Люди были очень уж разные: бригадир — классический служака, не блещущий особым умом и фантазией, зато цепкий, как бульдог, по самую маковку наполненный богатым житейским опытом. Из тех, кто тянет лямку — не забывая при этом порадеть и о собственном благе: то крестик в петличку, то наградные, то прочие житейские блага. Де Шамфор, как убедился Бестужев, принадлежал к другой породе, не столь уж и редко встречавшейся в подобных службах: образованный, эрудированный романтик, сохранивший в себе что-то от азартно играющего в «казаки-разбойники» мальчишки, увлеченного еще и самим процессом охоты.
Собственно говоря, оба этих человеческих типажа способны принести на своем месте нешуточную пользу. Другое дело, что, по житейскому опыту самого Бестужева, подобные романтики (какие встречаются и в Корпусе) требуют, в отличие от «служак», более пристального надзора со стороны начальства. Сплошь и рядом становятся отличными сотрудниками — но частенько в силу характера нарываются на пулю там, где человек из разряда «служак» сначала семь раз отмерит, а потом уж кинется под выстрелы. Одним словом, знакомая картина. Ну, а подобное противостояние «молодой подчиненный и осторожный начальник» свойственно, наверное, всем без исключения учреждениям всех без исключения стран…
Воткнув очередной флажок — красный клочок бумаги на длинной булавке, — Ламорисьер раздавил в пепельнице толстый окурок своего крепко пахнущего «капораля», подошел к Бестужеву и сообщил:
— Они уже в тридцати километрах от Парижа, господин майор.
Бестужева именно так в бригаде и именовали — трудами Гартунга, заранее позаботившегося о создании гостю надлежащего авторитета. Бестужев не протестовал: в конце концов, его чин и в самом деле соответствовал французскому майору. Ламорисьер (верный и надежный клеврет Гартунга, источника как денежных награждений, так и регалий Российской империи) с первого момента обращался с Бестужевым с несказанным почтением, словно провинциальный чиновник со столичным ревизором — правда, его постоянные попытки быть с гостем предельно галантным выглядели достаточно неуклюже, бригадир при этом походил на медведя, которого цыган-вожак кое-как обучил напоминающим камаринскую притопам, — сразу видно, что бригадир происхождения самого простого и далек от любых навыков светского обхождения. Вполне возможно, еще и в этом крылась неприязнь его к де Шамфору — сие нам тоже прекрасно знакомо, думал Бестужев, и у нас, куда ни кинь, выслужившиеся с самых низов неотесанные служаки частенько питают затаенную, стойкую неприязнь к тем, кто по происхождению стоит выше их… Насмотрелись, знаете ли. Еще одна психологическая коллизия, свойственная не одной лишь матушке-России…
Все эти наблюдения и проистекающие из них умозаключения продиктованы были отнюдь не праздным любопытством: Бестужев твердо намеревался, если дело затянется, использовать подмеченный им конфликт к собственной выгоде. Пожаловаться было не на что: Ламорисьер вел себя с ним безупречно, делясь любыми сведениями и пространно отвечая на любые вопросы — даже те, что пространных ответов и не требовали, собственно. И все же бригадир, как бы он ни лез из кожи, оставался человеком Гартунга, без сомнения, готовым доложить своему принципалу о каждом шаге и слове Бестужева. Соответственно, в столь сложной и щекотливой ситуации Бестужеву следовало бы обзавестись собственным источником внутри бригады. Молодой де Шамфор в этом отношении казался весьма перспективной кандидатурой, давно подмечено, что играть следует в первую очередь на обидах — неважно на что, неважно на кого. Человек, затаивший обиду на свое начальство, политическую партию, любую персону или учреждение, как правило, с готовностью открывает сердце тому, кто ему посочувствует, а то и предложит помощь. Некоторые реплики де Шамфора касаемо…
Бестужев встрепенулся, поднял голову. Положительно, происходило что-то, выбивавшееся из привычной картины… Человек в канотье, вот уже около часа кратко сообщавший на ухо Ламорисьеру о передвижении поезда, на сей раз не вошел спокойно, а форменным образом ворвался. Вместо того, чтобы прошептать свою краткую реплику наподобие сценического «Кушать подано!» и удалиться, он что-то очень уж долго говорил, и лицо у него было крайне озабоченным — и точно таким же на глазах становилось лицо Ламорисьера. Бригадир очень быстро стал хмур, как туча, кажется, выругался сквозь зубы, он что-то переспрашивал с озабоченным видом, а вошедший отвечал, жестикулируя отнюдь не весело.
Наконец он, повинуясь энергичному жесту бригадира, прямо-таки бомбою вылетел за дверь. Бригадир на сей раз не взял флажка из валявшейся на столе кучки. Выйдя на середину комнаты, он громко произнес:
— Дурные новости, господа мои… — вернулся к карте, прижал толстый палец к некоей точке, располагавшейся под самым Парижем. — Телеграф из Шартолье… Это в пятнадцати километрах от городской черты, — добавил он лично для Бестужева. — Когда поезд поравнялся с деревушкой, в одном из вагонов произошел громкий взрыв, все решили, что это бомба, началась паника, кто-то рванул стоп-кран, поезд экстренно затормозил… Очень быстро выяснилось, что взорвалась совершенно безобидная петарда, подложенная каким-то шутником, и поезд был отправлен далее, чтобы не задерживать движение по столь пустяковым поводам. В Шартолье нет вокзала, поезда там никогда не останавливались, и мы там не ставили контролеров…
— А ведь я предлагал… — вырвалось у Ксавье.
Ламорисьер уперся в него тяжелым взглядом:
— Сейчас не время разбирать, кто предлагал и что именно, любезный де Шамфор… Помолчите и слушайте! Вскоре после отхода поезда местный жандарм обнаружил неподалеку от путей тело человека, убитого ударом ножа в сердце. В кармане у него отыскалось наше удостоверение. Это Франсуа-Усач… Судя по всему, Гравашоль соскочил — в тамошней неразберихе никто, кроме бедняги Франсуа, этого не заметил… Усач, надо понимать, то ли пытался их задержать, то ли собрался проследить… И они его… Другого объяснения у меня что-то не подворачивается. Или у кого-то оно есть? — он, как легко было, в общем, предугадать, уставился в первую очередь на де Шамфора, но тот молчал, понурив голову. — Вот такие дела…
— Местная полиция… — произнес Бестужев нейтральным тоном.
Ламорисьер ответил не в пример более любезно, нежели разговаривал с молодым подчиненным:
— К сожалению, господин майор, там попросту не существует местной полиции, которую следовало бы в подобных случаях поднимать на ноги. Один-единственный сельский жандарм, да и тот обычно пребывает не в Шартолье, на месте инцидента оказался совершенно случайно… Хорошо еще, что он наверняка был проинструктирован о необходимости уделять этому поезду особое внимание — как все ему подобные вдоль магистрали. Кинулся на телеграф, проявил должную настойчивость и сообразительность…
— Точно, соскочили, — произнес кто-то из сыщиков.
Наверняка, подумал Бестужев. Вряд ли это экспромт, скорее всего, придумано и разработано заранее: поезд почти что достиг Парижа, агенты, там находящиеся, наверняка чуточку расслабились и утратили прежнюю бдительность… Экипаж дожидался их в деревушке, которую они и покинули, не привлекая ни малейшего внимания, никаких подозрений не вызвав…
Снова появился «вестник» — на сей раз он ни слова не сказал — остановившись в дверях, многозначительно мотнул головой. Схватив котелок со стола, Ламорисьер нахлобучил его на голову и, яростно сопя, распорядился:
— Пошли! Поезд прибывает. Я его выверну наизнанку, как коробку сардин, тысяча чертей!
И он затопотал к двери со столь неукротимым напором, словно собирался снести на ходу кирпичную стену, — учитывая последние события, зрелище чуточку комичное. Поотстав, Бестужев коснулся локтя выходившего последним де Шамфора и спросил:
— Я так понимаю, вы предлагали именно что взять под наблюдение все населенные пункты на пути поезда?
— Ну, не совсем, — охотно ответил Ксавье. — Только те, что находятся не далее пятидесяти километров от Парижа. Понимаете ли, господин майор, я не считаю себя великим сыщиком, но дело свое знаю. Я считал, что мы непременно должны предусмотреть и такой вариант. Я просто-напросто поставил себя на место Гравашоля, достаточно долго за ним гоняюсь, успел изучить его ухватки… А впрочем, в любом случае это выглядело гораздо более выгодным: не доезжая до парижского вокзала, который крайне легко превратить в мышеловку, достаточно сойти близко от города, чтобы добраться до него за час-другой, — и надежно там затеряться. Дернуть стоп-кран где-нибудь возле деревушки подобной Шартолье, заранее договориться с сообщниками, чтобы ждали там с экипажем или автомобилем…
— И господин бригадир…
— Господин бригадир посчитал мои предположения… будем откровенны, он посчитал их вздором. Ну, а поскольку апеллировать было не к кому… — молодой инспектор грустно пожал плечами.
— И господин бригадир…
— Господин бригадир посчитал мои предположения… будем откровенны, он посчитал их вздором. Ну, а поскольку апеллировать было не к кому… — молодой инспектор грустно пожал плечами.
Глядя с хорошо разыгранным сочувствием, Бестужев сказал, стараясь, чтобы это прозвучало прямо-таки задушевно:
— Черт знает что… У вас во Франции то же самое, оказывается… — и со столь же грустным видом, точно так же уныло пожал плечами.
Судя по взгляду Ксавье — понимающему, печальному, загоревшемуся некоей надеждой, рыбка приманку проглотила…
— По-моему, нам стоит посидеть как-нибудь за стаканчиком в одном из ваших прекрасных кафе, — сказал Бестужев. — Мне кажется, нам есть о чем поговорить и найти темы, которые обоих интересуют…
— С радостью, господин майор!
— Пойдемте, — сказал Бестужев. — Это ведь нас поторапливают, слышите?
…Происходящее напоминало тяжелое, болезненное сновидение — холодный свет висевших гроздьями электрических фонарей, внезапные свистки паровозов, клубы пара из-под колес, утробное фырчанье локомотивов, топот множества ног, заливистые трели полицейских свистков, короткие, лающие команды. К составу, загнанному на самый дальний путь, трусцой бежали цепочки жандармов в кепи и пелеринах, с короткими карабинами — игольчатые лебелевские штыки были примкнуты, их острия порой зловеще посверкивали в свете прожекторов. Бок о бок с ними, врассыпную и кучками, топотали господа в штатском, о чьей профессии не приходилось долго гадать. В промежутках меж замедлявшими скорость вагонами Бестужев рассмотрел, что и по другую сторону поезда происходит та же деловая, хорошо организованная суета, оттуда тоже доносятся пронзительные свистки и тяжелый топот.
Мимо него на открытых платформах проплыло что-то диковинное — и он не сразу сообразил, что видит цирковые неуклюжие фургоны (возле одного из них стояли двое в котелках и, держась за высокие колеса, наклонившись, что-то кричали коллегам на перроне).
Не прошло и пары минут, как установился строгий порядок: жандармы с карабинами у ноги стояли безукоризненными шеренгами, а напротив вагонных дверей толпились господа в цивильном. Стукнула дверь, кто-то появился на площадке — и тут же с унтер-офицерской бесцеремонностью зычно заорали несколько голосов:
— Мадам и месье, всем оставаться в вагонах!
— На перрон не спускаться! Все остаются в вагонах!
— Никому не выходить! Полиция!
— Полное спокойствие, мадам и месье! Все остаются в вагонах!
Наметанным глазом военного человека Бестужев моментально определил, что жандармов поднято не менее роты — да вдобавок десятка три агентов в штатском. Республиканская Франция, ага, святилище для российских либералов, либерте, эгалите, фратерните… Подумать жутко, как российское «общественное мнение», «прогрессивная интеллигенция», газеты соответствующего толка костерили бы Бестужева и его сослуживцев, вздумай они в России проделать подобную штуку с мирным пассажирским поездом, сколько грязи было бы вылито, сколько страшных словес употреблено, в том числе и с думской трибуны. А французишкам как с гуся вода, захотели — и сделали…
Он вспомнил любопытную статистику, которой в России как-то не придавали ни особенного внимания, ни значения. На всю Россию насчитывалось десять тысяч жандармов — зато во Французской республике, оплоте либеральных вольностей, жандармов было аж тридцать шесть тысяч, при том что население Франции вчетверо меньше.
Господа в штатском один за другим взбирались по лесенкам, исчезали в тамбурах, покрикивая на пытавшихся выйти пассажиров, внутри слышалась перебранка, пресекавшаяся тем же бесцеремонным унтер-офицерским рявканьем, в голос поминали бригаду по розыску анархистов, переводя на русский, советовали не рыпаться и сидеть смирно…
…Месье Лябурб, директор и единственный владелец бродячего цирка, оказался невысоким человечком, «не лишенным приятной полноты», как писал классик, с лысой, словно бильярдный шар, головой и потешными усиками, напоминавшими приклеенные под носом два кусочка черной замши. Доставили его не агенты в штатском, а два высоченных жандарма с карабинами на плече (штыки были по-прежнему примкнуты), меж коими Лябурб смотрелся совершеннейшим недомерком. Бестужев оценил нюанс — ну конечно же, такой конвой был выбран умышленно, чтобы побыстрее ввести клиента в нужное психологическое состояние. Жандармы молча удалились, Лябурб остался стоять на пороге. Присутствующие, числом с полдюжины, смотрели на него хмуро и неодобрительно. Пауза затягивалась, под неприязненными взглядами Лябурб чувствовал себя все более неуютно, он переминался с ноги на ногу, не смея без позволения пройти в комнату, улыбался жалко, страдальчески, наконец решился, произнес тоном, который изо всех сил пытался сделать шутливым:
— Господа, это какая-то ошибка…
Ламорисьер направился к нему — медленно, со зловещей расстановочкой, надвигался, будто першерон на кролика. Не говоря ни слова, схватил коротышку за ворот, протащил через комнату буквально бросил на стул, навис над ним и, грозно сопя, пророкотал:
— Циркач… Значит, должен уметь всякие такие фокусы? Ну вот и прекрасно. Я тебя заколочу в натуральные каторжные кандалы, а ты, кудрявый, попробуешь от них освободиться… Как думаешь, у тебя получится? Я тебе задал вопрос, тварь бродячая!
Он ухватил Лябурба за ворот и тряхнул так, что у того громко лязгнули зубы. Двое агентов приблизились с разных сторон, на ходу снимая пиджаки и закатывая рукава рубашек — что ж, это производило впечатление…
— Господа! Господа! — жалобно воззвал Лябурб, вертя головой во все стороны. — Я ни в чем не виноват!
— Если не считать мелких пустячков, — сказал Ламорисьер. — Содействие анархистам, вылившееся в соучастие в убийстве агента моей бригады… Укрывательство, сообщничество… От гильотины, конечно, увильнешь, но каторгу я тебе обеспечу…
— Но я…
— Ты, конечно, ни в чем не виноват, мешок с салом, — сказал Ламорисьер. — Все вы ни в чем не виноваты… Как ты думаешь, я ходил в школу?
— Я…ээ…
— Я ходил в школу, — сообщил Ламорисьер. — Не скажу, что это была особенно уж аристократическая школа, но считать меня там научили неплохо. Давай посчитаем… Там, в пакгаузе, под охраной жандармов — восемнадцать человек. С тобой — девятнадцать. Меж тем, согласно документам, в Вене на поезд сели двадцать три человека, принадлежащие к твоему поганому балагану. Произведем несложные расчеты… Четыре! Четыре человека, которые загадочным образом куда-то улетучились… Что ты мне можешь сказать по этому поводу, поганец, прежде чем начнется карусель?
— Я…
— Отвечать четко, разборчиво, внятно, — произнес Ламорисьер грозно. — Понятно? Если я еще услышу баранье меканье, будет совсем плохо… Уяснил?
— Да, господин комиссар…
— Бригадир. Так куда делись еще четверо? Точнее говоря, откуда они вообще взялись в твоем дерьмовом заведении? Только не ври, будто они глотали шпаги по самую рукоятку и потешали почтенную публику в клоунских костюмах… Ну? Внятно, подробно, разборчиво!
— Это все Гравашоль, господин бригадир… Он меня заставил еще перед венскими гастролями… Он пришел и назвался… Я не решился сообщить властям — это ведь сам Гравашоль…
— Ну да. Ты просто не знал, что на свете существует еще сам Ламорисьер… Значит, он тебя припугнул — и ты потек? Жаба, медуза… Что ты сделал по его указке?
— Мне все равно нужен был механик… слесарь… в общем, человек, способный обеспечить уход за аттракционами, разный мелкий ремонт… Гравашоль велел взять Арну… Я и взял… Арну и в самом деле оказался толковым механиком, тут его не в чем упрекнуть… Ну вот… А потом уже Арну мне сказал, что я должен взять в цирк четырех человек, которые поедут с нами до Парижа… Документы у них были в полном порядке… Ну что мне оставалось делать? Ведь это же Гравашоль, господа… А потом, возле самого Парижа, началась эта неразбериха — взрыв, поезд остановился, они исчезли… Все четверо…
— Как четверо? А этот твой Арну?
— Он… Он никуда не исчезал, он поехал дальше, он и сейчас в пакгаузе… Я вам его покажу, как же иначе…
Ламорисьер повернулся к одному из своих, явно собираясь отдать распоряжение. Бестужев понял, что пора вмешаться. Он деликатно отвел бригадира в сторонку и вежливо поинтересовался:
— С вашего позволения, теперь я с ним немного поработаю? Этот Арну никуда из пакгауза не улетучится, если только умеет проходить сквозь стены, разве что…
— Конечно, господин майор, — сказал бригадир, пытаясь придать своей бульдожьей физиономии самое доброжелательное выражение. — Эта свинья в полном вашем распоряжении, не буду мешать…
И он с гримасой, которую наверняка считал деликатной улыбкой, отошел подальше, показывая всем своим видом, что не намерен подслушивать. Бестужев склонился над оцепеневшим от ужаса коротышкой (его лысина была покрыта многочисленными бисеринками пота), спросил негромко: