Близняшка так кричала на гримёршу, что та – безалаберная и заляпала чернилами такие дорогущие белоснежные обои, а мама только смеялась и целовала тётю.
А потом Вика с мамой частенько придумывали, на кого похоже это чернильное пятно. Иногда оно было похоже на слонёнка, а иногда – на облачко. И только теперь, когда на кухне молча друг напротив друга сидели Вика в прострации и папа, который сильно горевал, пятно почему-то стало похоже на свежую могилу. Вика и папа молча встали и молча поехали на кладбище.
Вначале они ездили на кладбище очень часто – чуть не каждый день. После сорока дней папа собрал мамины вещи и сказал Вике:
– Надо отдать близня…
И вдруг осёкся и зарыдал.
Он рыдал, как рыдают только бабы. Он выл белугой и катался по ковру, и царапал себе лицо, захлёбываясь в слезах и соплях. Человек, не растерявшийся, когда в Красном море такелажнику тросом гильотинировало голову – и тело такелажника снесло за борт, а окровавленная голова с ещё живыми недоумевающими глазами, в которых застыло выражение: «чё это было, пацаны?!» – покатилась по палубе, и веки прищуривались, как прищуриваются они не когда человек умирает, а когда какой-нибудь Иванов хочет сказать какому-нибудь Петрову что-то типа: «шутку понял…», – сейчас прижимал к себе заграничные женские тряпки и бился головой о мебель, и до крови кусал руки.
И Вика вдруг вышла из прострации. Она спокойно пошла в ванную комнату, спокойно налила холодной воды в эмалированное двенадцатилитровое ведро, в котором мама-гримёрша мариновала огурцы, – будь прокляты реперные точки! – и размеренным чётким движением, как будто всю жизнь только тем и занималась, что выплёскивала двенадцатилитровые вёдра воды, спокойно окатила папу.
Папа сел, отряхнулся как пёс, отшвырнул от себя заграничные женские тряпки и сказал:
– Ни фига себе! Где это ты так научилась?! Я бы так чётко тельняшку не порвал!
И они почему-то рассмеялись.
Потом они прибрались, свернули отяжелевший от воды ковёр и вынесли его сушиться во двор. Потом долго сидели на кухне и вспоминали, и плакали, и смеялись, и даже выпивали – папа выпил бутылку Wisky, а Вика – три рюмочки ликёра. Вике от ликёра стало горячо в груди и зашумело в голове. И даже как-то немного отяжелели ноги. Папа открыл вторую бутылку Wisky и распечатал четвёртую пачку сигарет. Вика с трудом встала, вытряхнула фарфоровую супницу, доверху наполненную окурками, в мусорное ведро, сварила папе кофе и сказала:
– Спокойной ночи! Ты тоже ложись. Я тебя люблю, – и поцеловала его.
– И я люблю тебя. Я больше никогда не буду тебя пугать. Всё будет хорошо. Мы всегда будем вместе, дочка. Жизнь продолжается. И, кроме друг друга, у нас в этой жизни никого больше нет. Помни об этом.
– Я помню, папа, – сказала Вика.
– Всегда помни об этом! Пообещай, что будешь помнить! Скажи мне, что, кроме друг друга, настоящих любимых у нас в этой жизни никого больше нет и не будет! – настаивал Викин папа.
– Я всегда помнила, помню и буду помнить об этом, папа! Кроме друг друга, настоящих любимых у нас в этой жизни никого больше нет! И не будет! – пообещала и сказала Вика.
Через четыре года Викин папа привёл домой молоденькую девушку. Чуть старше дочери. Высокую, стройную, с нулевым размером груди, элегантным разворотом широких плеч и маленькой попой.
И он ещё очень долго продержался!
Близняшкин вдовец – ни кожи, ни рожи, сто двадцать рублей в месяц, двое детей – привёл в свою трёшку на Поскоте дородную бабищу ровно через четыре месяца со дня похорон. И дородная бабища принялась, как не в себе, заботиться о вдовце и детях. И дети, сперва устраивавшие дородной бабище всевозможные пакости вроде запускания в ветреную погоду воздушного змея из её гигантского лифчика, хамства и обливания её вареньем, спустя некоторое время стали относиться к ней уважительно, а через год и вовсе полюбили. Близняшкиным детям, можно сказать, очень повезло, как бы кощунственно это ни прозвучало. Дородная бабища оказалась на поверку очень доброй, мягкой и умной женщиной, и у неё не было своих детей. Не было и быть не могло: «Операция!» – как односложно объяснила она им. И близняшкины дети сразу поняли, что операция – это серьёзно. И что даже немного жаль, что у дородной бабищи не будет своих детей. Так они ей и сказали:
– Даже жаль, что у тебя не будет своих детей!
– Вы – мои дети! – схватила дородная бабища в охапку близняшкиных круглую девочку и тощего мальчика и заплакала. И они заплакали. И, поплакав, долго говорили обо всём на свете. О том, что они никогда не будут называть её мамой. И о том, что надо бы купить собаку. А ещё лучше – притащить домой бобика из соседнего подъезда, мама не разрешала! И о том, что надо бы папу заставить переклеить обои, мама столько раз ругалась – и никак! И о том, что русичка придирается. И дородная бабища дала слово, что никогда от них не потребует называть её мамой; и что за бобиком из соседнего подъезда они сейчас пойдут все вместе; папу, чего может – заставим, чего не может – сами сделаем; и что в школу она сходит и выдерет ту русичку, как сидорову козу! И слово дородная бабища не только дала, но и сдержала. Все свои слова.
Хорошо, правда, что дети не знали, что дородная бабища вот уже несколько лет как была любовницей их папки – ни кожи ни рожи, сто двадцать рублей в месяц.
Близняшка, к слову, знала. И даже собиралась развестись. Но не успела – заболела. А о том, что те овощные супы и паровые рыбные котлетки, которые муж таскал ей в больницы, готовила эта дородная бабища, не знала. Не знала и о том, что дородная бабища сперва готовит и только потом чуть не насильно заставляет любовника навещать его больную жену со словами: «Её сестра уже с ног падает! Можешь ты хоть пару раз в неделю женщину навестить?! Она же только после операции!» Близняшка очень удивлялась такому мужниному поведению и особенно тому, что он, оказывается, умеет готовить. И даже грустно шутила, мол, для того, чтобы заслужить заботу и внимание мужа и открыть в нём кулинарный талант, надо всего лишь заболеть раком. Такая, право, малость…
А вдовец гримёрши – только через четыре года. Зато такую, какая тому, у кого ни кожи ни рожи, а только сто двадцать рублей, не светит.
– Вика, это моя будущая жена! – представил он девушку Вике.
Вот так вот, безо всяких предварительных разговоров «на тему». Ничто, как говорится, не предвещало. Ласковый заботливый папа, все четыре года приходивший домой только из рейса и только с чемоданами подарков, пришёл домой со своей будущей женой. Тот самый папа, что когда-то был одним целым с женой-гримёршей и дочерью Викой. Тот самый папа, которого Вика четыре года назад окатила холодной водой из двенадцатилитрового ведра. Тот самый папа, взявший с Вики слово о друг друге.
Бывает. Жена так жена. Квартира большая. Жизнь – ещё больше. У Вики характер – к ране прикладывать.
Потому она улыбнулась, перетерпела протокольный обед и только ночью позволила себе поплакать в подушку. И даже не потому, что папа решил жениться на молодой. Папа – молодой и красивый. Вика сама бы вышла замуж за такого мужчину, как её папа. Плакала она потому, что молодая девушка, хоть и будущая, но ещё всё-таки не жена, во время протокольного обеда на кухне сказала эдаким полноправно-хозяйским голосом:
– Что это у вас за уродливое пятно тут на обоях?! Да и сами обои уже пожелтели. Их надо переклеить! И вообще, всё здесь поменять!
– Да-да, дорогая, конечно! – ответил Викин папа.
Вот из-за этого Вика рыдала ночью в подушку. Потому что они с папой как раз договорились, что никогда не будут переклеивать эти обои с этим чернильным пятном. И никогда ничего не будут менять на маминой кухне.
Утром папа вернулся домой – и на том спасибо, что пока не здесь! – и за утренним кофе сказал Вике извиняющимся тоном:
– Я очень любил твою мать, ты знаешь.
Вика знала. Только её ранило, как ножом, то, что он сказал: «твою мать», а не «мою жену». Любил, твою мать!
– Я очень любил твою мать, ты знаешь. Но…
– Что «но»? – спросила Вика. И не дождавшись ответа, продолжила: – Папа, не надо никаких объяснений, прошу тебя. Я всё понимаю, и всё нормально. Только давай всё-таки не будем переклеивать обои, ладно?
– Ладно! – папа улыбнулся и заиграл ямочками.
Обои папина жена всё равно переклеила. Папа был в рейсе, и Вика ничего не могла с ней поделать. Такой уж у Вики был характер. Вот подружка-с-первого-класса, та бы с воплем «Война – фигня! Главное манёвры!» устроила тут масштабное ледовое побоище, пометала бы в папину жену небьющейся японской посудой, вылила бы папиной жене на голову банку чернил. И, в общем, как она говорила, учась на первом курсе своего вуза, где преподавали всё про человека: «Не это самое, так хоть согреемся!»
Но у подружки-с-первого-класса своя жизнь, свои дела, она ещё на втором курсе съехала от родителей и вся в учёбе-работе, и, говорили, что даже замуж вышла и тут же развелась.
Но у подружки-с-первого-класса своя жизнь, свои дела, она ещё на втором курсе съехала от родителей и вся в учёбе-работе, и, говорили, что даже замуж вышла и тут же развелась.
А Вика тихо себе училась, следила за домом и не только не это самое пока, но даже ни с кем не встречалась. И даже не потому, что дала папе слово про друг друга – они оба тогда были под стрессом, а под стрессом чего только не наговоришь и не наобещаешь, – а просто потому, что у них на курсе мальчиков особо не было. Да и тех немного заветренных и занудных очкариков, что были, всех немедля расхватали. А Вике не нужен был заветренный и занудный очкарик. Она хотела такого же яркого и умного, как её папа. Но, кроме института и дома, никуда не ходила, нигде не бывала. Хотя первый год после школы подружка-с-первого-класса её постоянно куда-то пыталась вытащить. Но Вике тогда было не до того. Не искать же теперь подружку-с-первого-класса и не говорить ей: «Вот, папа женился, а я уже превращаюсь в старую деву. Я же не знала, что оно так выйдет. Так что ты теперь давай, выручай меня!» У всех свои жизни и начинания. И каждый сам в ответе за продолжение.
Папа пришёл из рейса. И впервые с тех пор, как она себя помнила, Вика не участвовала во встрече парохода. Потому что у папы уже была жена. И значит, почётное место на газоне ожидания под Вакуленчуком уже по праву – этой жены. Жены моряка. И Вика не её дочь. Так что всё согласно табели о рангах. Пока он был вдовцом – Вика созванивалась с капитаншей и жёнами старпома и стармеха. И далее передавала по цепочке предполагаемое время, предполагаемый порт и всё, что положено. А теперь, когда у моряка-вдовца появилась жена, то его дочь от прежней жены – свободна. И очень даже может быть, и, скорее всего, так оно и будет, – скоро у папы появится новая дочь моряка от новой жены моряка. И эта новая жена моряка будет тащить по штормтрапу сумку с девятимесячной дочерью моряка. Новой дочерью от новой жены. Живой жены. Мёртвая жена – уже ничья жена. Жена моряка – должность для живых жён.
Придя из рейса, папа сказал Вике:
– Ты должна жить отдельно.
– От тебя? – удивилась Вика. – А как же твоё «всегда рядом»? – чуть не впервые в жизни позволила она себе возмущение.
– Ну, «отдельно» не значит быть врозь! – заулыбался папа и заиграл ямочками. – Просто ты – молодая женщина, у тебя должна быть своя жизнь, а мы тебе только мешаем!
– Папа, ты от меня съезжаешь?! – ужаснулась Вика, не веря в то, что папа всё это всерьёз.
Папа замялся. Как-то неловко закурил. Даже как будто покраснел, хотя был всегда загорелый. Да и привычки краснеть за ним не водилось.
– Всё немножко не так, – наконец с трудом выговорил папа. И продолжил легко, почти что скороговоркой. – Она беременна, и ты же понимаешь, какие беременные бывают нервные.
Вика не понимала, потому что ни сама никогда не была беременной, ни с беременными женщинами не общалась. Она хотела об этом сказать папе, но папа продолжал своё скорословие, не глядя на Вику, а уставившись взглядом в ту точку новых обоев, где на прежних было чернильное пятно.
– И беременных с привычного места нельзя срывать. Да и к тому же зачем тебе одной такая большая квартира – убираться только с утра до ночи!
Надо же, эта квартира уже, оказывается, привычное место для новой молодой беременной жены моряка, и даже тени из прошлого совершенно не тревожат – нет уже никаких чернильных пятен, коробки с гримом и маминой одеждой отправлены на помойку, а папа ничего про грим и одежды даже и не заметил. Как прежде не замечал, что Вика совершенно спокойно убирается в этой квартире вовсе не с утра до ночи, а строго раз в неделю по отработанному ещё мамой-гримёршей удобному и быстрому алгоритму. А в остальное время просто не мусорит, в отличие от новой молодой беременной жены моряка. Удивительной неряхи! Никогда ни Вика, ни тем более покойная мама-гримёрша не оставляли после себя в ванной комнате такого погрома, как эта новая жена моряка. У мамы и Вики с этим всё было чётко и профессионально отработано. Мама-гримёрша мыла все окна в квартире, включая огромные окна застеклённых лоджий, за три часа. Эта новая жена моряка одно-единственное кухонное окно мыла неделю. И в конце концов у Вики нервы не выдержали спотыкаться о тазик с прокисшей водой, и она вымыла окна во всей квартире. За три часа. Ни маме-гримёрше, ни Вике и в голову бы не пришло закинуть огрызок от яблока под торшер, а кожуру от банана – за диван. А этой, новой, и в голову не придёт, что огрызок от яблока или кожуру от банана надо закидывать в мусорное ведро. А само мусорное ведро опорожнять, не когда оно осклизлое и воняет, а каждый вечер. У Вики в голове вертелась притча, рассказанная ей подружкой-с-первого-класса в начале первого курса:
Где-то высоко в горах, у хижины просветлённого даоса приземлилась летающая тарелка. Из летающей тарелки вышел инопланетянин и зашёл в хижину просветлённого даоса. Просветлённый даос занимался тем, что созерцал жестяное ведро, наполненное говном, и даже не заметил инопланетянина.
– Человек! – обратился к нему инопланетянин. – Человек! Что ты готов отдать, человек, за разгадку всех тайн вселенной?!
– Вот это жестяное ведро с говном! – ответил инопланетянину просветлённый даос, не отвлекаясь от созерцания.
– Жестяное ведро с говном?! Человек! Я предложил тебе узнать разгадку всех тайн вселенной, но ты готов отдать за это всего лишь жестяное ведро с говном?! Но почему?!! – воскликнул шокированный инопланетянин.
– Потому что в хижине просветлённого даоса не место жестяному ведру с говном! – ответил просветлённый даос инопланетянину.
В тот же день инопланетянин, владеющий разгадкой всех тайн вселенной, стал учеником просветлённого даоса.
Вике вдруг стало смешно. Она вспомнила, как подружка-с-первого-класса в начале первого курса сердилась на Вику за то, что Вика сказала ей после притчи: «И что?» «Ты ни черта не поняла, что ли?! – заорала на Вику тогда подружка-с-первого-класса. – Да… Верно, что для слепца «синий» – всего лишь слово. Ровно до тех пор, пока слепец не прозреет…»
Сейчас вдруг, в какое-то из мгновений посреди бурного течения папиной речёвки, Вике показалось, что она прозрела достаточно и поняла рассказанную ей подружкой-с-первого-класса притчу о жестяном ведре с говном.
Папа так быстро что-то тараторил, что не замечал всех этих Викиных дум. Потому что человеку вообще свойственно не замечать думы других людей. Особенно если думы этих других людей… Просто другие думы. Других людей. Других. Не одного целого с этим человеком.
– В общем, я помогу тебе снять квартиру и буду, разумеется, оплачивать до тех пор, пока ты не станешь на ноги или не выйдешь замуж, или и то и другое! – Вика включилась только в самом конце папиной большой, но быстроходной речи. Включилась и посмотрела на него. Он в ответ улыбнулся и заиграл ямочками.
– А как их снимают, эти квартиры? – только и спросила Вика. Потому что поняла, что спрашивать что-то ещё – бессмысленно. Так же бессмысленно, как доказывать аксиому о параллельных прямых. Есть факт, и факт этот непреложен и в доказательствах и прочих бесплодных умствованиях не нуждается. Лучшим доказательством любого факта является сам факт. Параллельные прямые параллельны. Точка. Папа выставляет её, Вику, за дверь. Точка. И пусть сколько угодно аксиома о параллельных прямых неочевидна для Эвклида, но факт её наличия в учебнике очевиден для Ирины Теодоровны, и поэтому не надо лишних движений. Пусть сколько угодно то, что папа выставляет её, Вику, за дверь, неочевидно для Викиного сердца и Викиной души, но факт выставления папой Вики за дверь настолько очевиден для Викиного папы, что он уже даже краснеть перестал и ответил:
– Вика! Только не надо никаких лишних ментальных движений. Ты моя дочь и всегда ею будешь. Я люблю тебя и всегда буду любить тебя. Я очень любил твою мать.
– Про «твою мать» я уже слышала! – как-то нехарактерно для неё усмехнулась Вика и в этот момент была интонационно похожа на свою-подружку-с-первого-класса, когда та начинала над кем-то издеваться.
Папа впервые за весь разговор посмотрел своей дочери в лицо. Удивлённо посмотрел. И, немного помолчав, твёрдо, металлически, совсем обойдясь на сей раз без мармелада, добавил:
– Но я люблю и эту женщину. И буду любить нашего с ней ребёнка.
И прежде единая твёрдая любовь опала отдельными, изолированными друг от друга осколками и перестала быть любовью, как перестаёт хрустальный бокал быть хрустальным бокалом, разбившись на всего лишь отныне осколки хрусталя. А в хижине ли, в квартире ли, в доме ли – не место для осколков хрусталя. Порезаться можно – за разгадками тайн вселенной с жестяным ведром к инопланетянину не ходи!
Год спустя Викина подружка-с-первого-класса сидела на крыше морвокзала в компании своих однокурсников. Они что-то отмечали – не то успешно сданный государственный экзамен, не то просто бьющую через край юную бесшабашность. В противоположном углу ресторанного зала сидело семейство армянских евреев. Дородная властная старая женщина, дородная властная пожилая женщина. Шумный, неистово жестикулирующий бурдюк преклонных лет. Шумный, неистово жестикулирующий бурдючок примерно вдвое моложе преклонного бурдюка. Бабушка, мама-папа и сын. Ничего необычного. В южном приморском городе полным-полно армянских евреев. Викина подружка-с-первого-класса недавно была на одной сильно научной конференции, хотя всё ещё оставалась всего лишь студенткой. Но даже в студенчестве она не утратила желания доказывать аксиомы. Именно благодаря этому своему качеству она, будучи ещё всего лишь студенткой, имела возможность посещать научные конференции, хотя и просто профессора, и профессора, заведующие кафедрами, и даже не просто профессора, а члены-корреспонденты и действительные академики, лоббируя приглашение всего лишь студентки на сильно научные конференции, регулярно сообщали ей, что ум человеку дан не для того, чтобы над кем-то издеваться. Но иногда Викина подружка-с-первого-класса, теперь всё ещё всего лишь студентка, об этом забывала и начинала горячо издеваться над кем-то. Но только не над тем армянским евреем, что был на той недавней сильно научной конференции. Потому что он был очень умный дядька и к тому же заместитель министра здравоохранения Республики Армения по вопросам материнства и детства. И потом, после всяких сильно научных заседаний, когда Викина подружка-с-первого-класса лихо отплясывала с этим самым армянским евреем, он в каком-то из медленных танцев сказал ей, что армян в самой Армении всего лишь три миллиона человек, а по всему миру – страшно подсчитать. Возможно, по инвазированию Ойкумены армян переплюнули только евреи. Но что касается армянских евреев, то тут и отдельно взятые армяне, и сильно отдельно посчитанные евреи дружно варят ягнёнка в молоке его матери. Викина подружка-с-первого-класса согласилась с заместителем министра Республики Армения по материнству и детству. Потому что у неё в однокурсниках был армянский еврей – и это было что-то с чем-то. Викина подружка-с-первого-класса на том банкете после сильно научной конференции даже подумывала, а не провести ли ночь с этим хоть и толстеньким, но весьма забавным, образованным и обаятельным армянским евреем? Но он сам всё испортил. Он ехидно прищурился и спросил Викину подружку-с-первого-класса: