— Я сейчас принесу, — заторопился Саша.
— Принесешь? Ну, принеси… — с заблестевшими глазами прошептал ране — ный. — Только, слышь… — Он тронул Сашу за плечо: — Скажешь кому — убьют меня!
Саша отчаянно замотал головой:
— Нет, нет, что вы… никогда не скажу!..
Красноармеец поглядел ему в глаза:
— Ну, беги…
Саша, торопясь, переплыл речку, натянул одежду и, не оглядываясь, пошел к своей хате. "Сказать или не сказать ребятам? Может, посоветоваться с Васьком? Шепнуть бабе Ивге? Нет, нельзя! Никому нельзя сказать… Каждое слово сейчас может выдать. Ребята разволнуются, начнут шептаться: кто, что… А этот красноармеец про лес спросил… — вспомнил Саша. — Может, надо было сказать ему про Митю?"
В хате никого не было. Саша схватил ломоть хлеба, несколько луковиц. В шкафу на тарелке лежал кусочек сала. Мальчик спрятал сало и лук за пазуху, хлеб положил в карман.
Назад шел осторожно, оглядываясь по сторонам: ему казалось, что из всех кустов следят за ним чьи-то глаза.
На берегу было тихо, но, когда мальчик уже собирался спуститься к воде, на тропинке показались два немецких солдата.
Саша спрятался в кусты. Солдаты остановились и стали раздеваться. Потом вошли по пояс в воду и не спеша начали мыться. Саша в отчаянии поглядел на тот берег.
Кусты ивы не шевелились. Солдаты купались долго. Потом ушли. Когда их голоса совсем затихли, Саша вылез из кустов, разделся и, держа над головой корзинку с одеждой, в которой были завернуты хлеб и сало, поплыл. У берега он остановился, прислушался.
— Дяденька!
Никто не ответил.
— Дяденька! — повторил Саша.
Везде было пусто и тихо. Только примятые ветки ивы напоминали о раненом красноармейце. Саша посмотрел на густую осоку, на луг…
За лугом начинался колючий молодой сосняк. Мальчик, пригнувшись к высокой траве, бросился бежать к сосняку. Он прошел между рядами молодых деревцов; сосновые ветки царапали его плечи, иглы кололи ноги. Но здесь тоже было пусто. Мальчик понял: красноармеец ушел… испугался фашистов или его, Саши… Ушел, не дождавшись хлеба.
Саша вернулся к реке. У примятых кустов ивы он вынул из корзинки сало и хлеб, положил на траву и в последний раз тихонько позвал:
— Дядечка…
В эту ночь баба Ивга часто подходила к Саше, трогала ладонью его голову. Саша не спал. Ему чудились выстрелы, слышались стоны, доносившиеся с реки. "Почему я не сказал ему, что в лесу Митя?" — горько раскаивался Саша.
Утром он снова пошел на берег, переплыл на ту сторону. Под ивой не было оставленной еды. "Взял он или не взял хлеб? Если бы склевали птицы, были бы крошки…"
Много дней еще Саша тревожно прислушивался ко всякому шуму на селе, бродил один по берегу реки, рискуя попасться на глаза фашистам, пробирался за село, в ближний лес.
Потом нахлынули новые события, воспоминание о раненом отошло, осталась только одна мысль, которая всегда мучила Сашу: "Взял он или не взял хлеб?.."
Товарищам Саша ничего не сказал.
Глава 30
"ЗЕЛЕНЕНЬКИЙ ПОЕЗД…"
В этот день Ваську не удалось побывать на пасеке. Случилось еще одно событие, взволновавшее ребят. За околицей Васька догнал запыхавшийся Одинцов.
— Игнат передал, чтобы после обеда мы трое в овражек пришли. У него какое-то спешное дело, — торопливо сказал он.
Пришлось повернуть назад.
— А что за дело, не знаешь?
— Не знаю. Он не говорил. Только обязательно велел прийти.
После обеда Саша, Одинцов и Васек по одному пробрались в овражек.
Ждали долго. Уже солнце начало садиться, когда сквозь кусты просунулась голова Игната.
— Я Ничипора наверху поставил… — шепнул он.
— Ладно. А в чем дело у тебя? — нетерпеливо перебил Васек. Он был расстроен тем, что не попал на пасеку, где давно уже не был.
— А дело вот какое… — Игнат вытащил из кармана пачку бумаг. Здесь были листы, вырванные из школьных тетрадок, писчая бумага и даже кусочек светлых обоев. — Держи, — сказал Игнат, передавая Ваську пачку. — Это мои хлопцы по селу кое-где бумаги пособирали, а то писать не на чем. А вот это нам задание…
Он осторожно достал из-за пазухи завернутый в газетную бумагу листок и расправил его на коленке. Ребята вытянули головы и с любопытством прочли заголовок:
ВЕЧЕРНЕЕ СООБЩЕНИЕ 3 АВГУСТА
Сводка была написана четким почерком, рукой взрослого человека.
— Читайте про себя, — тихо предупредил Игнат.
Лица у ребят покраснели от волнения, губы зашевелились.
"…После 6-часового боя полк противника, окруженный с трех сторон нашими частями, был разгромлен… На поле боя фашисты оставили больше 1500 убитых и раненых немецких солдат…"
В овражке была тишина, слышались только прерывистое дыхание и легкий шелест бумаги, лежавшей на колене Игната; каждому хотелось потрогать листок, прикоснуться к нему.
— Игнат, откуда это?
— Откуда — это не наше дело. Наше дело — переписать чисто, понятно да осторожненько расклеить. Вот я и принес вам. Тут бумаги на десять таких листовок хватит. В Ярыжках и еще кое-где мы уже порасклеивали. Только смотрите, хлопцы: попадетесь — плохо будет… Тогда уж… — Игнат покачал головой. — Одним словом — кто дал, где взяли… — Он строго посмотрел на товарищей.
— Предателей среди нас нет, — просто сказал Васек, спрятал на груди листовку и развернул пачку чистых бумажек. — Эх, сколько тетрадей мы в школе бросили! Знать бы раньше, что понадобятся… — с сожалением сказал он и вдруг, перевернув один листок, вырванный из школьной тетрадки, удивленно заметил: — А здесь стихи какие-то… и зачеркнуты… Это что?
— Да это — так… Видно, кто-то из школьников последние листки из тетрадки вырвал да отдал. Ну, на этом листке не пишите — и все!
— Что? Что? — рассеянно переспросил Васек и медленно прочитал вслух первые строчки стихов:
Зелененький поезд сюда нас привез,
Заехали мы на Украину в колхоз…
— Зелененький поезд? — живо перебил его Саша. — У нас тоже был зелененький поезд… Странно… — сказал он, заглядывая в листок.
— Читай, читай! — заторопил Одинцов. Сквозь тонкую кожу на его лице проступили красные пятна, и даже веки покраснели.
Васек громко, с волнением в голосе прочитал дальше:
С любовью нас встретили, точно родных, —
В Советской стране не бывает чужих,
Все любят друг друга и славно живут.
Да здравствует мирный и радостный труд!
— Игнат! Где это взяли? Откуда? Ребята! Ведь это… это писала Нюра Синицына, — прошептал Одинцов.
— Это наша Нюра… я узнал… И, может, она жива? Может, все они живы? — заволновался Саша.
Васек посмотрел на товарищей и покачал головой:
— Эти стихи Нюра могла написать в первые дни, когда мы только приехал". И, может, потеряла тетрадку или отдала кому-нибудь из здешних девочек… Мы возьмем себе на память эти стихи… Только надеяться на что-нибудь, по-моему, нельзя…
— Да, конечно… Митя сам видел разбитый грузовик, — упавшим голосом сказал Саша.
Все замолчали. Игнат глубоко вздохнул, поправил свою кубанку:
— Кого нет — того нет. О живых надо думать… Так вот, я свое слово сказал. А вы тут постарайтесь. Может, успеете, так к ночи и расклейте.
— Ладно. Сделаем, — поднимаясь, сказал Васек. — Выходите по одному… Когда придешь опять, Игнат? — все еще потрясенный напоминанием о девочках, грустно спросил Васек.
Игнат присел на корточки и быстро зашептал:
— Справляйтесь сами, хлопцы, — у нас другие дела объявились. Не можно мне часто приходить, а если надо, Грицька посылайте ко мне.
Прощаясь, он еще раз попросил не задерживать листовки… Но ребят ждала неудача.
По хате тяжелыми шагами ходил Степан Ильич. Переписывать сводку при нем боялись. Тайна — так от всех тайна. Пробравшись гуськом мимо Степана Ильича, ребята сели в угол и тихо зашептались. Степан Ильич неодобрительно посмотрел на них, но ничего не сказал. В последнее время он был хмурый и неразговорчивый.
Пошептавшись, ребята послали Сашу к Макитрючке, чтобы узнать, вернулись ли Мазин и Русаков. В ожидании они бегали несколько раз к воротам и обратно. Степан Ильич стоял у окна, повернувшись к ним спиной и постукивая пальцами по стеклу, — о чем-то думал.
— Может, он уйдет куда-нибудь?
— Он всегда вечером уходит…
— Одинцов, ты так, намеками, узнай у него, уйдет он или нет, — кивнул на Степана Ильича Васек.
Одинцов, сделав непринужденный вид, подошел к другому окну и, покосившись на Степана Ильича, сказал:
— Ой, как темно уже! Наверно, сегодня никто никуда не пойдет, дядя Степан?
— Как это — никто никуда? — насмешливо переспросил Степан Ильич и, вдруг с шумом подвинув табуретку, сел, сложив на коленях руки. — А ну-ка, идите сюда, вылезайте из-за печки!
— Как это — никто никуда? — насмешливо переспросил Степан Ильич и, вдруг с шумом подвинув табуретку, сел, сложив на коленях руки. — А ну-ка, идите сюда, вылезайте из-за печки!
Ребята переглянулись и робко подошли:
— Мы?
— Вы, вы! Настало время мне поговорить с вами всерьез. И вы этот разговор запомните хорошенько, чтобы два раза повторять не пришлось. — Степан Ильич поднял вверх палец и, медленно отчеканивая каждое слово, сказал: — Чтобы с этого часу прекратить всякие ваши перешептывания и лазание где ни попало! И не носитесь вы по селу как угорелые, не советуйтесь в каждом углу, потому что все ваши тайны у вас на лбу написаны… Всякое это ваше подмигивание, подмаргивание…
— А мы не подмаргиваем, — быстро перебил его Одинцов.
— Как это — не подмаргиваете? — сердито стукнул по столу Степан Ильич. — Я сам видел. И все это вы делаете на глазах у врагов, шмыгаете перед самым их носом. Да что вам война — игрушка, что ли?
— Да мы не подмаргиваем! — вспыхнул от обиды Васек.
Дверь неожиданно открылась, и Саша, просунувшись наполовину, замахал рукой и, делая таинственные знаки бровями, вытянул трубочкой губы:
— Васек, выйди… Васек…
Степан Ильич шагнул к двери, взял за плечо Сашу и поставил его перед собой:
— Вот, видали? Ну, чего ты моргаешь? Что там случилось?
— А я не моргаю, — растерявшись, сказал Саша.
— Ну, а как же эта твоя мимика называется?
Ребята не выдержали и рассмеялись.
— Эх, дети, дети! Нет у вас настоящего понимания того, что происходит… Да если вам взрослые что-либо поручают сделать, делайте, но не обращайте все в игру и не смейте что-либо придумывать от себя! Потому что вы можете муху в слона превратить, и из-за вашей глупости хорошие люди могут погибнуть, и сами вы пропадете ни за грош, ни за копейку. — Степан Ильич встал, откинул на окне занавеску. — Вот… глядите сюда!
Присмиревшие ребята один за другим подошли к окну. Отсюда видна была улица… У каждых ворот и у плетня стояли и ходили гитлеровские солдаты, громко, развязно переговариваясь на своем языке.
— Вот он, наш враг… В каждой хате, на каждом шагу… Кровью нашей он не дорожит, людей в ямы живьем бросает. С оружием пришел, с хитростью, с коварством… Вот и подумайте, как надо себя вести, ребята! — тихо закончил Степан Ильич.
Глава 31
НА СТАРОЙ МЕЛЬНИЦЕ
Два дня Мазин и Русаков блуждали по лесу. Спускались в лесные овраги, забирались в густую чащу. Петька складывал рупором ладони и гудел, подражая горну. Лес откликался протяжным эхом. Стали попадаться путаные тропинки, лесные дороги. Мазин решил вернуться. Лес то густел, то редел, приметы были так похожи, что мальчикам начинало казаться, будто они уже проходили эти места. Перед глазами неожиданно открывался молодой сосняк, за ним белели березы. В непроходимой чаще леса было темно и сыро, солнце скупо проникало туда сквозь густую зелень кустов и деревьев, на траве не просыхала роса. Мазин чуть не провалился в болото. Под мягким, бархатным ковром, расшитым незабудками, стояла ржавая вода.
Ночевали опять в лесу.
— Заблудились! — объявил утром Мазин. — Надо речку искать. Я в речках хорошо разбираюсь!
— Помнишь, как ты по Северной Двине ездил? — фыркнул Петька.
Мазин улыбнулся:
— Все помню! Эх, и времечко было, Петька! Сергей Николаевич, директор. Грозный!.. А школа! Я ее часто во сне вижу… Стоит себе и стоит на том же месте!
Стали вспоминать всякие мелочи школьной жизни. Все тогдашние неприятности казались теперь милыми и смешили до слез.
Покружив еще несколько часов, вышли к реке. Наступала третья ночь их жизни в лесу. Запасы кончились, голод давал себя чувствовать.
Развели костер, попили горячей воды с остатками хлеба. Место было глухое; казалось, что здесь нечего опасаться врага. К каждому шороху мальчики прислушивались с радостным ожиданием: а вдруг на огонек выйдет Митя!
— Как хорошо, Мазин! Как будто и войны нет. — Петька придвинулся поближе к огоньку и уютно свернулся калачиком на траве. — Пойдем утром!
— Куда "утром"! Третью ночь шатаемся… Ребята ждут, вставай! — заворчал Мазин.
Петька со вздохом поднялся.
Река здесь была широкая, спокойная. Мазин долго стоял, соображая, в какую сторону надо идти.
— Пойдем по течению, — решил он.
Шли по берегу.
Луна еще не всходила, но в лесу уже залегла ночь. Высокий очерет с коричневыми бархатными головками мягко шелестел; в воду шлепались с берега крикливые лягушки. От усталости не хотелось говорить.
Вдруг с реки донеслись тихие голоса, раздался плеск весел. Ребята увидели лодку. В ней сидели три гитлеровца. Над водой вспыхивали огоньки их сигарет.
— Пусть проедут, — шепнул Мазин.
Мальчики спрятались в камышах. Теперь им никак нельзя было вылезти, не обратив на себя внимания. Мазин вытянул голову и прислушался. Из лесу донесся стук топора. Привыкнув к темноте, острые глаза Петьки различили среди редких деревьев немецкие палатки.
— Надо удирать… — прошептал он, прижав губы к уху товарища.
Но лодка причалила неподалеку от них; гитлеровцы не спеша вытащили ее на песок и ушли по тропинке в лес, к палаткам. Шагов их не было слышно. Прошли они дальше или остановились где-нибудь за деревьями, мальчики не знали. Вылезать было опасно. Они стояли в камышах по колено в воде и наблюдали за берегом. У обоих возникла одна и та же мысль. Петька, тихонько толкая товарища, указывал на лодку, в ответ Мазин крепко сжимал его локоть. В темноте кусты орешника сливались в густую массу. Мазин поднял гладкий камешек и изо всех сил пустил его в лес. Камешек прошелестел по веткам и шлепнулся на землю. На шум никто не откликнулся. Тогда Мазин осторожно раздвинул камыши, окунулся в воду и пополз, цепляясь руками за мелкое дно. Петька последовал за ним. Лодка, врезавшись носом в песок, тихо покачивалась на волнах. Руки мальчика коснулись ее гладкой, просмоленной кормы, потом ухватились за борта.
— Тащи! — шепнул Мазин.
Мальчики, стоя на коленках в воде с двух сторон лодки, потащили ее с берега. Песок заскрипел… Мазин остановился… Потом кивнул головой Петьке… Песок снова заскрипел, лодка сползла на воду, повернулась носом по течению и стала медленно удаляться от берега. Мальчики плыли рядом, держась за ее борта. Петька вскарабкался первый, осторожно вложил в уключины два весла. Мазин мокрым мешком плюхнулся на дно, молча поменялся с Петькой местами и взял весла. Всходила луна. На всякий случай ребята старались держаться ближе к берегу — чернота кустов закрывала лодку. Ошеломленные и счастливые своей удачей, оба молчали. Лодка шла медленно, обтирая бока о кусты, прячась под ивовыми ветками, скрываясь в камышах. Берега стали меняться, река вдруг повернула и выбежала на луг. На лугу стояли стога сена.
— Смотри в оба! — шепнул Петьке Мазин.
Луна спряталась за тучу. Наступила темень. Мазин выехал на середину реки. Лодка бесшумно понеслась по течению. Впереди снова начинался лес.
— Петька! — окликнул Мазин товарища.
Петька ответил ему радостным мычанием.
Становилось холодно, с одежды стекала вода.
— Надо выжать рубахи и штаны, — сказал Мазин. — Эх, котелок на берегу бросили из-за этих чертей!
— Зато лодка у нас! — радовался Петька.
Одежду крепко отжали, с трудом натянули опять штаны и рубахи. Петька улегся на дне лодки и свернулся калачиком.
— Куда мы едем, Мазин? — равнодушно спросил он.
— "Куда, куда"! На кудыкину гору!
— А ты ж говорил, что в речках хорошо разбираешься!
Мазин промолчал. Петька закрыл глаза, согрелся и заснул. Глаза у Мазина тоже закрывались, но он изо всех сил боролся со сном.
Над рекой медленно вставал рассвет. На берегу сонно и нежно попискивали птицы. От воды поднимался легкий туман. Показалось и скрылось какое-то село с белыми хатами. Выросли из тумана неподвижные высокие тополя, мелькнула на пригорке утонувшая в вишняке пасека. И снова загустел на берегах лес…
Лодка плыла и плыла, уносимая течением неизвестно куда.
Неожиданно выступила громадная тень полуразвалившейся мельницы. Неподвижно торчало занесенное илом мельничное колесо. Река в этом месте сильно суживалась и, обегая колесо, с гулким шумом падала вниз с позеленевших от времени бревен плотины. Лодка с разбегу врезалась носом в берег. Мазин вскочил. Петька протер кулаками глаза. Оба вылезли из лодки, тревожно оглядываясь.
— Старая мельница, — шепотом сказал Мазин. — Постереги лодку, а я разузнаю, что там.
Он, пригнувшись, побежал к мельнице. Старая, почерневшая от дождей и времени, она тяжело накренилась над водой. Заросшая мохом крыша осела, из нее торчали голые балки. Узкие окошки с выбитыми стеклами покосились набок.