И он с гримасой, которую наверняка считал деликатной улыбкой, отошел подальше, показывая всем своим видом, что не намерен подслушивать. Бестужев склонился над оцепеневшим от ужаса коротышкой (его лысина была покрыта многочисленными бисеринками пота), спросил негромко:
— Как все это выглядело? Как они у вас появились?
— Да просто пришли перед самым отправлением поезда… Гравашоль, два незнакомца с неприятными лицами и четвертый, чуточку приличнее выглядевший…
— Опишите его.
— Выше вас примерно на полголовы, господин комиссар… белокурый, с усами и бородкой… В отличие от остальных, у него было лицо культурного человека…
— Эти трое его привели?
— Простите?
— Ну, как по-вашему, походило на то, что его привели насильно? Что он силой принуждаем их сопровождать?
— Вот уж никак не похоже, господин комиссар! — решительно возразил Лябурб. — Ничуть не походил! Он держался совершенно естественно, непринужденно, улыбался, они даже шутили… Вся компания производила впечатление добрых старых приятелей…
— Это точно?
— Абсолютно! Они выглядели дружной компанией… В поезде пили вино и смеялись…
«Ни черта не понимаю, — подумал Бестужев. — По описанию это, несомненно, Штепанек… но откуда у него дружеское расположение к своим похитителям? Силой принудили держаться непринужденно, улыбаться, смеяться? Глупость какая! Этот субъект перепуган до смерти и врать не станет, подметь он что-то неестественное в поведении Штепанека, не запирался бы — а он настаивает, что все четверо выглядели одной дружной компанией… Может, мы просмотрели нечто в биографии Штепанека? Может, он просто-напросто сам придерживался революционных убеждений, с Гравашолем уехал добровольно? Нет, не похоже… Во-первых, ни один из собеседников Бестужева, долго и подробно повествовавших о Штепанеке, ни словечком не упомянул о сочувствии изобретателя революционным идеям. Наоборот, из последних описаний рисовался, скорее, человек насквозь меркантильный, чуждый всяким там идеям, озабоченный лишь собственным благополучием. Во-вторых, какого же тогда черта он не уехал с Гравашолем сразу? Что, непременно нужно было дожидаться, когда отправится поезд с циркачами? Документы и так у всех были безупречные, никто их поначалу и не думал искать… Нет, что-то в подобной гипотезе не складывается. Факт, что анархисты именно что долго охотились за Штепанеком… Головоломка…»
— Я закончил, господин бригадир, — сказал он, отходя. — Наверное, теперь имеет смысл заняться этим Арну?
— И вплотную… — зловеще протянул Ламорисьер. — Гастон, уберите этого придурка! Пусть покажет нам Арну!
Месье Арну, буквально через минуту доставленный опять-таки двумя рослыми жандармами, сразу показался птицей совершенно другого полета: молодой человек с живописной шапкой черных волос, лицом интеллигента и довольно-таки гордой осанкой. Оказавшись на пороге, он повел себя совершенно иначе, нежели с первых секунд раздавленный Лябурб. Остановился, дерзко вздернув подбородок, глядя на сыщиков с вызовом, с этакой показной несгибаемостью. Бестужеву подобные субъекты были прекрасно знакомы. Ламорисьеру, судя по всему, тоже.
— Нет, вы только посмотрите, господа мои! — рявкнул он, иронически кривясь. — Что за фигура, что за осанка, что за пылающий взгляд! Можно подумать, перед нами сподвижник Орлеанской Девы! Эй, свинья! Ты что, идейный? У тебя в жизни есть высокие идеалы? Готов на гильотину пойти за ценности анархизма?
Молодой человек молчал, гордо задрав подбородок.
— Давайте сюда эту свинью, — распорядился бригадир, щелкнув толстыми сильными пальцами.
Двое агентов живо сграбастали Арну за локти, бегом протащили через комнату и швырнули на стул. Демонстративно медленно обойдя вокруг него, Ламорисьер нехорошо засопел. Потом схватил со стола толстенную книгу без обложки, нечто вроде энциклопедии, размахнулся и обрушил ее на макушку Арну. Звук получился неописуемый. Арну, громко охнув, инстинктивно пригнулся, хотел вскочить, но те же агенты крепко ухватили его за локти, а Ламорисьер продолжал, яростно скалясь, охаживать арестованного по голове, по плечам, по спине толстым фолиантом.
«Следов, конечно, не останется ни малейших, — подумал Бестужев, наблюдавший это зрелище без малейшего душевного протеста, но с большим удивлением. — Ну прямо-таки шантарский частный пристав Мигуля, только тот в похожих случаях пользуется валенком, набитым песком. Но ведь это политический, а не уголовный! Вот, значит, какое тут у них обхождение с подобной публикой — в республике, которую нам ставят в пример, матушке либерте, эгалите и прочих фратерните…»
Если честно, он испытывал откровенную зависть. Судя по совершенно спокойным, даже чуточку скучающим лицам присутствующих, этакое неделикатное обхождение с задержанными политиками было в порядке вещей. Бог ты мой, как непринужденно, как бесцеремонно ведут себя с этой публикой французские жандармы! Завидки берут, серьезно! Жутко представить, какая катавасия поднялась бы в России, посмей российский жандарм или сотрудник Охранного не то что энциклопедией по голове лупить, а просто затрещину отвесить политику на допросе! Держава, от западных рубежей до берегов Тихого океана, долго сотрясалась бы в пароксизмах благородного гнева… А здесь это запросто — лупят идейных по мордасам, словно становой — пьяного деревенского мужика… Цивилизация… Европа… А мыто как отстали, сиволапые, с нашим культурным обхождением… Завидно-то как!
Швырнув книгу на стол, Ламорисьер шумно отдувался. Потом, сграбастав за ворот здоровенной лапищей поникшего анархиста, вздернул его со стула, притянул к себе и обманчиво мирным голосом сообщил:
— Вообще-то я уважаю идейных, я сам, можно сказать, идейный, только идеи у меня малость попроще: всякая сволочь вроде тебя должна обретаться в тюрьме и на каторге, при этом испытывая максимальные неудобства… Я тебя больше и пальцем не трону, птенчик, я вообще не буду с тобой разговаривать, а передам тебя господам из уголовной полиции. Потому что дело твое насквозь уголовное: соучастие в убийстве агента бригады по розыску анархистов. То, что соучастие было, доказать — раз плюнуть, и Лябурб, чтобы самому не загреметь за решетку, на тебя даст обширнейшие показания, и прочие циркачи… Доказать, что ты был сообщником убийц — раз плюнуть. Каторга обеспечена. А на каторге тебе станет совсем весело… У меня есть знакомства в Министерстве юстиции и тюремном ведомстве. В лепешку разобьюсь, а устрою, чтобы тебя содержали не с подобными тебе политиканами, вообще не с белыми, а с марокканцами и прочими черномазыми. Ты уже, я так понимаю, достаточно потерся среди анархистов, не мог не слышать краем уха о каторжных порядках… Этот черномазый сброд очень пылкий, помешан на сексуальных забавах… а женщин там не имеется, вот они и приходуют друг друга в ротик и задик… Соображаешь, идейная свинья? — Он разжал пальцы, отступил на полшага, хмыкнул, звонко похлопал молодого анархиста по щеке. — Что с тобой будет, когда окажешься в бараке с парой десятков черномазых скотов? Они тебя быстренько на четвереньки поставят… Богом клянусь и маменькой, что так и устрою. И будешь ты не стенающим в буржуазном узилище идейным борцом, а покладистой белой девочкой для грязных марокканцев и вонючих негров. А поскольку этот сброд о медицине имеет самые зачаточные представления, то сифилис среди них распространен так же, как алкоголизм среди богемы. Я специально интересовался у докторов, почитал кое-какие медицинские труды. Сейчас я тебе растолкую, как будут выглядеть твоя задница и ротик уже через годик. По-научному эти опухоли называются «кондиломы» и более всего напоминают цветную капусту… Ты видел цветную капусту?
Вновь взяв анархиста за ворот, похохатывая, самым насмешливым и пренебрежительным тоном он принялся расписывать то печальное зрелище, в какое превращаются пораженные сифилисом вышеназванные части тела. Лекция, надо сказать, была весьма даже неаппетитная — но воздействие свое не могла не оказать. Бестужев видел, как побледнел арестант, как он изо всех сил пытается сохранять гордое самообладание, но получалось это у него плохо. «Вив ля Франс! — мысленно воскликнул Бестужев. — Умеют они здесь работать с политическими, душа радуется… жаль, не перенять нам сей полезный опыт, и надеяться нечего…»
— Ну? — осведомился Ламорисьер с интересом, выпустив Арну и отступая на шаг. — Хрюкни что-нибудь, свинья, а то я один пою арии наподобие Кристины Нильсон, у меня уже в глотке пересохло… Ну?
— Вы не посмеете… — пробормотал Арну, несомненно, ничуть не обрадованный открывшимися перед ним безрадостными перспективами.
— В самом деле? — захохотал Ламорисьер. — Интересно, с какой стати не посмею? Кто мне помешает? Я эту штуку уже проделал с Грамену-Соловьем, и с господином Ламбером Дюруа, и с прекрасно тебе, должно быть, знакомым Пелитри… Прекрасно проскакивало. Быть может, тебе и удастся потом отослать весточку с каторги, быть может, публика будет тебе и сочувствовать и чувствительные дамы ужаснутся… Только чем это тебе поможет, если к тому времени твоя задница будет напоминать грядку с цветной капустой? — он помолчал, потом продолжал едва ли не сочувственно: — Твоя беда в том, малыш, что ты — мелкий. Понимаешь? Ты мелкая сошка, у тебя нет ни известного имени, ни политического веса. С фигурами крупными так, конечно, поступать опасно, либералы и пресса поднимут визг до небес, господа из парламента развоняются… А вот с мошкой вроде тебя и не такое пролезет без всякого для нас ущерба… Или я не прав? Ну скажи мне, что я не прав! Только, я тебя умоляю, аргументированно! Молчишь, марокканская мадемуазель? И правильно молчишь, крыть тебе нечем. Не будем откладывать развлечение до каторги, я уже сегодня позабочусь, чтобы тебе в тюрьме подыскали соответствующую камеру — с теми самыми озабоченными черномазыми… — И он, вульгарно хихикая, похлопал Арну пониже спины. — Веселенькая у тебя будет брачная ночь… — Он отступил еще на шаг, скрестил руки на груди и произнес уже совершенно деловым тоном: — Ну, хватит. Некогда мне с тобой забавляться. Гравашоль с дружками гуляет на свободе, нам попался ты один, вот и придется на тебе отыграться. Поскольку никакой пользы от тебя не предвидится. Так что отправляйся-ка ты к паршивым марокканцам, осваивать новые сексуальные впечатления… Ну зачем ты мне? — Он отвернулся, махнул рукой и безразличным тоном произнес: — Рауль, кликни жандармов, пусть посадят его в «салатницу» и отвезут куда следует. Я приеду в тюрьму через часок и за бутылочкой потолкую с моим старым приятелем Буаси, уже не раз оказывавшим подобные пикантные услуги… Что вы стоите? Уберите эту свинью, она мне ни к чему…
Агенты проворно подняли за локти анархиста со стула, потащили к двери. Он пытался упираться, но ничего, понятно, не получалось. Бестужев с циничным любопытством ждал.
Уже на пороге Арну вдруг, повернув к собравшимся испуганную, давно лишенную гордого пафоса физиономию, отчаянно выкрикнул:
— Подождите!
— В самом деле, подождите, ребята, — распорядился Ламорисьер, ухмыляясь. — Чует мое сердце, что нашему другу не особенно и хочется превращаться в девочку для марокканцев… Ведите его сюда, вдруг да и договоримся по-хорошему…
…Закинув голову, выпустив в потолок густую струю сизого табачного дыма, Ламорисьер сказал не без самодовольства:
— Ну что же, господа? По-моему, все складывается очень даже неплохо. За квартирой, которую этот слизняк назвал, уже через четверть часика установят самое тщательное наблюдение, а утром мы туда нагрянем незадолго до рассвета, когда только-только исчезнут звезды, в такое время сон особенно крепок даже у прожженных анархистов… Ксавье, я вижу на вашей благородной физиономии кислую гримасу… Будьте любезны, поделитесь, что на сей раз вас гложет?
— Что-то здесь не складывается, — сказал Ксавье задумчиво. — Отдает некой нарочитостью. Он только что нам выдал конспиративную квартиру, где Гравашоль намеревается отсидеться какое-то время после прибытия в Париж… нет, я не сомневаюсь, что он был искренен, что вы его раскололи всерьез, бригадир… И тем не менее… Гравашоль потому и соскочил с поезда, что опасался засады в Париже. Почему же он не прихватил с собой и Арну, посвященного в столь важные секреты? Надеялся на его стойкость? Или на то, что Лябурб его не выдаст? Что-то тут нечисто…
— И какая же гениальная версия у вас родилась, де Шамфор?
— Никакой, — честно признался Ксавье. — Но что-то тут не так, я чувствую…
Бестужев оказался в щекотливом положении. Он прекрасно знал неписаные законы ремесла и правила игры. Чужаку не особенно и подобает в открытую перечить местному начальству — а ведь он даже не в чужую губернию приехал, в чужую страну. С другой стороны, в том, что говорил Ксавье, и в самом деле имелся резон: вот именно, что-то не складывалось… Он осторожно сказал:
— Мне представляется, господин бригадир, в словах инспектора есть резон…
Ламорисьер метнул на него тяжелый взгляд. Сказал предельно вежливо, но напористо:
— Не думаю, господин майор. Инспектор молод, не набрался опыта, склонен фантазировать и чересчур увлекаться психологией. А я этих господ переловил немало без всякой фантазии… Какой бы хитрой лисой Гравашоль ни был, но и у него случаются самые нелепые промахи, он не Господь Бог, в конце-то концов. Вздор. Завтра утречком мы туда нагрянем с визитом…
…Выйдя из вокзала, Бестужев повел себя согласно намеченному еще заранее плану: убедившись, что извозчик с красивым именем Шарль пребывает на прежнем месте, неподалеку от главного входа, под фонарем, направился к экипажу со стороны лошади, чтобы быть замеченным издалека. Он не бежал, но шагал очень быстро, громко постукивая подошвами, как человек, несомненно, торопившийся. Задумка оказалась верной: заслышав далеко разносившийся в ночной тишине стук шагов, Шарль встрепенулся, поднял голову, выпрямился на козлах. Почти уже бегом Бестужев достиг экипажа, прыгнул на сиденье и требовательным тоном рявкнул:
— Поехали отсюда поживее! Я скажу, куда свернуть! Шарль подхлестнул лошадь вожжами, не задав ни единого вопроса, и она зацокала копытами по брусчатке, убыстряя аллюр. Глядя в спину исполнительному вознице, Бестужев нехорошо ухмыльнулся: громкая и властная команда была им отдана на чистейшем русском языке, однако Шарль повиновался, не переспрашивая, сукин кот…
Чуть погодя, уже спокойным тоном, уже на французском, Бестужев распорядился ехать в Булонский лес.
Место это, в общем, никак нельзя было назвать дикими, нецивилизованными дебрями — все-таки Париж… Bois de Boulogne, он же Парижский парк, во всех направлениях пересечен отлично устроенными дорогами и аллеями, должным образом освещенными в ночную пору, с обустроенными местами для пикников и множеством ресторанчиков, от непритязательных до весьма фешенебельных. Многие из них даже в эту пору оказались ярко освещены, заполнены беззаботной публикой — в отличие от Вены, кипучая ночная жизнь Парижа вошла в поговорку. Однако ночь — это все-таки ночь, искателей развлечений в эту пору неизмеримо меньше, нежели днем, далеко не всякий парижанин может себе позволить ночные странствия по увеселительным местам, поскольку утром ему вставать ранешенько на работу или на службу. Так что аллеи Булонского леса были почти безлюдны, разве что набитые праздными гуляками экипажи по ним проезжали.
Бестужев командовал непререкаемым тоном:
— Направо… Налево… В ту аллею…
Шарль, оглянувшись на него — что вышколенный кучер проделывал крайне редко — сказал:
— Мне было бы легче, если бы месье сразу назвал место, куда ему требуется…
— Месье еще не решил, — сказал Бестужев, удовлетворенно уловив в голосе Шарля некоторую настороженность, да что там, тревогу. — Вы здесь плохо ориентируетесь, Шарль?
— О, что вы…
— В таком случае извольте без вопросов. Разве вам платят за пустую болтовню? Вперед!
Бестужев уверенно направлял экипаж в самые уединенные, плохо освещенные, практически безлюдные места, вокруг становилось все темнее, а лес начинал походить на пресловутые дикие дебри. Шарль давненько уж занервничал, он то и дело оглядывался на Бестужева, но новые вопросы задавать не осмеливался, невольно стал придерживать лошадь, и Бестужеву пришлось на него прикрикнуть.
Наконец они оказались на довольно широкой аллее, освещением не оборудованной вовсе, так что свет давали только два фонарика по обе стороны козел. Далекие электрические лампионы едва просвечивали сквозь густую листву, развеселая музыка доносилась на пределе слышимости, поблизости не замечалось ни единой живой души. Глухое было местечко…
— Достаточно, пожалуй, — сказал Бестужев. — Остановите.
Не дожидаясь, когда экипаж остановится совсем, он спрыгнул, подошел к козлам. Прекрасно видел в тусклом свете фонарика, что кучер уставился на него уже с откровенным испугом. Многозначительно запустив руку под пиджак и держа ее там, Бестужев резко распорядился:
— Спрыгивай, приехали!
Это было произнесено опять-таки по-русски. На лице Шарля появился откровенный ужас.
— Тебе что, особое приглашение нужно, скотина? — рявкнул Бестужев и бесцеремонно сдернул кучера с козел, так что тот едва не пропахал носом по земле.
Держа его за шиворот, грозно уставился в лицо и, не вынимая руки из-под пиджака, нехорошо хохотнул:
— Ну что, приехали, мерзавец? Отсюда я уж как-нибудь и один доберусь, благо экипаж имеется. Как-нибудь управлюсь с вожжами, дело нехитрое…
О французском давно уже и речи не было, он изъяснялся исключительно по-русски.
— Ну, что вертишься, как гадюка под вилами? — продолжал он грозно и неприязненно. — Шпион чертов… Эсер или эсдек?
— Ваше благородие! — возопил Шарль на чистейшем русском. — Помилосердствуйте! Какие тут эсеры! Мы вовсе даже наоборот…
Полное впечатление, что он собирался пасть на колени — но Бестужев крепко удерживал его за шиворот, чтобы, чего доброго, не прыскнул в чащобу, гоняйся за ним потом…
— Это как? — осведомился Бестужев, хорошенько встряхнув пленника. — Что значит — наоборот?
— Будьте с нами благонадежны, господин ротмистр! — пролепетал Шарль. — Мы ж, прости господи, не революционеры какие! Совсем наоборот! Приставлены, можно сказать, для вашего бережения, чтоб, не дай бог, не случилось чего, в Париже окаянные бомбисты так и кишат, по улицам шляются невозбранно, коньяк хлыщут и баб хороводят…
Судя по разговору и повадкам, перед Бестужевым оказалась личность мелкая и примитивная, вряд ли принадлежавшая к образованным слоям общества. Закрепляя успех, Бестужев извлек из потайного кармана браунинг, поводил стволом перед носом мнимого Шарля и зловещим голосом сообщил:
— Пристукну я тебя сейчас, чтобы не врал тут…
— Будьте благонадежны! — уже буквально возопил кучер. — Меня к вам приставили Сергей Филиппович, а если брать выше, господин Гартунг, Аркадий Михайлович, лично распорядились! Ваша милость — человек не последний, мало ли что в этом богомерзком городе случиться может! Вот, извольте…
Он трясущимися руками извлек из кармана брюк бумажник, а из него — какую-то картонку, протянул Бестужеву, глядя умоляюще и что-то неразборчиво причитая. Бестужев вырвал у него картонку, поднес к фонарю. Это оказалось оформленный по всем правилам билет тайного полицейского агента на имя Шарля Мушкетона. Изучив его, Бестужев хмыкнул: то ли совпадение, то ли, что гораздо вероятнее, Аркадий свет Михайлович проявил свое тонкое чувство юмора, нарекши агента именем слуги из знаменитого романа Дюма…