«Как же я хочу, чтобы это было правдой», – думала Алена сквозь пелену слез, которые будто лились и внутри, превращая мысли в тяжелые намокшие обрывки.
– Прошу, отпусти меня… – тихо сказала она, не зная, что будет делать, если он ее не отпустит. Мысленно она также умоляла отпустить ее. И надеялась, что не отпустит.
Он отпустил.
– Прощай… И пожалуйста… – зашептала она и умолкла, не находя слов, чувствуя себя совсем растерянной и впервые ощутив себя чужой в этой темной чаще. Она отвернулась, не желая видеть мучение на его лице, торопливо направилась к дереву и услышала:
– Я не стану жить… Не стану жить без тебя… Но я не могу просить тебя остаться, ведь ты же… Боже, как это все…
«Господи, что за чушь… Просто романтическая чушь… Как во всех этих глупых фильмах и книгах, так высокопарно, так банально…» – звучали в мыслях обрывки голосов. Он забудет ее. Забудет быстро. Он обычный молодой парень, и даже если сам думает, что говорит всерьез, то вскоре чувства поблекнут и угаснут… Алена не сомневалась, что так и будет.
Она замедлила шаг.
Она остановилась и обернулась.
А потом вернулась к нему, и все мысли улетели прочь.
– Пойдем отсюда… – сказала она.
– Что?
– Пойдем к черту отсюда. Неважно, что будет потом… Мы собирались на дискотеку? Вот и пойдем… У меня, кстати, квартира свободна…
Она попыталась засмеяться, но смех получился нервным и безумным.
– Нет… Нет, ты же сказала…
– Я тоже не стану. Не стану жить без тебя. Я не хочу забывать. Не хочу рождаться вновь. Хочу умереть с тобой.
– Нет… Нет, перестань!
– Но ты же сам говорил, что…
Схватившись за голову, Леша сел на землю. Помолчав, он прошептал:
– Я потеряю тебя, что бы ни делал… Что бы мы ни делали…
Алена молчала. Ей хотелось умереть прямо сейчас. В эту самую секунду, лишь бы не мучиться и не мучить его.
– Иди, – сказал он, и голос его будто принадлежал кому-то еще.
– Что?
– Иди… Иди и живи… Где-нибудь, когда-нибудь…
– Но мы никогда…
– Да. Но тогда я хотя бы буду знать, что ты есть. И не потеряю тебя. Никогда.
Алена смотрела на него. Он достал телефон: на экране светились цифры: «23:58».
– Пора, – сказал он. И тогда она поняла, что если помедлит еще хоть мгновение, то не уйдет. Она останется, останется с ним и умрет, растает, или что там происходит с такими, как она, когда деревья умирают…
Подбежав к Леше, она поцеловала его – коротко и отчаянно. А затем кинулась к дереву, обхватила руками вспыхнувший бледным светом ствол.
И пропала, оставив Леше лишь жуткий, нечеловеческий крик. Крик, вырвавшийся из его груди.
Спустя два дня в больничной палате лежал юноша; блеклый, сонный взгляд был устремлен на экран телевизора. Звук едва доносился до него, но юноше было все равно. Показывали какие-то бульдозеры, людей в строительных касках, крепких молодчиков в форме с надписями «Охрана» на спине и людей – в основном стариков и детей, голосящих, кричащих, машущих какими-то транспарантами… В кадре показалась «Скорая», в которую вносили на носилках юношу.
– …Бросился под колеса бульдозера после начала работ. Родители шокированы: их сын никогда не проявлял интереса к экологии, и, в частности, к противостоянию вокруг парка. Напомним, вырубка огромного реликтового леса для строительства нового жилого массива была признана незаконной, однако застройщик, как это часто случается, игнорирует судебные постановления. Лагерь экологов, противостоявших лесорубам, был разгромлен сегодня утром нанятой застройщиком охранной фирмой, при полном невмешательстве милиции. Утром, когда рабочие приступили к уничтожению растительности парка, оттеснив протестующих местных жителей, ученик девятого класса Алексей Фадеев, прорвавшись через оцепление… Мама потерпевшего утверждает, что причина отчаянного поступка – неудачи в личной жизни, частая причина подростковых суицидов…»
Иногда сознание затуманивалось, и тогда звуки отдалялись, вместе с болью в искалеченных ногах превращаясь в неясные фантомы… Затем юноша против своей воли возвращался в реальный мир, всеми силами стараясь удержаться в мире расплывчатых грез.
– …Совершенно цинично использовали ребенка в своих интересах. Мы будем требовать возбуждения уголовного дела против экотеррористов, готовых ради своих безумных целей жертвовать детьми, – вещал с экрана какой-то человек в костюме и белой каске с надписью «СТРОЙИНВЕСТ». За его спиной под рев бензопил падали вековые дубы. По месиву из веток, листьев и грязи носились бетономешалки и грузовики с кирпичом и арматурой…. Крупным планом показали молодое дерево, которое двое лесорубов легко вырвали из земли, будто тростник… Крик застыл в пересохшем горле юноши и безвольным шепотом высыпался изо рта, будто песок…
Вновь помутнение и блаженное забытье…
Когда через несколько месяцев его выписали, папа забрал его на машине. По дороге они не разговаривали. Из магнитолы звучала какая-то старая песня группы «Кино»…
Теперь он мог ходить только на костылях – это навсегда, хотя ему было плевать. Переодевшись, он тут же отпросился прогуляться и направился прямиком в бывший парк, ставший пустырем с башнями недостроев. Очередной кризис прикончил проект, и теперь в пустых бетонных скелетах свистел вздымавший пыль ветер. Юноша бродил среди заросших сорняками гор строительного мусора… Бродил, будто пытаясь что-то найти…
Он приходил туда снова и снова, в глазах местных жителей превратившись в очередного районного сумасшедшего… Зимой он не показывался, но весной появлялся вновь – все более неряшливый и заросший… Со временем он поселился в руинах, в которые постепенно превратились несостоявшиеся элитные апартаменты… Другие бродяги, облюбовавшие этот уголок, знали его как человека тихого, живущего своим безумным поиском неизвестно чего… За вечные костыли его прозвали Сильвером.
Все они очень удивились, когда однажды ранним утром услышали радостный вопль. Выбравшись из своего логова на первом этаже, один из бродяг увидел, как хромой, валяясь в пыли, радостно хохочет, бормоча какую-то околесицу… Бродяге стало интересно, что же так развеселило соседа.
Поначалу, оказавшись рядом с весело хлопающим по земле руками Сильвером, он ничего не увидел. А потом, присмотревшись, разглядел в пыли какой-то зеленый росток.
Росток с зубчатыми зелеными листочками, похожими на листья дуба.
Кира Калинина
Свистулька
Первое время в солдатах Ансельму часто снился родной городок: каскады опрятных домиков с цветниками на окнах, крыши в бурой черепице, вокруг синие горы, зеленые луга, на лугах белыми облачками – овцы. С ледника бежит поток, студеный даже в летний зной, по эту сторону Шлезия, по другую – Талания, между ними мост, чтобы ходить туда-сюда без помех. Пусть воюют короли и дожи, добрым соседям оно ни к чему…
И Ансельм так думал. Прожил бы под отчим кровом, сколько отпущено, не желая себе иной доли, если бы семнадцати лет родители не вздумали женить его на Розанне, дочке местного аптекаря. Ансельм ее с детства терпеть не мог – та еще заноза! Да и собой нехороша – темна лицом, широка в кости. Но кто послушает безусого юнца? Верное сердце да хорошее приданое дороже красоты, твердила мать – с ней-то Розанна держала себя сущим ангелом. А отец вздыхал: давши слово, назад не возьмешь.
Когда назначили день свадьбы, Ансельм решил, что жизнь его кончена, и не придумал ничего лучше, чем записаться в армию. Он удрал из дома на рассвете, тайком, простившись только с младшей сестренкой Тильдой. В дорогу девочка дала ему любимую глиняную свистульку, купленную пару лет назад у ярмарочной колдуньи.
Тильда верила, что свистулька эта волшебная. И то сказать: когда Ансельма одолевала тоска по дому, по покойной жизни и мягкой постели, он прикладывал глиняную птичку к губам, выдувал нежную трель, и на сердце делалось теплее. Грубые лица солдат, его товарищей, озарялись улыбками, а кое у кого в глазах поблескивала слеза. Это ли не чудо?
Пятый стрелковый полк барона Холлака, в который определили Ансельма, простоял в тылу три месяца. После битвы при Танаме барон недосчитался каждого четвертого, и полк отвели на зимние квартиры, чтобы дать солдатам отдых и поднатаскать новобранцев. Десять дней назад пришел приказ выступать, стрелки двинулись на юг ускоренным маршем, но нынче стало известно, что они не поплывут в жаркий Ужкар, чтобы схватиться со свирепыми бородатыми очарами, а задержатся в Рануе, сменив гренадеров графа Инмара. Надолго ли? Только Всесущий знает. Юные рекруты, мечтавшие о воинской славе, разочарованно хмурились, бывалые солдаты ликовали, предвкушая радости гарнизонной жизни.
Таланийская Рануя, взятая королевскими войсками два месяца назад, славилась морскими деликатесами, винами и женщинами. «О, прекрасная Рануя, – читал когда-то Ансельм у поэта-философа Теркулия. – Берега твои – райские кущи, бухты – роги изобилия. На рынках твоих рыбы больше, чем во всем Срединном море. Пучат глаза ставриды, бьют акульими хвостами тунцы величиной с крупного мужчину, вздыхают, трепеща жабрами, розовоперые дорады, искрит и переливается драгоценным перламутром чешуя сибасов. Крабы, мясистые, как откормленные каплуны, жарятся в медных сковородках прямо на улице – в оливковом масле, приправленном чесноком, красным перцем, тимьяном и базиликом. Их подают с жареным хлебом и ароматной травой под названием рукола и запивают белым вином, нежным и сладким, как уста девственницы. О, дочери Рануи! Вы подобны горлицам в прелести и кротости своей, а в пылу страсти или ревности не уступите горным львицам…»
Таланийская Рануя, взятая королевскими войсками два месяца назад, славилась морскими деликатесами, винами и женщинами. «О, прекрасная Рануя, – читал когда-то Ансельм у поэта-философа Теркулия. – Берега твои – райские кущи, бухты – роги изобилия. На рынках твоих рыбы больше, чем во всем Срединном море. Пучат глаза ставриды, бьют акульими хвостами тунцы величиной с крупного мужчину, вздыхают, трепеща жабрами, розовоперые дорады, искрит и переливается драгоценным перламутром чешуя сибасов. Крабы, мясистые, как откормленные каплуны, жарятся в медных сковородках прямо на улице – в оливковом масле, приправленном чесноком, красным перцем, тимьяном и базиликом. Их подают с жареным хлебом и ароматной травой под названием рукола и запивают белым вином, нежным и сладким, как уста девственницы. О, дочери Рануи! Вы подобны горлицам в прелести и кротости своей, а в пылу страсти или ревности не уступите горным львицам…»
– Бабы там до того истосковались по ласке, – вещал капрал Друнго на вечернем привале, – что стаями бросались на наших гренадеров и волокли по домам. А те, кому было совсем невтерпеж, падали на спину прямо на мостовой. Мне приятель рассказывал…
Солдаты, сидевшие с ним у костра, подняли возбужденный галдеж, и речи их сводились к одному: бойцы пятого стрелкового покажут таланийским цыпочкам, что такое настоящие мужчины.
Друнго хлопнул Ансельма по плечу:
– Что, малыш, готов пустить в ход свое главное оружие?
– Да он небось бабе под юбку-то ни разу не заглядывал, – рассмеялся Кандрак, приятель Друнго.
Ансельм покраснел.
– Ничего, парень, – подбодрил его капрал. – Ты держись меня, и все наверстаешь.
В город вошли после полудня. Майское солнце выжимало пот из солдатских тел, слепило глаза. Тяжелый, горьковато-соленый дух, который Ансельму не с чем было сравнить, стелился над мостовыми, мешаясь с дурманным благоуханием олеандров, древовидного вереска и цитрусовых. Цветочные купы весело пестрели поверх глухих каменных оград – будто салют в честь прибытия доблестных шлезцев. Но улицы были пусты. Прекрасные таланийки не толпились у обочин, даря улыбками вояк барона Холлака. Редкие прохожие исчезали в переулках, едва завидев марширующие колонны.
В первую же ночь Ансельма назначили в патруль. Кругом стоял кромешный мрак, ни в одном окне не теплилось огня. Ни голосов, ни шагов. Даже собаки не лаяли. Казалось, шлезские стрелки идут по мертвому городу. Лишь цикады заливались от души, утверждая многоголосым стрекотанием свою безраздельную власть над подлунной Рануей. Да плескалось близкое море…
* * *Когда настало время увольнений, капрал Друнго, как и обещал, взял Ансельма в свою компанию. Он уже вызнал, где в городе лучший бордель и как до него короче добраться:
– Двинем вверх по Фонтанной улице, у чаши с львиными мордами свернем налево. Там будет пара кабаков, а после них, под аркой – заведение матушки Синбо.
В руках стрелков качались фонари, бросая пятна зыбкого света на мостовую, на стены домов и оград. Брать в увольнение ружья запрещалось, но их было пятеро, у каждого сабля, и они ничего не боялись. Лишь Ансельма не оставляло чувство, будто город смотрит им в спины тяжелым взглядом – из подворотен, из-за наглухо закрытых ставен и дверей. В чужеземной ночи проснулись детские страхи. Оглядываться нельзя, шептали они, иначе зло и темень возьмут тебя в плен, завлекут в призрачные тенета, и ты пропадешь, сгинешь страшной погибелью… Ансельм не сдержался. Бросил взгляд через плечо, и во мгле ему почудился огонек. Мигнул желтым глазком, исчез и появился вновь. Юноша хотел окликнуть товарищей, но они шагали, громко топая коваными подошвами, переговаривались, смеялись в предвкушении скорой потехи и не замечали, что он отстал. А робкий светлячок в ночи манил тихим таинством, обещанием чуда.
Ансельм двинулся на огонек, будто его на веревочке потянули. Теперь он отчетливо видел оранжевое свечение, трепетное, как крылья бабочки, и вроде бы различал очертания руки, держащей фонарь. Женской руки, в этом он был уверен. На миг из-за облаков проглянула луна, озарив высокий силуэт в длинном одеянии, и сердце юноши забилось чаще. Так бьется сердце охотника, завидевшего добычу…
Незнакомка свернула за угол. Ансельм, придерживая саблю, чтобы не била по ноге, бегом пустился догонять. Теперь огонек был гораздо ближе, и молодому солдату казалось, он чует, как шуршат по мостовой легкие туфельки рануэзки. Сам он так грохотал сапожищами, что люди в окрестных домах, должно быть, в страхе вскакивали с постелей, спрашивая друг друга: «Что это? Началось сражение? Сейчас будут стрелять?» А женщина и подавно его слышала… Но когда он негромко позвал по-таланийски: «Стой, подожди!» – огонек дрогнул, пугливо метнулся в сторону и исчез из виду.
Ансельм бросился в проулок, где скрылась шалунья, споткнулся, чуть не упал. Дорога в этом месте круто забирала вверх, и для удобства подъема мостовую выложили ступенями. По лицу хлестнула ветка, другая – в лес он попал, что ли? Ансельм двинулся напролом, отбрасывая в стороны или обрывая неподатливые побеги.
Когда он, исцарапав ладони о твердые сучки, ощупью взобрался наверх, в прорехе облаков вновь показалась луна. Призрачное мерцание очертило каменный столб, увитый ползучими растениями, и стройную фигуру женщины. Она была совсем рядом. Стояла, высоко держа фонарь, будто поджидая Ансельма. Света было довольно, чтобы разглядеть точеные черты лица и густые кудри, выбившиеся из-под накидки. Поманив юношу за собой, таланийка юркнула в незаметную дверцу.
Распаленный погоней и недвусмысленным приглашением, Ансельм без колебаний вошел следом и очутился во внутреннем дворике. Шелестели у ограды темные заросли, сладкое благоухание кружило голову, на веранде горели шандалы. Женщина обернулась, приспустила накидку. Черные локоны рассыпались по плечам.
Она оказалась не так юна, как рисовалось Ансельму, но очень-очень красива.
Вот она поставила фонарь на перила и призывно улыбнулась. Молодой шлезец потянулся к ней, пьяный от желания, напряженный, как курок на взводе…
Был это шорох за спиной или смутное предчувствие опасности?
Он не успел обернуться.
От боли на миг помутнело в глазах. А когда взгляд прояснился, красавица превратилась в фурию: вместо улыбки – гримаса ярости, в руке кинжал.
Ансельм схватился за саблю, но его снова ожгло лютой болью, какой не бывает от кулака, клинка или пули.
Дрожа, на нетвердых ногах, он качнулся в сторону и наконец увидел нападавшего. О Всесущий! – это же старуха. Сморщенная карга, вооруженная лишь длинным гибким прутом. Но Ансельм чувствовал, что прут этот опаснее кинжала черноволосой.
Женщины наступали на него с двух сторон, а он все не мог вытащить саблю из ножен.
– Мама, что случилось? – раздался с веранды звонкий голосок. – Бабушка, кто здесь?
Из дома на крыльцо явилось светлое видение – юная девушка, почти девочка. В ночной сорочке, босая, белокурые волосы распущены…
Ее нежная прелесть ошеломила Ансельма не хуже старухиного колдовства. И черноволосая не упустила шанса. Метнулась змеей – стальное жало прильнуло к шее юноши под ухом, там, где яремная вена. Одно скользящее движение, и ему конец… Но злодейка медлила.
Приложив палец к губам, она глядела на Ансельма такими страшными черными глазами, что он не сомневался: жизнь его зависит от того, сумеет ли он хранить тишину.
Старуха каркнула вороной:
– Никого, милая! Нам с твоей мамой показалось, что в ворота стучат, но это, должно быть, ветер.
– Иди спать, детка! – прокричала черноволосая, не отнимая клинка от горла Ансельма.
Девушка смотрела прямо на него, но не видела. А это означало, что она либо безумна, либо слепа.
Ансельм медленно поднял руку и тоже поднес палец к губам: тс-с-с. Потом с величайшей осторожностью сделал шаг назад.
Лезвие у горла дрогнуло, верхняя губа женщины приподнялась, как у дикой кошки, обнажив хищный оскал, но старуха замахала на нее по-птичьи скрюченными лапами, указала на дверцу в заборе и посторонилась, давая Ансельму дорогу.
Он двигался тихо, как мог. Но у слепых чуткий слух. Девушка на веранде повела головой, выискивая источник шума, незрячий взгляд уставился в лицо Ансельму, как мушка снайпера… Старуха вдруг зашлась в кашле.
– Бабушка! – Юная прелестница бросилась к ней на помощь.
Женщина с кинжалом, скривившись, махнула Ансельму: уходи.
* * *– Что, кутенок, струсил? – потешался поутру капрал Друнго.
Ансельм попытался оправдаться:
– Я заблудился. Увидел женщину. Она мигала мне фонариком, звала за собой.
– Ну, и?..
– Я потерял ее в лабиринте улиц, а потом долго искал дорогу назад. Чудом выбрался…
– Эх ты, дуралей, – хмыкнул Кандрак. – Надо было идти с нами в бордель. Тамошние бабенки не разбегаются при виде цыплят.
Юноша стиснул зубы. Что он мог сказать? Что хрупкая женщина и дряхлая старуха хотели убить его, и он спасся лишь благодаря счастливому случаю? Тогда его вовсе засмеют!