– Ясно.
– Надо позвонить на вызов к Женьке.
– Зачем?
– Какой-то странный вызов. Повод нечеткий, ни пола, ни возраста. А если суицид? Есть телефон?
Диспетчеры просмотрели журнал.
– Нету.
Носов помолчал секунду и спросил:
– Женьку вы послали, потому что некого было? А Костин сачкует в столовой!
Диспетчеры завелись разом.
– Костин резерва ждет. А Соболеву послали посмотреть и разобраться!
В этот момент зазвонил телефон, и одна из диспетчеров схватила трубку:
– Да! – Прикрыв ладонью микрофон, сказала: – Это она. Что у тебя? Ясно, сейчас, подожди, – сунула трубку Носову, – поговори с ней, – а сама взяла трубку другого аппарата.
Носов спросил:
– Женя? Что там?
Женька сквозь слезы прокричала:
– Здесь их две, отравление снотворными, в ванне! Я не могу их достать!
– Успокойся, Женя, – кричал Носов. – Они живы? Дышат? Пульс есть?
– Одна пока еще в сопоре! – кричала Женька. – А вторая в коме. Чего делать?
– Жди! Сейчас приедем! – сказал Носов и, уже выходя, обратился к диспетчерам: – Возьмите на меня наряд, я уехал. С вызова отзвонюсь, дадите номер, хорошо?
– Давай, – махнули рукой диспетчеры.
К приезду Носова и Вилены Женька нашла-таки рычажок и спустила из ванны воду. Носов вошел в квартиру вместе с милицией.
Пустая огромная квартира в секунду ожила, наполнилась людьми, стало шумно и тесно. Быстро и легко извлекли девушек из ванны, принесли одеяла из спальни и покрывала. Носов разложил их на диване в гостиной и с помощью Жени и Вилены обеим юным самоубийцам ввел желудочные зонды. Одновременно их промывали. Одна, та, что была еще в сознании, когда Женя пыталась их вытащить, начала приходить в себя и путано разъяснила, что они уже давно с подружкой решили покончить с собой. Вторая, несмотря на промывание желудка, была хуже, и Носов наладил ей капельницу, ввел стимуляторы дыхания и сердечной деятельности. Они запросили место сразу на две бригады и вместе повезли в токсикологию Склифа. Пока длилась эпопея с промыванием желудков, поиском документов, родителей и прочих формальностей, в спальне на письменном столе была обнаружена записка, что Лена и Оля решили покончить с жизнью, потому что не видят в ней никакого смысла. Однако никто не смеялся. Прозвучала брошенная кем-то в воздух фраза: «С жиру бесятся». Кое-кто из милиционеров недоуменно пожимал плечами, хмыкал, когда девчонок нагишом укутывали в одеяла. Носов же был предельно серьезен. Родители одной из девочек уехали к друзьям за город на Новый год, а второй, подружки, пришли по приглашению милиции для разбирательства. Носов не стал их дожидаться, но уже на улице, при погрузке носилок в карету, к ним подошли родители Оли. Носов не стал через плач и сопли объяснять что да как. Милиция объяснит. Сказал только, что увозят девочек в НИИ имени Склифосовского.
Уже в машине Носов, сидя вместе с Виленой в салоне и время от времени измеряя давление тяжелой девочке, сказал:
– А все от бедности!
Вилечка спросила:
– Какой бедности?
– От духовной бедности, Вилечка. Когда все есть и не о чем мечтать, теряется смысл жизни. И еще я почти на сто процентов уверен, что дело здесь в личных отношениях…
– Каких это?
– Ты помнишь – не видят смысла в жизни… А он был у них? Видимо, был, а теперь вдруг не стало. Не когда-нибудь, а именно под Новый год. Мы с тобой уже видели, как идут на суицид пятнадцатилетние из-за того, что мальчик начал дружить с другой девчонкой… Вот скажи, у тебя в этом возрасте были такие закидоны?
Вилечка скромно прикрыла глаза.
– Ну, до суицида я не доходила… Я думала о маме с папой, и все прошло. Наверно, я их тогда больше любила, чем того мальчика…
– Вот и я о том же. У этих суицидих, очевидно, одна травилась всерьез, а вторая за компанию. Могу поспорить, что все дело в том, что их не пригласил самый красивый мальчик в школе, – делано прогнусавил Носов, – на новогодний вечер. А пригласил вместо них кого-то еще.
– А почему ты решил, что всерьез хотела умереть одна?
– Ты сама посмотри. Пили лекарства они вместе. Но одна была уже почти в коме, когда Женька звонила, а вторая еще в сопоре, вторая и скорую вызвала, и дверь незапертой оставила. А это значит, что она не могла не пить таблеток, вроде как – слабо? Но и умирать ей совсем не хотелось. Но вообще девочки постарались. Бедная Женька! Под Новый год в такую бяку влететь!!! – Носов обратился к дыре в переборке салона и прокричал: – Семен Семеныч, топи как следует! Холодно!!! И поспешай! Надо к Новому году успеть на подстанцию!
Вилечка удивленно подняла бровки:
– А почему в бяку?
Носов покрутил пальцами, формулируя мысль:
– Вот смотри, она первая вошла в квартиру, не пригласила свидетеля, хотя бы того деда, что сидел в подъезде. Потом, например, приедут родители этой Лены, – Виктор кивнул на девочку на носилках, – и чего-нибудь недосчитаются, ну, скажем, какой-нибудь бижутерии или денег. Кого будут первым дергать? Женьку. – Он перегнулся назад и, отдернув занавесочку на заднем стекле, поглядел на машину Соболевой, идущую сзади. – Вот такая бяка! Ясно?
Вилечка покачала головой и сказала:
– Так что же, то, что она спешила оказать помощь, ничего не значит? Ведь если бы она побежала за дедом, время ушло бы. Разве не так? Мало ли что могло бы за это время произойти!
– Кому суждено быть повешенным, тот не утонет, – грустно усмехнувшись, произнес Носов. – Минутой больше, минутой меньше ничего не изменит. Да, кстати, к тому же она не догадалась сбегать за помощью и позвать деда или водителя, а стала звонить на подстанцию. Сколько мы ехали?
Вилена пожала плечами:
– Ну, минут семь – десять.
– Вот. А если бы она была не одна, то вытащила бы этих суицидих на десять минут раньше и помощь соответственно оказала бы раньше. Я прав?
Вилечка согласно кивнула:
– Прав, конечно. – А помолчав, добавила: – Но как ты ее почувствовал?
Носов не понял.
– Кого?
– Женьку. Ты ж тогда пошел в диспетчерскую, помнишь?
– Сам не пойму.
– Это ж мне полагается, у меня мама такая чувствительная, а вдруг ты…
Носов засмеялся, перегнулся через кресло и, притянув к себе Вилечку за отвороты шинельки, поцеловал.
– Наверное, заразился от тебя и от твоей мамы…
На подстанцию они вернулись точно к одиннадцати и попали в атмосферу невероятного галдежа и возбуждения.
Носов скинул оборудование возле материальной комнаты и обернулся к пробегающему Боре Котову:
– Что случилось?
– В Конькове АТС горит! Вот ребятам повезло, до утра вызовов не будет! – Боря имел в виду тамошнюю подстанцию.
Носов пожал плечами:
– Да уж. А что у нас?
Боря попрыгал на месте.
– Столы ломятся на втором этаже! Извини, мне надо! – И улетел в направлении туалета.
Виктор закинул оборудование на стеллаж, расписался в журналах и пошел наверх.
Морозов был еще на вызове и только что отзвонился. Сразу получил команду возвращаться. Вызовы капали медленно по одному, чем ближе к двенадцати, тем их становилось меньше.
Без пятнадцати двенадцать хлопнула входная дверь, и голос Морозова проорал:
– Эй! Помогите мне!
Выскочившие на крик диспетчеры увидели, что Володя сгибается под тяжестью неимоверного количества полиэтиленовых пакетов, из которых торчали горлышки водочных и шампанских бутылок, куриные ноги, просвечивали оранжевые мандарины и нежно-желтые яблоки гольден. Что еще было в пакетах? Неизвестно, но запах истекал не менее мощный, чем со второго этажа.
– Откуда? – хором спросили диспетчеры.
– На вызове подарили, – ответил Морозов. На диспетчерских лицах отразилось недоверие. – Я серьезно, – подтвердил Володя. – Ну, возьмите сумки-то!
– Но как? – Недоумению не было предела.
– Да сам удивляюсь. – Морозов, разминая натертые тонкими ручками пальцы, рассказал: – Они там ждали гостей, хозяева харчей наготовили, а хозяин выходил с собакой и поскользнулся, да головой о скамейку. В общем, мне его пришлось увезти в нейрохирургию. Праздник у них накрылся. Хозяйка тоже уехала с ним, гости разбежались. А мне отдали все со стола. Так и ехали.
– И бутылки тоже отдали? – недоверчиво спросили диспетчеры.
– Естественно! А на фига нам столько закуски, если пить нечего? Ну, беленькую я домой заберу, а шампанское на стол. Это святое. Ребята собрались?
– Все наверху. Торопись.
Диспетчеры ушли к себе с несколькими сумками.
– Ты не против?
– Да ради бога! – крикнул на бегу Морозов. – А вы подниметесь?
– К двенадцати придем!
Две трети подстанции собрались за столом. Шумели, звенели, хлопали пробками, пенилось и шипело разливаемое по кружкам и чашкам шампанское. Покрывая рокот, поднял голос старший врач:
– Друзья, прошу тишины!
Все замолчали.
– До Нового года осталось десять минут. Давайте проводим старый! Коллеги, врачи и фельдшеры, водители, я буду краток. Год прошел, и нельзя сказать, что был он плох. Но пусть новый будет лучше! – Старший протянул чашку к середине стола. Зазвенели, застучали, чокаясь, кружки и стаканы. У приглушенного телевизора прибавили громкость. С последним ударом курантов к столу подошла диспетчер с пачкой вызовов в руках.
– С Новым годом! – И стала раздавать карточки. За столом расхохотались. Кто-то возмущенно сказал:
– Ну ничего себе? В двенадцать ночи боли в животе! Дня не хватило, чтобы вызвать?!
За столом заметно поредело. Носовская бригада стояла по списку последней, и ее вызов миновал. Костин, дождавшийся резерва, входил в холл с гитарой в руках. Он только что приехал с вызова. Увидев его, новогодний «Огонек», начинавшийся в телевизоре, умолк. Для тех, кто остался за столом, начинался концерт. Сашка пел. Он знал невероятное количество песен. Он пел Дольского, Окуджаву, Егорова, Никитина, Городницкого, Визбора и еще бог знает кого, каких-то неизвестных каэспэшных авторов. «Колокольчик все звучал, переливом трогая…» Он не делал только одного: он не пел на заказ. Все знали: стоило только кому-нибудь попросить его спеть что-нибудь, Сашка пел прошеное и умолкал. Больше ему петь не хотелось. Время от времени он прополаскивал горло глотком шампанского. Прошло два часа, и народ вновь накопился на подстанции, а очередь носовской бригады переместилась на первое место. Носов, под мышкой которого примостилась Вилечка, протянул руку к уставшему Костину.
– Отдохни, Саня. Дай-ка мне.
Костин протянул ему гитару. Виктор чуть отодвинулся от Вилечки, поелозил ногами, устраивая гитару на коленке.
– Это «Воскресенье», – сказал он. И начал: – «Повесил свой сюртук на спинку стула музыкант…» – Голос Виктора то поднимался, то опускался до речитатива. – «Подойди скорей поближе, чтобы лучше слышать, если ты еще не слишком пьян…»
Вилечка отодвинулась и удивленно смотрела на Носова, она первый раз слышала, как он поет.
– «О несчастных и счастливых, о добре и зле, о лютой ненависти и святой любви…»
За столом прекратили жевать, диспетчер с карточкой замерла у стола, «…все в этой музыке, ты только улови…» – Он замолчал, перебирая струны, и начал следующий куплет. Все молчали, затаив дыхание, а Носов пел:
– «И ушел, забыв немой футляр, словно был старик сегодня пьян, а мелодия осталась ветерком в листве… еле уловима. О несчастных и счастливых, о добре и зле, о лютой ненависти и святой любви».
Носов замолчал. Тишина сохраняла звучание струн и голоса… Диспетчер вышла из оцепенения, протянув карточку Сашке Гусеву, сказала:
– Ты здорово поешь. А чья песня?
Носов глотнул лимонаду и ответил:
– Никольский. Константин Никольский.
– Я? А почему? – спросил Гусев с набитым салатом ртом. – Носов же передо мной?
Диспетчер ответила серьезно:
– Вызов фельдшерский, съездишь и вернешься, будешь последним.
Гусев разочарованно полез из-за стола.
– Ну вот, всегда так!
Виктор усмехнулся:
– Ничего, Саша… Дальше фронта не пошлют, больше пули не дадут… – процитировал он слышанное где-то выражение. – Я вот о другом думаю. Выходит, я шесть лет на врача учился, чтобы отлично фельдшерскую работу делать?!
За столом оживились. Особенно фельдшеры.
Старший врач, уже собравшийся пойти покемарить, остался.
– А что? Не устраивает?
– Вообще-то да! Не устраивает. – Носов нацедил из заварочного чайника полкружки густой заварки. – За этот год я сто двадцать раз промывал желудок, шинировал, бессчетное число раз делал инъекции в разные места. И я по пальцам могу пересчитать вызовы, где бы мне приходилось в самом деле напрягать мозги, чтобы разобраться в проблемах больного. Я не говорю о реанимационных случаях. Но и они не особо нуждались в моем высшем образовании.
– Ну, тут я не согласен, – хмыкнул старший врач.
– Да в самом деле! – продолжал Носов. – В основном в серьезных случаях это – бери, обезболивай и вези! И чем быстрее довезешь, тем больше шансов, что больной выживет. Я точно могу сказать, что чем меньше мудрствуешь на вызове в одиночку, тем меньше проблем с больным. А для этого достаточно двух толковых фельдшеров мужского пола на бригаде.
– И что ты предлагаешь? – спросил старший, вновь собираясь отойти ко сну. – Оставить одних фельдшеров на скорой? Как в Штатах? А куда врачей денем?
– В больницы. – Носов полез в карман за сигаретой.
Володя Морозов усмехнулся:
– Это на полторы сотни в месяц? Ты уйдешь со своих двухсот семидесяти?
– Э! Виктор Васильевич! – повысила голос сидевшая у края стола диспетчер. – Курить идите на кухню. Не надо здесь!
Носов послушно потушил зажженную спичку и поднялся. А Морозов, перехватив у него гитару, снова сунул ее Костину.
– Что-то мы как лесорубы. Давай, Сашка, сбацай что-нибудь!
Тот жевал привезенную Морозовым с вызова мандаринку и сказал:
– Сейчас, доем, – а потом, вспомнив, что за столом присутствует еще и доктор Захарова, передал гитару ей: – Марина Ивановна, спойте вы.
Вилечка спросила:
– А почему как лесорубы?
Носов усмехнулся, пробираясь между столом и рядом кресел:
– А потому, что у лесорубов особенность такая – говорить в лесу о женщинах, а с женщинами о лесе!
Марина приняла инструмент и, подумав секунду, глядя в спину Носову, выходящему на лестничную площадку, запела:
– «Не уходи, побудь со мною…»
Ее сильный голос прошел над головой Носова и, отразившись от стен и потолка, вернулся в холл эхом. Кто-то засмеялся. У Вилечки сладко заныло сердечко, и она беспокойно заерзала. Ей хотелось пойти составить Вите компанию, но она не курила, а просто так вылезать из-за стола ей казалось глупым. Она прекрасно понимала, что доктор Захарова на самом деле никаких чувств, вроде огневой страсти, к Носову не питает, однако попавшая в ситуацию песня зажигала тихую ревность. Но, несмотря на томные призывы, Носов ушел на кухню. Вилечка дослушала романс из пушкинской «Метели» и приготовилась послушать еще что-нибудь, но Марина замолчала и передала гитару Костину. Подсевшая возле телевизора Женя Соболева покрутила громкость. «Огонек» заканчивался, и начинались «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады». На Вилечку вдруг накатила усталость, глаза ее закрылись, и она, привалившись к морозовскому плечу, тихонько засопела. Еды на столе убывало, грязную посуду Женька собрала в горку и понесла на кухню.
В холл вдруг вбежал Носов.
– Бутылки уберите! – шепотом приказал он. – Контроль на подстанции!
Морозов переложил дремлющую Вилечку на плечо Бори Котова, а сам стал собирать в разложенную на диване шинель пустые и еще не пустые бутылки. Укутав все это в узел, крадучись утащил в фельдшерскую. Когда он вернулся, Носов покрутил у него перед носом карточкой.
– Едем. У нас ребенок – шесть месяцев, температура.
Морозов показал глазами на Вилечку:
– Оставим?
– Это при контроле? Давай в другой раз. – Виктору очень не хотелось тащить на этот вызов с собой уставшую Вилену, но нарываться на скандал хотелось еще меньше.
Морозов сбежал вниз будить водителя, а Носов, присев рядом с Вилечкой, зашептал в розовое ушко:
– Вставай, красавица, проснись! Открой сомкнуты негой взоры…
Вилечка сладко потянулась.
– Вызов, ды?
– Ды, – подтвердил Виктор. – Человеческий детеныш, шести месяцев от роду, затемпературил.
У диспетчерской они столкнулись с тем самым золотоочкастым доктором, что лез к ним в машину летом, когда самолет упал. Очкастый их не узнал, он, благожелательно улыбаясь, протянул руку:
– Дайте, пожалуйста, вашу карточку, доктор.
Носов протянул ее. Очкастый посмотрел время получения вызова бригадой, глянул на часы и вернул Носову. Прошло три минуты.
Морозов привел зевающего водителя, и они пошли в простывшую насквозь машину. Шел четвертый час ночи.
В квартире на вызове было очень жарко и шумно. Детеныш орал. Самозабвенно и старательно. Он орал на выдохе и вдохе, он закрыл глаза от удовольствия и, распахнув красные беззубые десны, так что во рту помещались оба его кулачка, орал, пуская слюнявые пузыри. Молодые нарядные родители суетились с градусником вокруг кроватки.
Носов помыл руки горячей водой, чтобы согреть озябшие пальцы, и стал осторожненько ощупывать выпуклый красный животик. С животом все было нормально. Ребенок на носовские ощупывания отреагировал странно, он замолчал, агукнул и вдруг залился хихиканьем, особенно когда Виктор начал пальпировать мошонку, пытаясь найти паховую грыжу. Там ничего не было – ни яичек, ни грыжи. Как только наступила тишина, Носов вытащил из подмышки согретый фонендоскоп и стал выслушивать легкие и сердце. Детеныш на эту сверкающую штуку, которая щекотала не меньше пальцев, снова расхохотался. С легкими тоже все было нормально. Виктор в задумчивости склонился над кроваткой. Он не любил детские вызовы, особенно младенцев. Вот что тут? Родители намерили температуру под тридцать восемь. С чего бы это? Пацан снова засунул оба кулака в рот, почмокал и, медленно расходясь, как сирена ПВО, завел старую песню. Носов попытался извлечь кулаки изо рта. Парень уступил, но тут же схватил носовский палец и больно прищемил его деснами, после чего сразу пустил обильную слюну.