Я разговаривал сам с собой, прокручивал и то, и это, покуда не почувствовал, что так недолго и вовсе заговориться. Мне нужен был собеседник. Мне нужен был очень хороший собеседник, способный выслушать меня и поставить диагноз. Немногим в жизни повезло найти такого собеседника, а мне повезло, у меня он был от рождения, просто последние годы я с ним редко разговаривал. Это был мой отец.
Отец не любил электронную почту и вообще считал, что компьютер приносит в мир столько же зла, сколько и добра. Пока. В дальнейшем этот баланс должен был меняться, и не в сторону добра. Поэтому мы не переписывались и лишь иногда разговаривали по телефону. Он позвонил мне перед Новым годом, спросил, как дела, выслушал ответ, что как-нибудь при встрече, усмехнулся и сказал, что хотел бы ускорить встречу и по этой причине решил перебраться поближе ко мне. «Куда?» – не понял я. «В Европу», – ответил он, наслаждаясь произведенным эффектом. «Один?» – спросил я. «Да нет, почему. Все вместе». «А что случилось?» – спросил я. И он засмеялся в ответ: «При встрече».
Когда отец расстался с нами и уехал в Америку – или наоборот, уехал в Америку и расстался с нами, – было начало девяностых, все вокруг рушилось и будущее невозможно было предсказать и на год вперед, а все хотели перемен. Перемены происходили каждую неделю, и после стольких лет, когда вообще ничего не менялось, утоление этой жажды позволяло забыть на время о прочих человеческих потребностях. Мне кажется, что мы стали последним поколением, которому было не все равно, что происходит в стране. И в этом смысле отъезд отца я воспринимал как предательство по отношению к стране в гораздо большей степени, чем предательство по отношению к семье. Все у них с матерью разладилось в последние годы. Думаю сейчас, что виноват был он, но и ее характер с трудом допускал компромиссы – обычная история. Мне было жалко мать, терявшую год за годом интерес к жизни за пределами телевизионного экрана, но претензии к отцу носили гораздо более принципиальный характер. Столько лет эти люди мечтали о том, как развалится эта система, и вот, когда оно свершилось, уезжать? Уезжать, когда представился уникальный случай сделать что-то хорошее, нужное, полезное? Этого я не мог понять и не мог принять. Я видел, как тяжело дается отцу его решение, но это не могло быть ему оправданием. Я был очень резок и даже жесток с ним все то время перед отъездом и первые годы после. Он переживал, пытался объяснить, а я не хотел слушать. «Ты поймешь когда-нибудь, надеюсь, очень скоро, что я поступаю правильно. Я поступаю правильно для себя, и я поступаю правильно для тебя. Эйфория быстротечна, похмелье будет долгим. Я историк и буду заниматься исследованиями, а не перекрашиванием черного в белое с тем, чтобы через пять лет снова перекрашивать в черное. А именно это и произойдет. Я знаю это, потому что я ученый и всю сознательную жизнь занимался историей этой страны. В ней уже были такие периоды, когда эйфория охватывала очень малую часть населения, так называемую интеллигенцию, склонную к ней в отличие от остального населения, составляющего процентов девяносто пять, если не больше, и занятого в основном вопросами текущего жизнеобеспечения, а потому вяло реагирующего на события в центрах столиц. Так что я на основании знания истории и собственного жизненного опыта утверждаю, что нынешняя эйфория ничем, по сути, не отличается от предыдущей, разве что внешними атрибутами – автомобилями, самолетами, этими новыми компьютерами и тем, что еще придумают, что создает иллюзию свободы передвижения и свободы информации».
– То есть, по-твоему, это иллюзия, и нет никакой свободы передвижения и свободы информации? – спрашивал я, чтобы хоть как-то остановить это брюзжание.
– Конечно, есть, – смущенно отвечал он. – Но взамен потребуется пожертвовать другой свободой, иначе не бывает.
– Какой другой? – взрывался я. – Ты еще скажи, что самолеты не увеличивают свободу передвижения.
– Костя, – грустно говорил он, – давай поговорим об этом лет через десять. В чем ты прав, безусловно, так это в том, что мы все хотели развала этого режима. Мы все – это вот те самые интеллигенты, о которых я говорил. Те самые, кто хотел свержения царя в семнадцатом году. Они тоже думали, что стоит царя свергнуть, так сразу всеобщее счастье и наступит. И мы думали: не будет этого коммунизма-социализма и этой партии со всеми ее съездами и этих генеральных секретарей – расчистится дорога, а по этой дороге куда же идти, как не в светлое демократическое будущее. Но что-то не складывается опять. Опять куда-то не туда поворачиваем. А куда – сами не знаем. В общем, я не знаю, что тебе еще сказать. Знаю только, ты потом поймешь, что я правильно сделал, а сколько лет на это потребуется, не знаю. Мне будет тяжело эти годы, потому что я очень тебя люблю. Ты – единственный человек на свете, которого я люблю. Поэтому я наберусь терпения и буду ждать, пока ты все поймешь.
Ждать ему пришлось долго. Моя жизнь была молодой и бурной, вокруг все бурлило с не меньшей силой, пуповины разрывались легко. Он звонил иногда, иногда писал без ответа. Однажды сообщил, что женился на своей студентке лет на двадцать пять моложе и всего на три года меня старше, милой девушке сложного итало-ирландского происхождения, вполне, впрочем, обеспеченной, которая через два года родила ему сына, а еще через два года – второго. Вот тогда, спустя семь лет, в конце девяностых, когда я делал МВА в Стэнфорде, мы и встретились.
Только когда я увидел его – с длинными профессорскими наполовину седыми волосами, загорелого, с тем же навсегда оставшимся в памяти взглядом грустных, все понимающих голубых глаз, – я понял, как соскучился. Он знал, что происходило со мной все эти годы в профессиональном плане, но не мог знать, чем я жил, я волновался перед встречей, он, думаю, куда больше. Но вот увиделись, и первым чувством – только счастье, только радость, потом уже грусть – как же так, целых семь лет...
Он очень смешно рассказывал об Америке, о работе и ничего о новой семье, пока я не спросил. Но и тогда сделал паузу, внимательно посмотрел мне в глаза – можно.
– У меня братья? – помню, сказал я, будто в первый раз узнал об этом.
– Да, – ответил он улыбаясь.
– Ты счастлив?
– Теперь, наверное, да. Была большая рана, никак не затягивалась, теперь я чувствую, что пойду на поправку.
– Ты, как всегда, уверен в том, что говоришь, ничего не изменилось.
– Многое изменилось, мир изменился, но в этом я уверен. Дай мне руку.
Я увидел слезы в его глазах и накрыл его руку своей. Так мы встретились после разлуки. Потом я первый раз был в его доме, точнее сказать, в их доме, поскольку отец никогда не умел обживать пространство, а жена его Тесса умела. Он познакомил нас, мы оба смущались. Она отлично выглядела – после двух-то детей – и совсем не была похожа на американку – ни на один из тех типов, которые знакомы по кино, и уж тем более ни на один из тех, кого можно встретить на улице.
Вечером, когда отец оставил нас одних и пошел посмотреть, спят ли дети, она сказал мне то, что считала важным сказать.
– Я люблю его, – сказала она. – Я не знаю, что ты думаешь, но я люблю его.
– Его всегда кто-нибудь любил, – я не мог сразу сдаться перед ее обаянием и прямотой.
– Знаю, – сказала она, – но я люблю сильнее, поэтому он со мной.
Я не думаю, что именно этот день примирил меня с Тессой и братьями, но начало было положено. Шли годы. Отец старел, Тесса расцветала, братья росли, я бывал у них раз или два в год, и мне всегда было там хорошо. Как-то раз я был у них с Ириной, мы выпили много вина, Тесса приготовила ризотто со спаржей и запекла какую-то рыбу. Была чудесная погода, похоже, начало мая.
– Ты ничего не хочешь сказать? – спросил я отца, когда женщины оставили нас вдвоем.
– Я говорю, – он раскурил сигару и откинулся в кресле, – я говорю, что если ты счастлив, то и я счастлив.
– Что должно означать...
– Только то, что я сказал, и не более. Только то, что я сказал. Она очень привлекательная девушка.
– Ты все еще подмечаешь разницу? – засмеялся я, и разговор пошел в другую сторону.
Теперь я понимаю, что Ирина не понравилась ни ему, ни Тессе. Наверное, они были разочарованы моим выбором, но приняли его гораздо терпимее, чем я когда-то принял выбор отца.
Интересно, что мать, догадываясь, по-видимому, что я общаюсь с отцом, никогда не задавала мне вопросов. Он просто перестал для нее существовать одновременно с Советским Союзом и со всем прежним укладом жизни. Она была очень принципиальная, мама, и если бы кто-нибудь попросил меня сформулировать ее главный принцип, я озвучил бы известное: «кто не с нами, тот против нас».
Итак, отец старел, но время задело его только внешне, почти не изменив сущности. То есть в некотором смысле он представлял собой прямую противоположность известному портрету, увековеченному замечательным английским писателем. Братья росли в своей совсем не американской семье, по непонятному стечению обстоятельств поселившейся в Америке. И вот теперь, как следовало из заявления отца, всему этому пришел конец.
– У тебя случилось что-то? – спросил я. – Как ребята?
– С ребятами все в порядке, с Тессой тоже, и со мной, в принципе, ничего не случилось. То есть не так: случилось, но не со мной.
– Ты мне откроешь тайну?
– Я думаю, ты ее уже знаешь, сын, не разочаровывай меня.
– Ты хочешь сказать, что уехал из-за кризиса? – спросил я после некоторой паузы.
– Если тебе угодно так называть, то да.
– А как ты это называешь?
– Скажи лучше, когда ты сможешь приехать ко мне. Ты мне расскажешь свою историю, я тебе свою.
– Звучит заманчиво. И где же тебя искать в Европе? Как близко ты от меня?
– По правде сказать, близость к тебе не была основным критерием при выборе места жительства, – засмеялся он, – так что не очень близко. Но место в целом неплохое.
– И называется оно?
– Мы в Италии, Костя. Конкретнее, в Тоскане, еще конкретнее – где-то посередине между Флоренцией и Сиеной. Точный адрес давать не буду, поскольку надеюсь в аэропорту встретить. Очень соскучился и очень хочу поговорить с тобой, ведь ты мой главный оппонент – был и остался. Ну, приедешь?
– Конечно, приеду, – сказал и почувствовал, что улыбаюсь.
– Когда? Можно уже через пару недель, я думаю, что через пару недель мы тут уже окончательно обустроимся. По крайней мере, Тесса обещала.
– Как она?
– Хорошо. Передает тебе привет.
– Спасибо, скажи ей, что я очень хочу приехать.
– Значит, ты теперь безработный? – сменил он тему.
– Похоже, что так.
– И что собираешься делать?
– Пока не знаю. Может, ты подскажешь. Да и не безработный я по сути. Попросил год отпуска за свой счет для учебы – они и дали. Так что через год вполне могу вернуться.
– Ну да, им тоже хорошо – целый год деньги не платить.
– Ты меня всегда недооценивал.
– И ты вправду собираешься возвращаться?
– Не думаю.
– Вот и хорошо. Сначала в компанию свою дурацкую не вернешься, а потом, может, подумаешь и вообще не вернешься.
Это не было продолжением нашего старого спора. Тот мы уже отспорили, и оба это знали. Слишком многое изменилось в мире, чтобы почти пятнадцать лет спорить на одну и ту же тему. Но это вовсе не означало, что на тему нельзя шутить.
– То есть не веришь ты, отец, что будет и на нашей улице праздник?
Он засмеялся: «Ты ведь знаешь ответ?»
Глава девятнадцатая
Я много раз был в Италии и, конечно, был во Флоренции и в Сиене тоже был. Ирина любила ездить в Италию. Мы брали машину, поэтому все эти тосканские красоты остались в памяти просто живописными картинками в одном ряду с долинами и замками Луары, альпийскими лугами, норвежскими фьордами. Мы охотно отвечали: «Да, был там, да, знаю, да, видел», а по сути это такой туристический фастфуд, разве что на ином уровне потребления.
В начале марта увидел совсем другую Италию. К этому времени я уже вполне освоился с новым ритмом жизни и поэтому, приехав к отцу, не испытал дискомфорта, который, безусловно, дал бы о себе знать еще год назад. Отец жил в обычном серо-желтом итальянском доме обычной тосканской деревни. Ну, может, дом был чуть побольше других. Наверняка внутри, благодаря стараниям Тессы и вложенным средствам, все было лучше, чем у соседей, но все равно это была обычная деревня, главной достопримечательностью которой стало соседство с продвинутой спа-гостиницей. По-видимому, это был компромисс между уединением и цивилизацией. «Да нет, – сказал отец, – просто тяжело было найти дом, какой мы хотели, вот и оказались здесь. А гостиница что – она никому не мешает, сейчас тут не очень много гостей, а будет еще меньше». Это было уже на следующий день. Светило солнце, но было прохладно, мы шли без цели мимо таких же серо-желтых домов по узкой дороге, по бокам росли высокие деревья, названия которых я не знал, иногда мимо проезжали машины, один раз встретился фермер на тракторе, быстро свернувший к своим еще не успевшим зазеленеть угодьям. “Buenos journo, dottore”, – помахал он отцу рукой. “Buenos journo, Leonardo”, – ответил отец. Потом с нами поздоровался старый священник, с тревогой наблюдавший за тем, как еще более старый работник, стоя на высоченной лестнице, пытается отпилить засохшую ветку почти у верхушки дерева. Кажется, они вяло переругивались, пока священник не увидел нас.
– То есть ты стал типа местный? – спросил я безо всякого желания подколоть.
– Нет, – серьезно ответил отец. – Не стал, не стану и не уверен, что хочу стать.
– Тогда зачем все это?
– Тебе не нравится?
– Гулять нравится. Жить – не уверен. Я вообще не очень понимаю, как здесь жить.
– Ну да, – охотно согласился отец, – очень правильное замечание. Но более важный вопрос – это как вообще жить, то есть зачем жить. Если на него ответишь, то с выбором места жительства становится проще. В обратном порядке можно сильно запутаться.
– И ты хочешь сказать, что определился со смыслом жизни?
– Исключительно для себя, – улыбнулся он и обнял меня за плечи. – Я уже говорил, как рад тебя видеть?
– Да, вчера после второй бутылки вина.
– Поэтому так важно повторить это сейчас, пока я трезвый.
– Спасибо, – я обнял его. – Я тоже очень рад, что приехал.
– Все заканчивается так, как должно закончиться, – неожиданно сказал он, додумывая какую-то свою мысль.
– Наверное. И в чем же твой смысл? Ты приехал сюда работать в тишине и покое, потому что не хочешь больше суеты, не хочешь больше слышать гавкающих американцев. У тебя, наверное, достаточно денег для того, чтобы дожить здесь на природе до глубокой старости и написать еще несколько книг, но ведь это же чистейший эгоизм, папа. Что здесь будет делать Тесса, что здесь будут делать ребята? Я совсем не против, чтобы ты делал то, что хочешь, но было бы лучше, если б ты объяснил.
Предыдущий день окончательно примирил меня с Тессой. В непривычной тишине старого дома со скрипучими лестницами я смог разглядеть в ней то, что отец разглядел пятнадцать лет назад, – женственность, защищенную от сиюминутных рекомендаций маркетологов всего мира. Теперь, когда ей было почти сорок и она была матерью двух подростков – сыновей, Тесса выглядела женщиной с фотографии середины прошлого века, когда все лица были непохожими, а глаза еще обладали способностью светиться от счастья. Нет, конечно, она следила за собой, занималась спортом и делала массажи, была недовольна доставшимся по наследству неравномерным распределением веса. «Ты не думай, Костя, твой папа и в шестьдесят пять, и в семьдесят найдет молодую, если захочет. Ничего его не остановит и никто. Ни я, ни ты, ни дети». – «Мне кажется, ты просто льстишь ему, чтобы он вот так вот сидел перед нами и самодовольно улыбался». – «Костя, Костя, – с усмешкой качала она головой, – ты, оказывается, не только в женщинах плохо разбираешься, но и в мужчинах». – «Наверное, это оттого, что я еще плохо разбираюсь в себе».
Мы сидели в небольшой гостиной, пили граппу, ребята уже пошли спать – рано утром Тесса отвозила их в школу во Флоренцию. Переезд на другой континент и в другой мир дался им тяжелее, в этой истории они были самой пострадавшей стороной, кроме моей личной жизни мы обсуждали возможность их поездки летом в Россию вместе с Тессой. Отец был против, но не категорично. Он мало говорил в тот вечер, говорили в основном Тесса и я, да ребята за ужином – европейский футбол был единственным, что примиряло их с этой страной, отстававшей, по их понятиям, от Америки лет на пятьдесят. Отец просто слушал, смотрел на нас и улыбался каким-то своим мыслям, а может быть, тому, что с моим появлением процесс обретения мира закончился и паззл сложился. Сложился для него, чему я был очень рад, но не был же он настолько безответственным, чтобы наслаждаться жизнью за счет своих близких. Значит, он понимал что-то, чего не понимал я. И именно это я хотел от него услышать...
– Ты помнишь наш спор перед моим отъездом в Америку? – спросил отец, когда мы повернули назад и пошли к дому. – Просто скажи мне, ты принимаешь сегодня то, что я когда-то сделал, или до сих пор считаешь, что я предал тебя, маму, великую Россию?
– Скажу так, – осторожно начал я, – сегодня я точно не стал бы тебя отговаривать.
– Сегодня ты не стал бы меня отговаривать от отъезда в Америку сегодня или сегодня – от отъезда двадцать лет назад?
– Хорошо, сегодня – от отъезда двадцать лет назад. Ты хочешь сказать, что я тогда тебя не понимал и сейчас не понимаю?
– Костя, – он положил мне руку на плечо, – перестань, я не об этом. Если ты понял, что двигало мной тогда, то поймешь, что движет сейчас. Но приготовься слушать, это будет долгий рассказ, длиннее, чем твой вчерашний, – он с улыбкой посмотрел на меня. – Хотя я предполагаю, что для Тессы ты изложил очень адаптированную версию.
– Ну, в общем, да.
– Мог бы не стараться. Она очень хорошо к тебе относится, и она мудрая женщина. Так вот. Рассказ будет длинный, и за один раз мы его не закончим. Но ведь мы наконец никуда не торопимся, правда?