажку, которую тот, надо сказать, держал так, чтобы Утцу легко было до нее дотянуться.
Орлик закрыл глаза, как бы нехотя смиряясь с неизбежным.
– Ладно, – кивнул он, – что ж, мистер Утц заплатит.
– А теперь, – повернулся ко мне Утц, – я хотел бы показать вам некоторые достопримечательности нашего прекрасного города.
Остаток дня мы с Утцом провели, прогуливаясь по малолюдным улочкам Мала-Страны. То и дело останавливаясь полюбоваться облупившимся фасадом какого-нибудь купеческого дома или дворцом в стиле барокко или рококо. Вртба, Палфи, Лобковиц – Утц произносил имена этих архитекторов так, словно они были его закадычными друзьями.
Восковая фигура Младенца Христа в сверкающем золотом ореоле в костеле Девы Марии Победительницы гораздо больше походила на мстительное божество Контрреформации, нежели на Святое Дитя из Вифлеема.
Поднявшись по Нерудовой улице, мы обошли Градчаны – район моих бесплодных поисков полунедельной давности. Потом посидели в вишневом саду под Страговским монастырем. На газоне загорал какой-то человек в трусах. Тополиный пух кружился над нами, словно снег.
– У этого города, – сказал Утц, указывая тростью вниз, на бесчисленные портики и купола, – трагическая маска.
Кроме того, это был город великанов: в камне, глине и мраморе. Обнаженные великаны; великаны-арапы; великаны, выглядящие так, словно они из последних сил сражаются с ураганом или какой-то невидимой злой силой; великаны, напружинившиеся под тяжестью архитравов.
– Страдающий великан, – заметил Утц без большой уверенности в голосе, – символ нашего преследуемого народа.
Я осторожно заметил, что любовь к великанам, как правило, симптом вырождения: век, чьим идеалом стал Геракл Фарнезе[27], не мог закончиться ничем хорошим.
Утц парировал историей про прусского короля Фридриха Вильгельма, сколотившего однажды целый отряд из невероятных верзил (большей частью умственно отсталых) для укрепления рядов потсдамских гренадеров.
Потом он рассказал, как это пристрастие к великанам привело к одной из самых удивительных дипломатических сделок ХVIII столетия: в обмен на шестьсот исполинов «означенного роста» из восточных провинций Август, курфюрст Саксонский, получил сто двадцать семь изделий из китайского фарфора, хранившихся в Шарлоттенбургском дворце в Берлине.
– Никогда не любил великанов, – признался Утц.
– Однажды я познакомился с торговцем карликами, – сказал я.
– Правда? – заморгал Утц. – Вы сказали – карликами?
– Да.
– И где же вы с ним познакомились?
– В самолете по пути в Багдад. Он летел выбирать карлика для своего клиента.
– Клиента?! Потрясающе!
– У него было два клиента, – сказал я. – Один – арабский нефтяной шейх, другой – владелец сети отелей в Пакистане.
Утц похлопал меня по колену:
– А что они делали с этими карликами?
Он даже побледнел от восторга, и я заметил, что на лбу у него выступили капельки пота.
– Просто держали их у себя, – сказал я. – Шейху, если я правильно помню, нравилось сажать карлика себе на плечо, а своего любимого сокола – на руку карлика.
– И все?
– Кто знает?
– Вы правы, – сказал Утц. – Есть вещи, которые нам не дано знать.
– Да, честно говоря, и не хочется.
– А сколько стоит карлик? В наше время?
– Понятия не имею. Вообще-то держать карликов всегда было довольно дорогим удовольствием.
– Замечательная история, – улыбнулся Утц. – Спасибо. Мне тоже нравятся карлики. Но не в том смысле, в каком вы, может быть, подумали.
Вечер мы встретили на скамейке на Старом Еврейском кладбище. С крыши Клаусовой синагоги долетало булькающее бормотание голубей. Солнечные лучи, падая сквозь платаны, высвечивали спиралевидные столбики толкущихся мошек и привалившиеся друг к другу мшистые надгробия, похожие на обросшие водорослями камни на отмели.
Справа от нас американские хасиды – бледные близорукие юноши в ермолках – клали камушки на могилу великого рабби Лëва. Затем, повернувшись спиной к надгробию, они замерли, позируя фотографу.
Утц рассказал мне, что в 90-х годах XIX века Еврейский город, с его лабиринтом скрытых ходов и потайных комнат, столь живо изображенных Майринком[28], был почти полностью перестроен. На месте трущоб выросли многоквартирные дома. От бывшего гетто остались только синагоги, кладбище и здание ратуши. Нацисты, объяснил Утц, не собирались ничего уничтожать, а наоборот – готовились разместить здесь «музей еврейства», где будущие арийские туристы могли бы не без любопытства разглядывать то немногое, что уцелело от народа, исчезнувшего с лица земли, подобно ацтекам или готтентотам.
– Вы, наверное, слышали о големе, – сменил тему Утц.
– Да, – сказал я. – Голем был искусственным человеком… механическим человеком… прототипом робота. Его сделал рабби Лëв.
– Друг мой, – улыбнулся Утц, – я вижу, вы очень много знаете. Но вам предстоит узнать еще больше.
Рабби Лëв был признанным лидером пражского еврейства при императоре Рудольфе – такого почета и уважения евреи Центральной Европы не имели больше никогда за всю свою историю. Рабби Лëв принимал князей и послов. И сам не раз был принят императором в Градчанах. Многие из его писаний – в том числе трактат «Об ожесточении сердца фараонского» – стали частью хасидского учения. Как и все каббалисты, он полагал, что любое событие – прошлое, настоящее и будущее – записано в Торе.
После смерти – иначе и быть не могло! – рабби получил от Бога сверхъестественные способности. Существуют легенды – все позднейшего происхождения – о том, как с помощью абракадабры[29] он перенес некий замок из Богемии в пражское гетто. Или заявил императору, что его настоящий отец – еврей. Или нанес сокрушительное поражение безумному иезуиту, отцу Тадеушу, неопровержимо доказав беспочвенность христианского кровавого навета[30]. Или изготовил голема Йосела из влтавской глины.
В основе всех легенд о големе – древнееврейская вера в то, что всякий праведник может сотворить Мир, расположив в порядке, предписанном каббалой, буквы, составляющие тайное имя Всевышнего. «Голем» на иврите значит «неоформленный» или «несозданный». Праотец Адам тоже был «големом» – огромной инертной массой глины, покрывавшей всю землю, – до тех пор, пока Яхве не сжал его до размеров человека и не вдохнул в него дар речи.
– Так что, – заметил Утц, – Адам был не только первым человеком.
Он был еще и первой керамической скульптурой.
– Вы хотите сказать, что ваши фарфоровые статуэтки живые?
– И да и нет, – ответил он. – Они и живы и не живы. Но если бы даже они были живыми, им бы все равно пришлось умирать, не так ли?
– Вам виднее.
– Верно. Виднее.
– Ладно, – сказал я, – расскажите еще про големов.
Одну из своих любимых историй о големах Утц, по его словам, вычитал в средневековом тексте, найденном Гершомом Шолемом. Там рассказывается, как Иисус Христос (подобно нашему другу И.-И. Кендлеру)[31] лепит из глины птиц. И когда он произносит священную формулу, птицы взмахивают крылышками, начинают петь и улетают. Герои второй истории («Ах, какая это еврейская история!») – два раввина. Проголодавшись, они вылепили из глины теленка, оживили его – после чего перерезали ему горло и сытно поужинали.
Что касается изготовления голема, то, согласно наставлению, приводимому в «Сефер Йецира», или «Книге Творения», для этого требуется определенное количество нетронутой горной земли, которую нужно смешать со свежей родниковой водой, после чего вылепить из образовавшейся массы человеческую фигуру. При изготовлении каждой конечности необходимо произносить буквы еврейского алфавита в особом порядке. Затем следует несколько раз обойти фигуру по часовой стрелке – тогда голем оживет и встанет. Если двигаться против часовой, он вновь обратится в прах.
Ни один из ранних источников не сообщает, умел ли голем говорить. Но память у него была, и он обладал способностью механически исполнять приказы. Нужно было только не забывать отдавать их через равные промежутки времени, иначе он мог взбеситься. Еще о големах известно, что они каждый день вырастали примерно на два сантиметра, очевидно стремясь достигнуть гигантского размера космического Адама, чтобы уничтожить своих создателей и покорить мир.
– Големы могли увеличиваться до бесконечности, – сообщил Утц. – Они были очень опасны.
Считается, что либо в повязке на лбу, либо под языком у голема помещалась металлическая пластинка, «шем», с начертанным на ней еврейским словом «эмет»: «Правда Божия». Для того чтобы уничтожить голема, рабби достаточно было стереть первую букву и превратить «эмет» в «мет», что значит «смерть».
– Понятно, – сказал я. – Иначе говоря, этот «шем» был чем-то вроде батарейки?
– Совершенно верно.
– И без нее машина не работала?
– Именно так.
– А рабби Лëв…
– Нуждался в помощнике. Он был хорошим еврейским бизнесменом. Ему требовался бесплатный работник.
– Бесплатный и безответный!
Голема рабби Лëва звали Йосел.
По будням он работал: колол дрова, подметал улицу, прибирался в синагоге, а также исполнял роль сторожевого пса на случай нападения иезуитов. А в субботу – так как в субботу все создания Божии должны отдыхать – хозяин вынимал «шем», тем самым лишая голема жизни.
Но как-то раз в одну из суббот рабби забыл вынуть магическую пластинку, и Йосел словно с цепи сорвался. Он крушил дома, швырялся камнями, бросался на прохожих и вырывал с корнем деревья. Члены общины в этот момент собрались в Староновой синагоге на утреннюю молитву и пели девяносто второй псалом[32]: «…а мой рог Ты возносишь, как рог единорога…» Рабби выбежал во двор и сорвал «шем» со лба монстра.
Согласно другой версии, «смерть» настигла чудовище среди старых книг и талесов[33] на хорах синагоги.
– Скажите, – спросил я, – внешне голем выглядел как еврей?
– Исключено, – категорически отверг мое предположение Утц. – Ведь голем был слугой, а слуги в еврейских домах всегда были гоями.
– Значит, у голема были нордические черты?
– Да, – подтвердил он. – Точнее сказать, «великаньи» черты.
Утц задумался. Потом перешел к самому непростому аспекту этой темы:
– Согласно всем легендам, создатель голема обрел тайное знание и в то же время нарушил Божественный Закон: делать человекоподобную фигуру – святотатство. Фактически голем был ходячим предупреждением против идолопоклонства и сам стремился к собственному уничтожению.
– Так что же, по-вашему, – спросил я, – коллекционирование предметов искусства – тоже идолопоклонство?
– А как же! – Утц ударил себя в грудь. – Разумеется! Разумеется! Именно поэтому евреи – а в этом отношении я считаю себя евреем – такие талантливые коллекционеры! Потому что это запрещено!..
Потому что это греховно!.. Потому что это опасно!..
– Ваши статуэтки тоже стремятся к собственной гибели?
Он потер подбородок.
– Не знаю. Это очень запутанный вопрос.
Все другие посетители уже разошлись. На одном из надгробий свернулась черная кошка. Служитель сказал нам, что кладбище закрывается.
– А теперь, друг мой, – предложил мне Утц, – если вы не против, я покажу вам свою коллекцию карликов.
От стоящего в подъезде мусорного бака исходил тяжелый дух гниющих капустных листьев. При нашем приближении из-под крышки бака выпрыгнула крыса. В квартире на втором этаже плакал ребенок.
А кто-то разучивал «Славянские танцы» Дворжака на расстроенном фортепиано. На площадке третьего этажа дверь одной из квартир распахнулась, и хозяйка высунулась посмотреть, кто идет. Я разглядел истеричное лицо в обрамлении ярко-рыжих кудряшек. На женщине был халат, расписанный огненно-красными пионами. Смерив нас негодующим взглядом, она остервенело хлопнула дверью.
– Эта женщина не в себе, – извинился за соседку Утц. – Когда-то она была знаменитой сопрано.
На площадке верхнего этажа он перевел дыхание, нашарил ключ и открыл передо мной дверь. Я сразу же узнал характерный запах. Так обычно пахнет в помещениях, где хранятся произведения искусства и уборка становится непростым и опасным делом.
В грязноватой зеленой кухоньке сидела домработница Утца.
Это была крупная краснощекая женщина с желтоватыми седеющими волосами в униформе горничной, смотрящейся на ней чрезвычайно нелепо. Поверх черного шерстяного платья – белый фартук с оборками и кружевная ленточка вокруг лба. На ногах – черные чулки с дырками на коленях.
Наш приход явно не был для нее неожиданностью.
Она баюкала на коленях блюдо из расписного белого фарфора. Моих художественных познаний хватило, чтобы понять, что передо мной – один из предметов знаменитого Лебединого сервиза, изготовленного Кендлером для первого министра Саксонии графа Брюля. На блюде лежали ломтики сыра, крекеры, венгерская салями и кусочки соленых огурцов, вырезанные в виде цветочков. Она почтительно склонила голову:
– Guten Abend, Herr Baron[34].
– Guten Abend, Marta, – отзвался Утц.
Мы прошли в комнату. Единственное, занавешенное тюлем окно на северной стороне выходило на кладбищенские деревья.
– Я не знал, что вы барон, – сказал я.
– Да, – покраснел он, – еще и барон.
Комната, к моему удивлению, была декорирована в «современном стиле»: мебели почти не было – только кушетка, стол со стеклянной столешницей и пара барселонских кресел, обтянутых зеленой кожей. Утц «спас» их в Моравии, вывезя из дома, построенного Мисом ван дер Роэ[35].
Это было узкое помещение, казавшееся еще уже из-за высокого (от пола до потолка) стеллажа с зеркальными полками, в два ряда заставленными фарфором. Задняя стенка стеллажа тоже была зеркальной, что создавало иллюзию анфилады сверкающих покоев, некоего огромного сказочного дворца, где наши отражения выплывали из глубины, как привидения.
Пол был покрыт серым ковром. Нужно было внимательно смотреть под ноги, чтобы ненароком не сбить белые фарфоровые статуэтки пеликана, индюка, медведя, рыси и носорога, сделанные либо Кендлером, либо Эберлейном для Японского дворца в Дрездене. Все пять фигурок – в шрамах-трещинах из-за ошибок при обжиге.
Утц указал на стоявшие на столе напитки: виски, сливовица и сифон с газированной водой.
– Я думаю, виски?
– Виски, – кивнул я.
Услышав шипение сифона, служанка внесла в комнату тарталетки на блюде из Лебединого сервиза. Она двигалась как робот, словно Утц – эта мысль невольно закрадывалась в голову – сотворил женщину-голема. Но вместе с тем я заметил в ее глазах и уголках рта нечто вроде улыбки превосходства.
– Cheerio![36] – сказал Утц, пародируя выговор английского джентльмена.
– Ваше здоровье! – я поднял бокал и огляделся по сторонам.
Я не специалист по мейсенскому фафору, но мои блуждания по художественным музеям кое-чему меня научили. Более того, я бы даже не назвал себя большим любителем мейсенского фарфора. Хотя меня безусловно восхищает неистовая энергия такого художника, как Кендлер, и его смелый выбор материала, которым тогда еще никто не пользовался. И разумеется, я солидарен с Утцем в его неприятии Винкельмана, критикующего в своих «Заметках о пристрастии простонародья к фарфору» это непосредственное искусство с позиций мертвого классицизма.
Мне представляется необычайно интересным и тот факт, что Porzellankrankheit[37] Августа Сильного настолько изменила мировоззрение и его самого, и его министров, что их горячечные «керамические прожекты» повлияли на политику. В адрес Брюля, ставшего директором мейсенской мануфактуры, Хорейс Уолпол отпускает следующее ядовитое замечание: «…в отличие от Фридриха Великого, жившего в палатке как простой солдат, этот в основном интересовался безделушками…»
Формируя свою коллекцию, Утц старался отразить все черты и особенности «фарфорового» века: остроумие, обаяние, галантность, любовь к экзотике, холодность и беспечность – иначе говоря, все то, что было сметено революцией и втоптано в грязь солдатскими сапогами.
На самых длинных полках стояли блюда, вазы, кувшины и супницы. Я увидел коробочки для хранения чая из полированной красной глины, сделанные «изобретателем» фарфора Йоганном Фридрихом Бëтгером. Были там и бëтгеровские высокие пивные кружки в оправах из позолоченного серебра, и разные чайнички: с пейзажами Ватто, с носиками в виде орлиных голов и, наконец, разрисованные золотыми рыбками на китайский или японский манер.