— Чем они должны заниматься? Дрыхнут.
— А по-моему, они за нами наблюдают.
— Да прекрати ты! — отвечает Ровере и поворачивается на другой бок.
Митрано ложится в постель. Сворачивает маленькую подушку, чтобы была поплотнее, и пытается удобно лечь на боку. Иногда отец выходил завтракать с фонарем под глазом или с трудом поднимал кофейную чашечку — так болела рука. А он не раскрывал рта. Он усвоил: бывают семьи, в которых лучше никого никогда ни о чем не спрашивать, — у него как раз такая семья.
Что-то мешает вытянуть ноги. Он трогает это что-то ногой, но из-за трико на ощупь не разберешь. Решает, что, наверное, в постель попало грязное белье, потом с ужасом думает, не устроили ли ему опять ребята «мешок из простыни». Выползает обратно, чтобы убедиться, что может выбраться на свободу. Ура, может! Садится и засовывает руку, пытаясь достать до самого дна, но что-то попадается ему в ладонь. Кожа рептилии высохла и огрубела, от нее воняет гнилым мясом — старший капрал успевает почувствовать вонь за секунду до того, как понимает, что держит в руке.
— АААААААААААААА!
Он вскакивает и чуть не опрокидывает раскладушку. Ему хочется прыгать, и он прыгает так, словно змея у него под ногами. Все тело сотрясается, словно от электрических разрядов, руки трясутся.
Ребята просыпаются, спрашивают друг у друга, что случилось, зажигается свет — все происходит за считаные секунды, за которые Митрано быстро достает пистолет из кобуры, висящей на ручке шкафчика, заряжает и стреляет в спальный мешок один, два, три, четыре, пять раз.
— ААААААААААААААА!
Он ощущает змею на себе, как она ползет у него по спине, по лицу, кусает повсюду, чувствует яд — Господи, яд!
— ОНА МЕНЯ УКУСИЛА! ЭТА ГАДИНА МЕНЯ УКУСИЛА!
Ребята кричат, чтобы он прекратил, но Митрано их даже не замечает. Он продолжает стрелять по мешку, в воздух поднимается облако белых перьев. От грохота у ребят того гляди лопнут барабаные перепонки.
Рене пытается его остановить, почти хватает его, но из-за адреналина рефлексы Митрано резко ускорились. Он поворачивается на девяносто градусов и наставляет оружие на Рене. Сержант замирает. Ребята умолкают.
— Спокойно! — говорит Рене.
Митрано не видит себя. Он бы испугался, увидев, насколько он побледнел. И наверняка решил бы, что змея на самом деле его укусила. Кровь отлила от лица, теперь ею налиты багровые руки, сжимающие «беретту». Он целится прямо в грудь сержанта. О старшем капрале Митрано можно много чего сказать, но утверждать, что он не умеет стрелять, — это нет. Особенно в цель, стоящую от него в полутора метрах.
— Опусти оружие! — приказывает Рене миролюбивым тоном, не как начальник, а как старший брат.
— Там змея! — всхлипывает Митрано. — Змея… она меня укусила! Блин!
— Хорошо. Сейчас мы посмотрим.
— Она меня укусила. Укусила! — Из его глаз льются слезы.
— Опусти пистолет! Послушай меня!
Но вместо того чтобы послушаться, старший капрал находит себе другую мишень: теперь «беретта» нацелена на Симончелли, застывшего, как в игре в «замри, умри, воскресни», — колено одной ноги опирается на койку, вторая стоит на полу. Митрано снова наводит пистолет на Рене.
Из темной глубины палатки, с расстояния нескольких метров доносится голос Чедерны:
— Митрано, змея дохлая!
Старший сержант несколько секунд колеблется, не зная, что делать. Постепенно смысл сказанного доходит до него. Все ясно: это змея из Развалины. Он несколько раз быстро смотрит влево, в сторону спальника, словно не до конца поверив. Перышки уже опустились на зеленую ткань и теперь дрожат от малейшего дуновения. Под спальником никакого движения.
— ЭТО ВЫ?
Рене отрицательно качает головой. Другие повторяют за ним.
— ЭТО ВЫ СДЕЛАЛИ? А?
— Это я, Митрано. А теперь опусти пистолет. — Чедерна поднялся и теперь медленно идет к Митрано, он уже почти приблизился к сержанту.
— Ты, — говорит Митрано. Из его глаз по-прежнему текут ручьями слезы. — Как всегда, ты. Я убью тебя, Чедерна. УБЬЮ.
Нажми он на курок, пуля пробила бы верхушку черепа Франческо Чедерны и, выйдя с другой стороны, попала бы в рюкзак Энрико Ди Сальво, висящий в дальнем углу палатки. Все присутствующие ясно представляют себе траекторию.
Митрано дышит ртом, ему не хватает воздуха. Внезапно на него наваливается усталость, страшная усталость, которая словно раздавливает его, превращает в жидкость. На мгновение он опускает пистолет — этого достаточно, чтобы Рене и Симончелли бросились на него, повалили на пол и разоружили. В отличие от того, что потом будут рассказывать, Митрано не оказывает сопротивления. Он просто лежит на полу. Когда Рене забирает у него пистолет, рука у Митрано слабая и вялая.
Опять Симончелли уселся ему задницей на лицо — забавно, правда? — думает Митрано. Один бьет, другой терпит, вот так. И всегда было так. Пока ребята толпой собираются вокруг него, старший капрал закрывает глаза. И не сопротивляется.
На всей базе выстрелы разбудили тех, кто спал, и встревожили тех, кто не спал. Самые старательные оделись, взяли оружие, а потом сидели, как дураки, и ждали команды. Дежурные переговариваются по рации, никак не могут выяснить, где стреляли, — где-то в северной части базы. Поскольку никто не просит о помощи, все быстро успокаиваются: наверняка это случайные выстрелы. Бывает, причем нередко, когда круглые сутки живешь в обнимку с оружием, что кто-нибудь случайно да выстрелит.
— Что такое? — спрашивает Ирене.
— Тсс.
Они замирают и прислушиваются, слегка ослабив объятия, хотя возбуждение, как ни странно, ничуть не ослабевает. Эджитто ждет, что сейчас завоет сирена.
— Ничего страшного, — говорит он, — не волнуйся!
В благодарность ночная гостья льет ему на лицо поток густых волос, а затем, словно волна, всем телом обрушивается на него.
Рой белых хлопьев
Когда я соврал Марианне о платье, был январь, падал снег. Я попросил ее сесть на заднее сиденье, но она меня и слушать не захотела. Мы препирались, стоя перед дверью подъезда, а маленькие белые хлопья падали на ее необычную прическу.
— Платье помнет ремнем! — сказал я.
— Не буду я сидеть сзади, словно ребенок! У меня с задним сиденьем связаны плохие воспоминания. Помнишь, как твой отец объяснял, что произойдет с черепом при лобовом столкновении? Ну вот.
Всю дорогу она оттягивала ремень рукой подальше от груди, чтобы не помять декольте. Водила губами друг о друга, но я-то знал, что она бы их яростно искусала, не будь они покрыты помадой, которую только что нанес визажист и благодаря которой они казались гладкими-прегладкими, словно из полированного камня. Протяни я ей в это мгновение голую руку, она бы впилась в нее зубами.
— Вероятно, невесте положено радоваться, если в день свадьбы идет снег.
— А ты что, не радуешься? — спросил я и сразу же пожалел об этом. Меньше всего на свете мне хотелось сейчас столкнуться с недовольством Марианны.
Она не заметила, что мой вопрос прозвучал двусмысленно. С раздражением глядя на побелевшие ветви деревьев, она сказала:
— По-моему, это еще больше все усложняет. Туфли промокнут. Повсюду слякоть.
Впрочем, неосторожного вопроса, произнесенного вслух, оказалось достаточно, чтобы на меня выплеснулась вся горечь, с которой мы прожили последние месяцы, вся охватившая нас подавленность, возникшая после беззвучного землетрясения, которое разделило нашу семью надвое, а меня оставило посередине, как ненужный огрызок. Я знал, что в это утро в воздухе повиснет опасность — словно приход снежных туч после долгих пасмурных дней, который с поразительной точностью предсказали метеорологи. Через час Марианне предстояло вступить в брак с одним хорошим парнем. Она выходила за него из чувства благодарности, а еще — чтобы досадить родителям. Выходила, хотя ей исполнилось всего двадцать пять и многое в жизни было не сделано. Просто выходила, и все, совершенно осознанно, и привести ее к алтарю и вручить мужу, пройдя по центральному нефу церкви, предстояло мне — напряженному, смешному, играющему не свою роль.
Марианна опустила козырек и поглядела на себя в маленькое прямоугольное зеркальце.
— Сегодня я не сомкнула глаз. Я ведь нервничала, понимаешь? Все невесты до одной нервничают накануне. Но я не просто нервничала, у меня жутко болел живот — не из-за волнения, просто спазмы в животе. Приняла две таблетки бускопана — все без толку. Конечно, если бы твои родители не закармливали нас с детства лекарствами, может, он бы и подействовал… ну вот, так что в три часа ночи я не придумала ничего лучшего, как снова примерить платье. Я стояла на кухне, ночью, в белом платье — просто как сумасшедшая. А на голове у меня были эти проклятые бигуди, не знаю, зачем я их нацепила, ведь я терпеть не могу прическу, как у глупой куклы. Ту, которую мне делала Нини. Короче, я увидела свое отражение в окне и поняла, что платье ужасное, совсем не то, что нужно.
Она приподняла тюлевую юбку, и та легла ей на бедра, словно смятая бумага. Ей до того не нравилось платье и она была настолько не уверена в том, что делает, что скажи я ей — ты права, платье отвратительное, да и мы с тобой что-то не то творим, послушай, ну-ка послушай меня внимательно, все, что происходит, — отвратительно, все это — ошибка, а платье — это знак, ты не хочешь за него замуж, ты вообще не собиралась замуж, давай мы сейчас развернемся, поедем обратно, и все будет хорошо, я тебе обещаю, все будет хорошо, — осмелься я сказать вслух правду, которую я так ясно сознавал, она посмотрела бы на меня несколько мгновений с суровым видом, а потом рассмеялась бы своим разноцветным смехом и ответила бы: ладно, поехали отсюда, пусть будет по-твоему.
Но обстоятельства не располагали к искренности, и поэтому я сказал:
— Не надо говорить, что платье не то. Оно тебе очень идет.
На асфальте уже лежало белое покрывало толщиной в несколько сантиметров, колеса отказывались слушаться, если я слишком резко поворачивал руль. Машины двигались медленно и осторожно. Я тоже двигался медленно, стараясь ехать по колее, оставленной другими машинами. Вести было трудно, и из-за этого я мог не обращать внимания на повисшее молчание, словно все было совершенно нормально. Я чувствовал, что уже несколько минут Марианна в упор глядит на меня, ожидая, что сейчас я к ней повернусь и замечу, каким страхом наполнены ее глаза. Я знал этот взгляд, я тысячу раз отвечал на него и знал, что встречу его.
Но я сосредоточился на дороге, и сегодня, когда я думаю о неожиданном побеге сестры, я снова вижу рой белых хлопьев, летящих на нас из темноты, чувствую, что сестре, сидящей рядом со мной, срочно нужна помощь, но делаю вид, что не понимаю.
Когда я остановился перед церковью, приглашенные быстро зашли внутрь. Лишь тогда я взглянул на Марианну, но она от меня уже больше ничего не ждала. Она сидела с отрешенным, отсутствующим видом, с тем же покорным смирением, с которым она выслушивала разглагольствования Эрнесто.
Я заглушил двигатель. Теперь мне предстояло преодолеть взаимное отторжение наших тел, слишком похожих друг на друга, и в последний раз обнять ее, незамужнюю. Когда я прижал ее к себе, она внезапно ослабла и задрожала. Я не выпускал ее из объятий, пока она не успокоилась.
— Обещай, что никаких дурацких шуточек на банкете не будет! — сказала она.
— Ты мне это уже тысячу раз говорила.
— Я не хочу, чтобы кричали «горько, горько», «ура молодым» и всякие прочие глупости. Терпеть все это не могу.
— Я знаю.
— Поклянись!
— Клянусь.
— И никаких речей я произносить не буду, ясно? Никаких, даже благодарственных. Это было бы…
Странно, договорил я про себя.
— Никаких речей не будет.
— Ты поклялся, — напомнила Марианна.
Она часто дышала ртом, словно забыв, что дышать можно и носом.
— Ты готова? — спросил я. Пришлось произнести это так, чтобы не выдать нетерпение. Мы уже приехали в церковь, все нас уже видели, какой-то неизвестный мне тип стоял на пороге и приглашал нас войти. Я вел машину в метель, надетая на меня рубашка резала горло, я испытывал невероятную досаду, растерянность и страх от того, что нахожусь здесь в этот день и делаю вид, будто рад тому, что сестра выходит замуж: ну когда же мы соберемся с духом, выйдем из машины и все это закончится?
Марианна резко выдохнула и потянулась к окну посмотреть, не утих ли снегопад, словно это из-за него она сидела в машине и не выходила. Из-за хлопьев снега, накопившихся на стеклах за то время, пока мы ждали в машине, почти ничего не было видно, мы словно томились в ледяной коробке.
— Думаешь, они придут? — тихо спросила она.
— Нет. Не думаю. Ты же все ясно сказала.
— Может, на банкет?
— И на банкет не придут.
Она поднесла ко рту большой палец. С отсутствующим видом по-детски погладила губы.
Хотя мне самому этого совсем не хотелось, я все же спросил:
— Позвать их? Наверное, они с радостью к нам присоединятся.
Марианна выпучила глаза.
— Даже в мыслях такого не было. Я им не позволю украсть у меня сегодняшний, особенный день.
Особенный? Да, в некотором смысле день был особенный. Марианна надула щеки, как девочка.
— Все всегда происходит не так, как ты себе представляешь, правда?
— Почти всегда.
Она снова взглянула в зеркальце, проверила макияж, сняла с ресниц комочек туши. Потом, фыркнув, откинула голову назад.
— Ну и что? Ты приехал со мной, так гораздо лучше. Пошли, солдат, нам пора к алтарю!
И не дожидаясь, когда я сделаю это сам, распахнула дверцу.
Круг смерти
Армия вокруг тебя, над тобой, под тобой, внутри тебя. Если ты пытаешься от Нее скрыться, значит, все еще часть Ее. Если пытаешься обмануть Ее, на самом деле Она обманывает тебя.
У Армии нет лица. Нет лица, которое Ее представляет. Не начальник Генштаба, не министр обороны, не генералы, не их подчиненные. И не ты.
Армия была до тебя и будет существовать, когда тебя больше не будет, вечно.
То, что ты ищешь, уже находится здесь, просто твои глаза должны научиться видеть.
Армия не испытывает чувств, но Она скорее друг, чем враг. Если ты любишь Армию, Она будет любить тебя — как именно, ты не знаешь и никогда не узнаешь.
Не смешивай Армию с грязью, не оскорбляй Ее и, главное, никогда и ни за что не предавай.
Полюбив Армию, ты полюбишь самого себя.
Твой долг — беречь свою жизнь, всегда, любой ценой, ибо она принадлежит не тебе, а Ей.
Армия не проводит различия между душой и телом, Она заботится о них обоих и распоряжается ими.
Армия выбирает тебя, а не ты Ее.
Армия предпочитает молчание болтовне, суровое лицо улыбке.
Слава, к которой ты стремишься, — это средство, используемое Армией для достижения своих целей. Не отказывайся от славы, ибо это дверь, через которую Армия проникнет в тебя.
Тебе неведомы цели Армии. Если ты попытаешься их угадать, ты сойдешь сума.
Истинная награда за всякое действие заключается в самом действии.
Тот, кто верит в Армию, избавлен от опасности потерпеть поражение, даже испытав боль или умерев, ибо для Нее боль и смерть — способы использовать тебя.
А теперь ответь: ты веришь в Армию? Веришь? Ну так скажи об этом! Скажи!
Белый автомобиль, почихивая, останавливается в нескольких метрах от лагеря афганских водителей. Сидящий за рулем человек, нагло не закрывающий лица, швыряет усевшимся в круг водителям подарок и уносится туда, откуда прибыл.
Прежде чем у кого-нибудь хватит смелости ее подобрать, водители долго разглядывают отрубленную голову товарища — смельчака, уехавшего две ночи тому назад в сторону Ринг-Роуд. Испачканная песком голова глядит на них глазами, замершими от ужаса, который ее владельцу довелось пережить в последнюю минуту. Судя по тому, что шея обрезана неровно, орудовали маленьким лезвием — скорее всего перочинным ножом. Смысл предупреждения более чем ясен, почтальону ничего не нужно добавлять от себя — разве что ухмылку, обещающую, что всякого, кто осмелится сняться со стоянки, ждет та же участь: иной судьбы тот, кто сотрудничает с военными захватчиками, не заслуживает.
Через несколько часов водители шагают строем в сторону базы, высоко неся голову товарища, словно стяг или страшный пропуск. Раньше никто и не замечал, что их так много — человек тридцать.
Пассалакуа и Симончелли дежурят на главной башне. Как вести себя, они не знают. Если приближающиеся к ним люди обвешаны взрывчаткой, они уже настолько близко, что последствия могут быть самые серьезные.
— Я буду стрелять, — говорит Симончелли.
— Только стреляй в воздух!
От выстрелов напряжение афганцев лишь нарастает. Они уже входят в извилистый коридор перед воротами базы. Что-то выкрикивают на своем языке.
— Что мне делать? Снова стрелять?
— Давай, живо!
Новая автоматная очередь — уже не совсем в воздух. Пули почти касаются тюрбанов, в десятке метров от афганцев в воздух взлетает пыль.
— Не останавливаются, — говорит Симончелли, — сейчас я брошу гранату.
— С ума сошел? Ты же их всех поубиваешь!
— Я брошу подальше.
— А если промахнешься?
— Тогда сам бросай!
— И не подумаю!
Пока они препираются, колонна достигает основания башни. Словно сговорившись, водители останавливаются и ждут, как воспитанные люди, что к ним кто-нибудь выйдет.
— Только этого нам не хватало, — вздыхает минут через десять Баллезио, перед носом у которого размахивают отрубленной головой. Он глядит на афганцев с забавным видом, словно упрекая и желая сказать, что они сами во всем виноваты.