— Но теперь ты знаешь, к каким переменам в своей судьбе надо готовиться; учись… Бруно, ты справишься, — убежденно подытожил Курт, когда помощник недоверчиво поморщился. — Мое мнение в этом вопросе несущественно, но в правоте отца Бенедикта сомневаться и не думай. Дело ведь не в том, что он решил продвинуть вперед или, точнее, вверх одного из любимчиков. Заметь, в разговоре со мной он не упомянул ни о чем подобном, касающемся меня, мне не предлагалось никаких постов — пусть и в отдаленном будущем, никаких карьерных прыжков, НИЧЕГО. Все, что мне говорилось, имеет важность лишь для действующего следователя, и все. Стало быть, нигде более, кроме как на оперативной службе, он меня не видит, и скажи, что это не верное суждение. Твое бессомненное преимущество перед прочими в том, что ты, в некотором роде, человек со стороны — ты пришел в Конгрегацию в сознательном возрасте, пришел сам, не был выращен в ней, как я, как все, кто в будущем окажется под твоей опекой. Свежий взгляд, можно сказать.
— Не рановато ли разбавлять Инквизицию свежей кровью? — усомнился Бруно. — Не навредить бы. Молодая поросль всегда всё портит.
— Ты conservator, — усмехнулся Курт. — Скорее надлежит опасаться того, чтоб под твоим руководством академия не зацвела. Как и любой неофит, ты святей Папы стократ.
— Благо сейчас это несложно.
— Это и прежде было не особенно тяжко, — отмахнулся Курт. — С Папами католическому миру в последнее время вообще как-то хронически не везет в смысле святости… А может, как обкатаешься на академических должностях, в Папы тебя, а? И тебе приятно, и Империи хорошо — давненько немцы никого не сажали на Престол, а ведь это с древних времен национальная германская забава. И мне выгодно; какие преференции можно будет обрести…
— И тебя по тому же месту, — огрызнулся Бруно.
— Уж и помечтать нельзя, — фыркнул он, остановясь перед дверью за вторым поворотом коридора, и громко, не церемонясь, дважды стукнул в толстые доски.
Глава 5
Сентябрь 1397 года, Богемия.
От Карлштейна до Праги было около четырех миль, однако нельзя было сказать, что замок пребывает в тиши заповедной природы и покое. В котле меж холмами с трех его сторон и Бероункой, несущей свои воды мимо подножья, кроме самого родового гнезда Карловых потомков, разместились и многочисленные усадебки гарнизонного рыцарства, что воцарению тишины и безмятежности отнюдь не способствовало. Быть может, в годы правления строителя этой поистине уникальной цитадели здесь и бывали спокойные времена — Карл наезжал сюда лишь от случая к случаю — однако, когда Рудольф обосновался в ней прочно и надолго, в замке водворилась постоянная упорядоченная суета, как и в любом имении, где обитает его владелец. Порою Император покидал свое жилище, и тогда здесь оставался лишь юный Фридрих, и суета чуть стихала, лишаясь столь важной своей составляющей как гонцы, герольды, родичи, агенты, шпионы и прочие представители королевских политических союзников и противников. В эти дни престолодержец пребывал на месте, и оттого внутренний двор и коридоры были многолюдны и шумны. Высокий гость в чине Великого Магистра только-только отбыл, Адельхайда лишь этим утром появилась, и обустройство гостевых комнат, как это и бывает всегда, сопровождалось беготней прислуги всех категорий, от бургграфа до кухонной работницы.
К обеду некоторое подобие покоя все же водворилось, или же просто к этому регламентированному хаосу она привыкла — что вернее, Адельхайда еще не решила. Собственно говоря, вопрос о том, насколько успешно и какими темпами проходит acclimatisatio, ее сейчас заботил мало и оставался где-то в области философских умствований: новости, услышанные сегодня от Императора, напрочь уничтожили приподнятое настроение, с каковым она въехала в замок. Во-первых, Адельхайда надеялась, отчитавшись о проделанной работе, получить заслуженную награду в виде свободного времени, дарованного ей на расходование по ее собственному усмотрению. Усмотрений было немало, и в жизни оставалось еще много забот, помимо оберегания безопасности императорского трона и построения козней строптивым выборщикам.
Во-вторых же, как ни крути, дело выходило не только сложным, но и весьма неприятным. Попытка похищения врученной Рудольфу карты могла означать следующее: будь то происки малефиков или измена придворных, в близком окружении Императора есть предатель. О том, что старинный набросок пути в неведомую землю передан блюстителю трона, в Конгрегации знали немногие, а если быть точным — никто, кроме представителей Совета. Лишь четверо людей, чье благоразумие и верность делу не подлежит сомнению так же, как самоочевидно наличие небес, земной тверди и дневного света. Об этом было бы не известно даже ей, не будь она доверенным лицом Рудольфа, вхожим во все его тайны и планы, не приди к ней эта информация этим путем. Значит ли, что утечка произошла где-то здесь, в Карлштейне? что тоже весьма странно, ибо не было повода усомниться в заверениях Императора касательно того, что во всем замке об этой тайне знает лишь один он да уже уехавший Великий Магистр. Врать Рудольф умел скверно, а ей не лгал и вовсе никогда, кроме того, что сейчас это было бы не в его интересах. Иными словами, предстояло выяснить, кто и каким образом узнал о карте, новое местонахождение которой не ведомо никому за пределами доверенного круга…
— Тевтонцы. Это подозрение, по крайне мере, лежит на поверхности.
К помощнице, задумчиво замершей подле ее открытой шкатулки, Адельхайда обернулась медленно, нехотя покинув мир унылых мыслей, и вздохнула, качнув головой:
— Нет, Лотта. Не думаю. Не в их это духе. И, если судить по тому, как говорил с Рудольфом фон Юнгинген, бравые ребята искренне возмущены тем, как их отстранили, и меченых костей в кулаке не прячут. Кроме того, он согласился пойти на немалые уступки, дабы иметь в дальнейшем возможность участвовать в винландской кампании.
— Бирюза или аметист? — осведомилась Лотта, подняв в каждой руке по серьге, и она, подумав, кивнула:
— Бирюза. И то синее платье.
— Вполне сходится, — пожала плечами та, отложив одну серьгу в сторону и принявшись рыться в ворохе цветных камней в поисках второй. — Они сделали попытку, попытка провалилась, и был задействован план «В»: пошли на вынужденное сотрудничество.
— Не в их духе, — повторила Адельхайда убежденно. — Выкрасть — да. Подкупить могли бы. Я не склонна думать о людях излишне хорошо — да, и убить тоже. Многое могли бы, но не это: слишком сложно выполнено. Ссориться с Рудольфом сейчас не в их интересах: как бы они ни воздевали нос, а с понтификатом и у господ Божьих дворян не все так гладко, как хотелось бы. Случись что, и властитель Империи — их единственный союзник, причем за свою поддержку он, в отличие от прочих, кто также мог бы протянуть руку помощи, платы не потребует. Рудольф — единственный, с кем у них столь выгодное совпадение интересов.
— Люди склонны делать глупости. С каблуком или без?
— Каблук, — отмахнулась она, не задумываясь. — Стелиться под местную моду можно долго, но есть пределы и моей терпимости.
— Все настолько серьезно?
— В Богемии плоская подошва — последний писк в нынешнем году. Возвращение к корням и народная простота…
— … от которой еще хлебнут горя, — покривилась Лотта, скептически оглядывая примявшиеся в дорожном сундуке башмачки. — Всевозможные высокопоставленные деятели от просчетов тоже не ограждены.
— Случается, — согласилась Адельхайда, — однако есть еще один момент: до встречи с Рудольфом фон Юнгинген представления не имел, что это за карта, что за земля и какую ценность может представлять. И вот так нагло, рискованно, лезть в охраняемую императорскую сокровищницу, не зная, ради чего?
— А ты уверена, что они действительно не знали, что попало им в руки?
— Более чем. Нашим потребовалось немало усилий и немалые знания, чтобы во всем разобраться; у тевтонцев таких знаний на момент владения картой не было. Я бы сказала, они в моем списке последние.
— А первый — не сам ли Император? Наверняка он кому-то проболтался — и даже не заметил. Если работал человек неглупый, ему хватило бы и незначительной оговорки: мы так работаем, ловим на слове, так отчего б им использовать иные методы?
— Рудольф, конечно, не гений конспирации, однако за словами следить привык. Я разумею, что, если он раскрывает тайны, то делает это вполне осознанно; раскрывает не тем, кому следовало бы, возможно, однако же, не в безотчетном состоянии. Если он говорит, что молчание было полным — это так и есть. И вывод неутешительный: о наличии карты в его руках не могли узнать посторонние ни от Совета, ни от Императора, однако кому-то это таки известно стало. Impossible sed certum[55]. Вот в чем загвоздка.
— А если допустить, что мы имеем дело и впрямь с малефиками? — предположила помощница неуверенно. — Если — не просто дворцовые интриги? В этом случае он мог действительно рассказать все сам, и именно что в состоянии безотчетном, и даже не помнить об этом.
— Разумеется, всевозможно одаренных личностей я беру в расчет первым делом, однако, если бы здесь поработал некто, имеющий способность так воздействовать на память и волю, они узнали бы истинное место хранения карты, а верней всего — Рудольф просто сам принес бы им ее, вот и все.
— Резонно, — согласилась Лотта то ли с сожалением, то ли облегченно; она кивнула:
— И второе: для того, чтобы попытаться провернуть нечто подобное, надо, если и не знать доподлинно, то хотя бы предположить, допустить мысль о том, что добытый Конгрегацией артефакт может оказаться на хранении у Императора. А это мысль, согласись, дикая. Когда я узнала об этом от Рудольфа, поначалу не поверила в то, что карту он не выкрал или не выторговал, уж не знаю какими путями, и даже связывалась с отцом Бенедиктом по этому поводу. Вообрази себе степень секретности, к слову, если даже мне не обмолвились о таком факте… Или местоположение карты стало известно от предателя (а значит, предатель этот сидит столь высоко, что разглядеть его будет практически невозможно), или же это дело рук малефиков, которые могли поступить, как поступают ведьмы, ища утраченные или украденные вещи — просто отследить саму вещь.
— Не слабые у них, в таком случае, ведьмы.
— А кто сказал, что мы противостоим неучам?
— У тебя хотя бы есть идеи, с чего следует начинать? — почти с состраданием спросила напарница, и Адельхайда красноречиво поджала губы. — Ясно.
— Будь я следователем не только по должности, — вздохнула она, — имей я возможность действовать не таясь, имей я право предъявить Сигнум и задавать вопросы открыто, для начала я побеседовала бы со стражей, стоящей в карауле в ту ночь — с теми, кто остался в живых. От того, что они видели или не видели, что помнят или не помнят, зависит хотя бы начальный диагноз.
— Как я понимаю, вызывать на откровенность всех, кто званием ниже камергера, снова придется мне.
— Полагаю, многие удивятся, если я начну вести с охраной беседы о тяготах службы.
— А что ж сам Император? Неужели до твоего появления он не попытался провести хотя бы вялое подобие дознания, не задавал вопросов сам? Проникновение в сокровищницу — не шутки, даже если б и не было никакой карты.
— Задавал, — недовольно отозвалась Адельхайда. — Можешь себе вообразить, с какими эмоциями и с каким при этом знанием дела… Но все, что удалось вытрясти из стражей, до смерти устрашенных перспективой быть казненными за халатность, Рудольф мне пересказал. И он не так спрашивал, и они, соответственно, не так отвечали, кроме того, записать их ответы ему, разумеется, в голову не пришло, и пересказывал он своими словами с применением выражений, отношения к делу не имеющих, а посему картина выходит весьма расплывчатая. Ничего и никто не знал и не слышал, чужих не видел, своих тоже.
— Он сказал тебе, где карта на самом деле?
— Нет, — качнула головой она, и Лотта с сомнением уточнила:
— Не доверяет?
— Я попросила не говорить, — возразила Адельхайда, пояснив в ответ на искреннее изумление: — Неведомо, как повернется дело. И безо всяких чародейских приемов есть немало способов получить от человека нужную информацию, не по-хорошему, так по-плохому, а рисковать потерей таких сведений я не желаю. Теперь, даже если я буду прижата к стенке, мне нечем будет купить себе избавление.
— Прижата — кем?
— Понятия не имею.
— Я тебя знаю, — заметила Лотта недовольно. — И вижу, что какие-то мысли у тебя все же есть. Что задумала?
— Задумывать что-то существенное мне пока не с руки, — отозвалась Адельхайда, помедлив, — но мысли, разумеется, есть. Как я сказала, сами тевтонцы в моем списке подозреваемых значатся на последних местах, однако, думаю, с делом они связаны. Это единственный провал на гладком пути от Совета до Рудольфа. Кто-то в их среде имеет доступ к самой сокрытой информации — кто-то из обслуживающих чинов; либо же есть кто-то посторонний, но знающий некие подходы к их тайнам. Рудольф вел переписку о карте с Магистром. Писал, разумеется, обтекаемыми фразами и намеками, однако человек, заранее знающий о существовании карты, понял бы, о чем идет речь, без особенного труда.
— Император до сих пор не додумался шифровать личную переписку? — удивленно уточнила Лотта, и она вздохнула:
— А как я-то была огорошена… Едва удержалась от того, чтобы высказать ему все, что я думаю, в несколько более простых словах. У нас даже новички-следователи отчеты пишут только в шифрованном виде, а он, властитель Империи, в открытую доверил бумаге тайну государственного значения!
— Так быть может, и в самом деле виноват сам же он? Пусть не проболтался впрямую, но выдал секрет вот так, опосредованно? Гонец здесь, какой-нибудь секретарь у тевтонцев…
— … командор, через которого переписка завязалась, — подсказала Адельхайда и вскинула руку, когда та кивнула, попытавшись продолжить: — Но. Но дело не только в этом. Уж больно схожи два события, произошедшие в разных концах Империи — удачное похищение карты из орденского архива и неудачное из императорской сокровищницы. И оно было бы удачным, не прояви Рудольф сообразительность хотя бы здесь.
— Да неужто, — с сомнением пробормотала Лотта, тут же пожав плечами. — Хотя, возможно. Все-таки, полнейший недоумок на троне столько бы не продержался — даже с нашей поддержкой.
— Он просто начал уставать, — невесело откликнулась Адельхайда. — Жить в эпоху перемен, а тем паче править — к этому надо иметь талант и склонность. И силы; а Рудольфу скоро уж полвека. Однако все еще пытается трепыхаться. В его положении, как при падении в реку, если перестать биться, пойдешь ко дну… Он принес карту в сокровищницу, — встряхнувшись, продолжила Адельхайда. — Принес в tubus’е, у всех на виду, после чего tubus в сокровищнице оставил, вынеся карту в рукаве. По его словам, когда он делал это, был уверен, что подобная предосторожность излишня, но после возблагодарил Бога за дельную мысль.
— Чему-то все же научился.
— Итак, вот два пункта, которые вызывают мою заинтересованность. Первый — что же на самом деле видела стража той ночью, второй — два проникновения в два не связанных между собою хорошо охраняемых хранилища. Думаю начать с этого. Поскольку же просто «поболтать» с охраной не сложится, Рудольфу придется побывать у меня на побегушках.
— Поставишь в известность Совет о том, что происходит?
— Уже отправила Хайнриха с письмом. Но Совет в полном составе информировать ни к чему — довольно Сфорцы. Пока. Сейчас и без того печалей хватает, и я не желаю, чтобы в последние дни отца Бенедикта они заботились о чем-то еще, помимо него и связанных с этим забот, не говоря уже о том, что сам отец Бенедикт сейчас занят совсем иными мыслями. Не желаю ускорить его смерть. Кроме того, ничего еще достоверно не известно; расскажу, когда будет что рассказывать.
— Ты надеялась успеть к нему, — осторожно заметила Лотта, и она, помрачнев, понуро передернула плечами:
— Стало быть, не судьба. Оставить это дело я не могу.
Помощница бросила на нее сочувственный взгляд, не успев, однако, выразить соболезнования гласно; в дверь покоев осторожно, как-то даже боязливо постучали, и Адельхайда кивнула с усмешкой:
— Открой. Я, сдается мне, знаю, кто это.
— В этот раз она продержалась полдня, — тихо заметила та, направляясь к порогу. — Каков progressus.
В том, что прогноз окажется верным, Адельхайда была уверена еще до того, как в ее комнату опасливо, точно в наполненную озленными собаками псарню, вошла довольно юная еще девица, которая о соблюдении местной моды явно не задумывалась и всегда следовала ей так же естественно, как и мировому порядку вещей. Собственно, для коренной богемки это было неудивительно.
— Я вам помешала, госпожа Адельгейда? — уточнила девица прежде пожеланий здравия, и она поднялась навстречу гостье, выведя на лицо выражение самой искренней приветливости из своего арсенала:
— Что ты, милая, вовсе нет; я здесь умираю от скуки. Проходи и присаживайся.
— Благодарю вас, госпожа Адельгейда, — расцвела та, осторожно примащиваясь на краешек указанного ей стула. — Я тоже рада снова увидеть вас.
Она благосклонно улыбнулась в ответ, отметив в очередной раз, что при всех явных и неявных различиях, одна черта объединяет и Императора, и его пассию: лгала Элишка так же никудышно, как и ее венценосный возлюбленный. Не сказать, что в каждом ее взгляде сквозила ненависть — ненавидеть эта тихая мышка не умела, кажется, вообще никого и никоим образом, однако подозрительность и настороженность она излучала так же явно, как излучает тепло оставленный на столе светильник. В status’е Адельхайды Элишка, как и многие при дворе, разобраться никак не могла, и видеть ли соперницу в женщине, с которой Император проводит время наедине, еще не решила. С новой любимицей Адельхайду познакомил сам же Рудольф, и теперь, стоило ей появиться в Карлштейне, богемка возникала в ее комнате с попытками завести сторонний разговор и явным желанием узнать, с чем связан ее визит и надлежит ли, наконец, начать ее опасаться. Всеми доступными средствами околичных бесед Элишке уже не раз было выказано, что страхи ее напрасны, однако ревизии продолжались с завидной регулярностью.