Колльв выглядел помятым и будто заледеневшим, только глаза сверкали на мертвенно-бледном лице. Черные волосы стянуты в косу, но вокруг лица топорщились выбившиеся из прически пряди, а ворот рубашки – дорогой, из вышитого серебром белого шелка – небрежно расстегнут и измят.
И пахло от него так, что я поморщилась, досадуя. Духами он полился щедро – наверняка полфлакона извел. Душистый табак и пряный кардамон, смолисто-сладкий ладан и будто чуть плесневелое землистое пачули, ладан и мускус. Редкостные, очень стойкие и крепкие благовония, сквозь которые пробивался запах пота...
В такой сумятице «верхних» - наносных – ароматов невозможно толком различить тонкое благоухание чувств. Надо думать, это неспроста.
- Вы просили кофе, - произнес он, будто с натугой выдавливая из себя слова. – И я подумал, что вы не откажетесь от десерта.
Как щит, выставил вперед поднос, на котором красовались чашечки, блюдца и кофейник из дорогого фарфора. И сокровища, которые для меня куда дороже старинной посуды: творожно-манная запеканка со сметаной и свежей малиной; рассыпчатый яблочный пирог, пахнущий сливочным маслом; маковый штоллен, щедро посыпанный сахарной пудрой...
Прямо слюнки текут! Возможно, я была несправедлива к милому господину Колльву? Человек, готовый порадовать ближнего своего чем-нибудь вкусным, не может быть злодеем!
Я усмехнулась: оказывается, мою симпатию так легко купить!
Впрочем, моя неприязнь к этому красавцу тоже обоснована не лучше. Женщины испокон веков продают себя в обмен на богатство и положение в обществе. Почему же мужчина не вправе поступить так же?
Пожалуй, стоит внимательнее присмотреться к господину Колльву. Хотя его неожиданное дружелюбие, несомненно, притворно – от начала до конца.
Добавить в улыбку сладости, заинтересованно склонить голову к плечу и протянуть руку:
- Благодарю вас, господин Колльв! Это именно то, что нужно!
Смуглое лицо озарилось ослепительной улыбкой.
Удержать одной рукой тяжеленный поднос, а другой деликатно сжать дамские пальчики – нелегкая задача, но он справился с ней с небрежным изяществом.
- Рад, что угадал ваши желания! – и поднес мою кисть к губам.
Машинально опустил взгляд и ошеломленно замер.
- Простите! – неловко произнес он, извиняясь неведомо за что. А горящие угли глаз разом остыли, даже словно подернулись пеплом.
На миг даже показалось, что в его взгляде мелькнула... жалость?
Я чуть не выругалась вслух: очарованная видом выпечки и сбитая с толку многообразием ароматов, я упустила из виду синяки на моих запястьях. Стоило поднять руку – и соскользнувший рукав позволил господину Колльву их разглядеть.
Боги, милосердные мои боги, как нестерпимо быть объектом чужой жалости! Она разит рыбьим жиром и чем-то кислым, оставляет во рту мерзкий прогорклый вкус...
Неловкость словно повисла в воздухе натянутой леской: невидимая прочная нить, заставляющая спотыкаться на каждом слове и жесте.
Мужчина преувеличенно старательно расставлял на столе посуду, а я лихорадочно искала повод для вежливой беседы. Банальное: «Сегодня слишком сыро, вы не находите?», не слишком подходило к ситуации.
А господин Колль будто танцевал у стола: шажок, наклон, поворот...
- Вы очень грациозны, – мягко заметила я.
Мужчины обожают комплименты. «Вы самый лучший, умный, сильный, красивый!» (нужное подчеркнуть) способно очаровать почти любое мужское сердце. Ума не приложу, почему принято считать, что это женщины любят ушами!
Но, думается, с похвалой господину Колльву я промахнулась. Его широкие плечи будто одеревенели.
Он медленно повернулся, и, глядя куда-то мимо меня, выплюнул:
- Благодарю!
Даже сквозь душную пелену благовоний пробился острый и до слез едкий запах гнева.
- Господин Колльв, - вздохнув, кротко произнесла я. – Не знаю, почему вас так обидело мое замечание, но уверяю, я не имела умысла вас задеть.
Он, не поворачиваясь, передернул плечами и отрезал:
- Не важно! – помедлил и спросил почти шепотом: – Вы думаете, это я отравил Бергрид?
Будто маленький мальчик допытывался у родителей, точно ли они прогнали Бяку из-под кровати...
У меня не хватило духу ответить утвердительно.
- Вероятно, это несчастный случай, - начала я нести успокоительную чушь. – Возможно, горничная ошиблась с дозировкой лекарства или ребенок перепутал местами пузырьки...
Он обернулся стремительно, точно охотящийся за бумажкой котенок.
- Хельга ни в чем не виновата!
Оставалось лишь вздохнуть. Кажется, Хельгой звали дочь госпожи Бергрид.
- Господин Колльв, почему вы каждое мое слово принимаете в штыки? В конце концов, я не инспектор полиции, и от меня мало что зависит.
Его глаза полыхнули, как настоящие угли.
- Не держите меня за дурака! Вы ими вертите, как рома[22] – юбками.
Простонародный выговор – неожиданный и неприятный, как камушек в каше.
Видимо, мужчина прочитал удивление на моем лице - и словно захлопнулись створки раковины. Я с досадой прикусила щеку.
- Послушайте, я ведь хочу просто разобраться, – произнесла я мягко, – и помочь вашей жене!
– Нет! - будто выплюнул он, резко отворачиваясь, отчего коса, перевитая белой лентой и черной тесьмой, хлопнула по лопаткам. - Вы все думаете, что мне нужны от Бергрид только деньги! Что я ее отравил ради наследства. Слуги шепчутся, полиция ходит за мной по пятам... Да подавитесь вы этими деньгами! Слышите? Подавитесь!
Я невольно отшатнулась, пораженная его вспышкой.
- Господин Колльв, я...
Слушать он не стал. Отвернулся и бросил устало:
– Извините, я должен идти к жене.
И, хлопнув дверью, вышел, оставив после себя тягучий запах благовоний.
Я, пожав плечами, принялась за кофе (благо, хельский сервиз, изукрашенный снежинками на темно-синем фоне, превосходно сохранял тепло). Наложила на тарелку сластей и блаженно замерла, вдыхая ароматы малины, яблок, сливочного масла, мака и творога. Колупнула вилкой румяный бочок штруделя, поднесла к губам чашку... и вздрогнула так, что кофе плеснул на вышитую скатерть.
Ведь я уже видела такие же ленты, как у господина Колльва! Засушенный букетик руты, оплетённый двумя полосками ткани...
Я нахмурилась, пытаясь вспомнить, что символизировали эти ленты. Как я теперь жалела, что плохо слушала уроки! Впрочем, едва ли бабушка всерьез останавливалась на таких сомнительных средствах, как привороты с помощью руты. Скорее, мельком упоминала.
Мысли словно мерно капали, как драгоценное масло из пузырька.
- О чем задумались? – голос инспектора заставил меня вздрогнуть – и «пролить» размышления. А ведь я даже не заметила, как он вошел в комнату!
- Помните руту? – выпалила я, не успев подумать.
- Да, - инспектор наклонил набок голову, потом пододвинул к себе стул и уселся на него задом наперед. Оперся на спинку руками и посмотрел на меня. – Рассказывайте, голубушка!
Пахло от него крыжовником – кисло-сладкими ягодами, до сочной мякоти которых можно добраться, только преодолев сопротивление острых шипов и плотной кожицы – любопытством.
- Помните, я сказала, что рута используется для приворотов? – быстро уточнила я, чувствуя, как в крови бурлит азарт.
- Конечно, голубушка.
Светлые глаза инспектора казались зеркалами, отражающими небо – южное, голубое, а не северную низкую хмарь.
Я вскочила, стремительно прошлась по комнате, слегка касаясь предметов обстановки. Мягкий бархат и гладкое дерево, холодные камни и вышитый шелк подушечек всегда меня успокаивали. Стоило сосредоточиться на ощущениях и запахах, как волнение отступало. Заставила себя остановиться, оперлась на подоконник и повернулась к инспектору.
- Как вы думаете, инспектор, кто из них пытался приворожить другого? – поинтересовалась я.
- Хм, - инспектор склонил голову к плечу, задумчиво ущипнул себя за мочку уха. – Пожалуй, она его.
- Почему вы так считаете? – уточнила я. Выходит, господин Сольбранд давно понял то, к чему я пришла только теперь.
- Да просто ведь все, голубушка! – инспектор пожал плечами и объяснил: - Он ведь добился, чего хотел. Почему убить надумал - понятно, но привораживать... Зачем?
- Вы правы, незачем, - согласилась я, потирая лоб. Действительно, логичнее, когда стареющая женщина пытается удержать любовь мужа. И почему я сначала подумала иначе?! – Вся эта история – нагромождение нелепостей!
- Что вы имеете в виду, голубушка? – инспектор заинтересованно подался вперед, не отводя от меня острого и холодного, будто сосулька, взгляда. – Вы уж не обессудьте, но доктор сказал, хозяйку отравили глазными каплями. И вправду, бутылка почти пустая, хотя аптекарь только позавчера прислал новую порцию. А подлить жене атропина Колльву ничего не стоило – он ведь сам варил какао.
- Но это ведь нелепо! – не сдержалась я, вскакивая, и снова принялась ходить из угла в угол. – Более непродуманного и дурацкого убийства невозможно придумать! Что ему стоило просто долить воды в бутылочку, чтобы не заметили недостачи лекарства? И вообще, добавлять яд в напиток, который он лично готовил – глупость несусветная!
- Но это ведь нелепо! – не сдержалась я, вскакивая, и снова принялась ходить из угла в угол. – Более непродуманного и дурацкого убийства невозможно придумать! Что ему стоило просто долить воды в бутылочку, чтобы не заметили недостачи лекарства? И вообще, добавлять яд в напиток, который он лично готовил – глупость несусветная!
- М-да, - проворчал инспектор. – В чем то вы правы, голубушка... Но мало ли дураков на свете? Может, он особо не задумывался – налил яду и надеялся, авось и так сойдет. Всякое бывает.
- Бывает, - согласилась я. – Однако господин Колльв не показался мне слабоумным. Я вполне допускаю, что он мог задумать убийство надоевшей жены, но не настолько же явно!
- Хм, - только и ответил инспектор, наблюдая за моими метаниями. – Вы уж извините, голубушка, только я должен его арестовать. Улики слишком явные, понимаете?
- Вот именно – слишком! – я присела, расправила юбку и призналась тихо: - Знаете, я начала подозревать, что кто-то намеренно отравил госпожу Бергрид, чтобы свалить вину на ее мужа. Согласитесь, его в этом доме очень не любят! К тому же симптомы совсем не похожи на отравление атропином. Не знаю, с какой стати доктор Ильин его вообще приплел. Видимо, в пику мне!
- Голубушка, - инспектор Сольбранд взял меня за руку и сказал проникновенно: - Вы ведь тоже можете ошибаться! Поймите, доктор сказал наверняка, что дело в глазных каплях. Взять их могла сама госпожа Бергрид, ее муж и горничная, все остальные в личные покои хозяйки так просто не зайдут. Понимаете?
- Понимаю, - согласилась я со вздохом. – Только все равно не сходится.
Он только пожал плечами. Пахло от него прохладной мятой – спокойствием. Если он и замечал неувязки в деле, то списывал их на странности человеческой натуры. Надо признать, у меня самой не было ничего, кроме смутного ощущения неправильности – словно диссонирующей ноты в духах. В таких случаях приходится долго подбирать компонент, который усмирил бы вот эту острую выступающую ноту и при этом не противоречил основному аромату...
- Голубушка, ехали бы вы домой, - посоветовал инспектор заботливо. Действительно заботливо – теплое золотисто-розовое благоухание ванили окутывало его покрывалом.
Я усмехнулась. Подразумевалось «и не злили мужа».
- Я так и не проверила, есть ли яд в какао, - произнесла я задумчиво. – Надеюсь, вы позволите мне это сделать?
Полиция, разумеется, проведет анализ напитка, вот только наверняка это поручат все тому же доктору Ильину. А что ему стоит солгать, что нашел в какао яд?
- Конечно, - инспектор пожал плечами. – Только не увлекайтесь, голубушка! В конце концов, вы же не леденец.
- Это точно, - согласилась я с улыбкой, на мгновение вообразив себя в виде сладкой конфеты. Пожалуй, я была бы кофейной карамелью, сладкой и тягучей, в сердцевине которой спрятала пряная горечь кардамона и черного перца. – Инспектор, пожалуйста, повремените немного с задержанием. Дайте мне всего час-два, прошу вас!
Он смотрел на меня, прищурив внимательные ярко-голубые глаза, словно взвешивал все «за» и «против».
- Хорошо, голубушка, - наконец сдался он. – Только вы уж постарайтесь побыстрее управиться, ладненько? Начальство-то меня по голове не погладит, если узнает, что я пошел у вас на поводу!
Я кивнула, соглашаясь. Посторонняя, к тому же женщина, которая мешается под ногами и суется в вопросы, которые ее вообще не касаются, - куда это годится? Лишь моя несомненная полезность до сих пор сдерживала праведный гнев полицейского начальства. Признаюсь, в этом немалая заслуга инспектора Сольбранда, который умел представить дело так, будто без меня изрядное количество дел вообще осталось бы не раскрыто.
- Постараюсь! – пообещала я, поднимаясь. – Надеюсь, у вас не будет из-за меня неприятностей?
- Ну что вы, голубушка! – укоризненно покачал он головой и усмехнулся, отчего у совсем молодых ярких глаз собралась сеточка морщин. – Идите уже, а мы с господином Исмиром пока кое-кого допросим.
Он заговорщицки мне подмигнул и я, улыбнувшись в ответ, поспешила уйти. Слуги провожали меня заинтересованными взглядами и навязчивым кунжутным ароматом – так пахнут «жареные» факты. Особый интерес вызывали мои распущенные волосы. Надо думать, сплетен обо мне после этого изрядно добавится...
- Петтер, будьте добры, отвезите меня к доктору Торольву, - попросила я, когда он помог мне усесться в автомобиль.
- Как прикажете, - согласился он и принялся будить своего железного зверя. Зверь недовольно поворчал, но, повинуясь рукам хозяина, медленно двинулся с места.
А ведь в последнее время Петтер проводит со мной не меньше времени, чем с Ингольвом! И уж точно не по своей инициативе... Хм, весьма любопытно. Что за этим стоит: уверенность мужа, что за мной нужно внимательно следить, или желание что-то провернуть тайком от собственного ординарца? Впрочем, глупости – что такого может делать Ингольв, чтобы опасаться посторонних глаз?
Я встряхнула головой, пытаясь избавиться от глупых мыслей (интересно, куда при этом деваются мысли - сыплются из ушей?) и тут же, выругавшись про себя, принялась поправлять волосы. Мои рыжие кудри, вырвавшись на свободу, всегда крайне неохотно возвращаются в оковы прически.
Мальчишка, пахнущий кофе и железом, посматривал на меня с любопытством, да так засмотрелся, что едва не въехал в столб. Я вскрикнула, однако водитель успел резко крутануть руль и увернуться от уже распахнутых объятий смерти.
- Петтер! – воскликнула я, схватившись за сердце. – Не знаю, о чем вы так задумались, но очень прошу больше так не делать!
- Как скажете, - согласился он, кажется, нисколько не испуганный. – Да вы не волнуйтесь, я давно этот столб видел.
- Да? – протянула я с сомнением. Сладковато-древесный терпкий аромат можжевельника подтверждал безмятежное спокойствие мальчишки. – Почему же сразу не отреагировали?
- Отвлекся, - честно признал он и, улыбнувшись краешком губ, пояснил: - Вспомнил одно прекрасное стихотворение.
- Стихотворение?! – повторила я и расхохоталась от души. – Петтер, вы невозможны!
- Ну, правда ведь! – он чуть нахмурил темные брови и нажал на клаксон, заставив подпрыгнуть какого-то зазевавшегося на перекрестке пешехода.
- И какие же строки вас настолько увлекли? – опрометчиво поинтересовалась я.
Он бросил на меня короткий взгляд и начал тихо:
- Наполни чашу до краев - я душу потопить готов, и колдовского зелья влей - забыть о женщинах скорей![23] – и, помолчав, закончил уже совсем иным тоном: - Но вам ведь это неинтересно.
От него потянуло острым запахом перца, отчего у меня немедленно зачесался нос. Я украдкой потерла свой главный рабочий орган и уставилась в окно, скрывая смущение. Эти строки любила бабушка, и я прекрасно помнила продолжение.
- Я когда-то тоже писала стихи, - сама не знаю зачем, призналась я, проводя пальцем по запотевшему стеклу. Задумчиво посмотрела на получившуюся руну иса – лед, бездействие, промедление. Один вид этого знака вызывал озноб. - Мой дед в юности был довольно известным эрилем, - объяснила я, перечеркивая ису косой чертой, и почувствовала, как заныло сердце. Наутиз - нужда, потребность – вот что у меня вышло. – Я унаследовала его способности.
И вспомнила, что говорил дед: каждая руна чему-то учит. Урок наутиз – понять, что нужно именно тебе, и либо добиваться желаемого, либо смириться с тем, что имеешь. Горькая пилюля, но по-настоящему целебная. Осталось решить, смириться ли со своей судьбой или очертя голову ринуться в бушующие воды неизвестности...
Должно быть, моя улыбка вышла печальной. Глупо мечтать о чем-то несбыточном, а еще глупее беситься из-за того, чего не можешь изменить. Кажется, последние слова я невольно произнесла вслух: мальчишка прикусил губу, но не сдержался.
- Если не мечтать о чудесах, они никогда не произойдут! – выпалил он, вздернув упрямый подбородок, и лихо остановился у дома доктора Торольва.
- Они и так не произойдут, - я пожала плечами и делано безразлично отвернулась. – Лучше не ждать и не надеяться. Обманываться бывает невыразимо больно...
А на губах – соленая горечь эвкалипта. Или слез?
Петтер несмело коснулся моего плеча, разорвав цепь полынно-горьких воспоминаний. Прозрачный голубовато-фиолетовый аромат ладана – веры - словно подсвечивал его лицо.
Я на мгновение опустила веки, пряча сожаление. Как мне временами недоставало той юной убежденности! Жизненный опыт стер эту наивную веру, как горничная стирает пыль. Взмах, другой, и осколки надежд бесполезными пылинками разлетаются вокруг...
Хватит уже тосковать о несбывшемся.
- Разве можно жить, не надеясь ни на что? – голос Петтера был тих.
- Можно! И прошу вас, Петтер, - мой голос звучал холодно и звонко, будто сталь на морозе, - не нужно душеспасительных бесед!
В его темных глазах, как в океане, забурлили волны чувств: гнев, обида, разочарование.
- Как прикажете, госпожа Мирра! – ломкий юношеский басок, поначалу деланно-безразличный, на моем имени дал петуха. Петтер выскочил из авто и распахнул дверцу с моей стороны. Он старательно отводил взгляд. И запах – обжигающая горечь розмарина, напоминающая звон рвущихся гитарных струн.