– Где? – пробасила Зина и вдавила свое декольте в грудную клетку Юрки.
– В общаге, у проституток, – прошептал начальник милиции.
– Убью, – сказала Зина и пошла к портрету, который шваркнула об пол. Водку из стопки выпила и хлебом закусила. – Пусть скажет спасибо, что умер. Я бы ему так просто не дала сдохнуть.
Тут, к счастью, подоспел Шурик и влил в свою начальницу еще «клюковки».
Прошло четыре дня. Зина была в надежных руках Шурика – стоило ей очнуться, он снова поил ее «клюковкой». А мы с Соловьевым снова дозвонились родственникам этого Баданова. Он так и не объявился. И Габа тоже числился в розыске. Ни того ни другого. По-прежнему два пропавших бурята на один поселок и один неопознанный труп. Юрка матерился и тоже не просыхал. На пятый день из Улан-Удэ приехали родной брат и племянник Баданова. Соловьев отвез их в морг. Они опознали часы и вроде как шрам на большом пальце правой ноги. Но не были уверены до конца. Однако протокол опознания подписали – Соловьев настоял.
На шестой день, учитывая, что с трупом надо было что-то делать, Юрка принял решение устроить похороны. По документам погибшим считался Баданов.
На кладбище, которое было устроено на пустыре, на выезде из поселка, прямо рядом с трассой, собрались все. Зина, все еще пьяная, кидалась на гроб в полной уверенности, что хоронит своего Габу. После очередного всплеска рыданий она проклинала покойного и обещала ему веселую жизнь в аду. Родственники, приехавшие из Улан-Удэ, были недовольны. Они считали, что хоронят брата и дядю, о чем уже сообщили всем другим родственникам – они согласились похоронить его в нашем поселке, но поминки их ждали в Улан-Удэ. Были и мы с Соловьевым, и верный Шурик. Скандала, естественно, избежать не удалось.
– Это мой Габа, что вы тут делаете? – кричала Зина на родственников Баданова. – Он умер, как собака, но я его жена! Я решаю, кто тут будет, а кто нет!
– Это мой родной брат, – убеждал Зину один из Бадановых.
– А чем докажешь? – ехидно интересовалась Зина.
– Шрам на ноге и часы, – отвечал родственник Баданова.
– А документы? – радовалась Зина тому, что последний аргумент остается за ней.
– Я же брат, что я, брата не знаю? – говорил родственник.
– А я – жена! Я сердцем чувствую! – возражала Зина.
– Что я, дядю своего не знаю? – возмущался племянник Баданова.
– А одежда? Одежда Габы! – доказывала Зина свою правоту.
– А часы? И шрам? Это мой дядя! – не сдавался племянник.
Мы с Соловьевым и Шуриком предпочитали молчать и не вмешиваться. Дело деликатное, семейное. Эти трое замолкали только для того, чтобы выпить еще «клюковки», и принимались делить труп с новой энергией.
В разгар похорон, когда Зина собиралась уже выцарапать глаза брату Баданова и заслонила своим телом гроб, не давая никому к нему приблизиться, на дороге появилась машина, военный «уазик», откуда вышли три мужика – в унтах, в шапках, в тулупах.
В принципе это было в порядке вещей. Проезжавшие по трассе машины всегда останавливались, чтобы узнать, не нужна ли помощь – и машина могла застрять или заглохнуть, и люди замерзнуть.
– Ольга, привет, Юрка, Шурик, здорово. – Одним из мужиков был Габа. Он поцеловал меня и пожал руки Соловьеву и Шурику. Мы с Юркой онемели. Стояли как столбы. Шурик, вместо того чтобы передать фляжку с «клюковкой» начальнице, приложился сам. Габа же не без интереса наблюдал, как его Зина убивается над гробом.
– Кого хороните? И почему Зина пьяная? Что тут у вас стряслось? Помощь нужна?
Я начала хохотать. Соловьев рассматривал сугробы. Шурик опять приложился к фляжке.
– А почему они ругаются? – спросил Габа, прислушавшись к разговору безутешных родственников, которые не могли поделить усопшего.
И в этот момент повернулась Зина.
– Габа? – уточнила она и упала в обморок.
Мы думали, что она от переизбытка чувств упала, но Шурик заверил, что его начальница слишком много выпила и с ней все хорошо. И действительно, оказавшись в снегу, Зина повернулась на бок и немедленно захрапела.
– Ольга, ты мне объяснишь, что здесь происходит?
– Давай до дома доедем. – Я уже даже смеяться не могла.
Мы погрузились в «уазик», оставив родственников Баданова, которые одержали победу в споре, продолжать церемонию. Они и вправду были счастливы, поскольку могли подойти к гробу и провести обряд погребения так, как им хотелось. Главное, что Зина им не мешала. Правда, несостоявшаяся вдова отказывалась вставать, и, если бы не мужики, с которыми приехал Габа, мы бы никуда не уехали. Под руководством Шурика они погрузили повариху в машину.
– Мне на работу нужно, – подал голос Соловьев.
– Даже не думай. Ты эту кашу заварил, тебе и расхлебывать, – заявила я.
Дома Габу ждало потрясение. Первое, что он увидел, – свой портрет с доски почета, перевязанный черной лентой. В холодильнике – шаром покати, а на плите – кастрюлька с «клюковкой». Загрузив Зину в квартиру и дотащив до кровати – опять же, спасибо мужикам, – мы сели ужинать. Габа достал из сумки тушку освежеванного зайца и отдал Шурику, который в фартуке начальницы жарил картошку.
– Ну, рассказывайте, – велел Габа.
– Ты где был? – спросил Соловьев с вызовом, решив, что лучший способ защиты – нападение.
– Как – где? На охоте. Где еще мне быть? – не понял Габа.
У каждого мужика на буровой был вещмешок на экстренный случай – теплая одежда, смена белья, унты. Какие там развлечения? Только охота. Могли собраться спонтанно и поехать охотиться. Вот к Габе и заехали прямо на работу. Он переоделся, а свою одежду – пиджак, рубашку, брюки и сумку с документами – отдал земляку, который в тот день заканчивал вахту. И этот самый земляк, Баданов, должен был отвезти сумку в поселок, Зине. Передать, что Габа уехал на охоту и вернется дней через пять. Чтобы не волновалась.
Но Баданов решил напоследок гульнуть, раз уж появился повод съездить в поселок. К Зине он собирался заехать позже. Баданов переоделся в костюм Габы, чтобы произвести впечатление на местных барышень – правда, пиджак и брюки были слегка великоваты, – и пошел в общагу к проституткам. Где и упал неудачно на калорифер.
А Габа, совершенно не переживая, спокойно стрелял по зайцам.
– А мы лося загнали. Завтра мясо заберу, – сказал он. – Только я одного не пойму, что вы там все делали? Мужика жалко, да, он наш земляк, но чего Зина-то так напилась?
– Может, выпьешь? – предложил Соловьев.
– А надо? – уточнил Габа.
– Понимаешь, мы же сумку у этого Баданова с твоими документами нашли. Ну и пришлось Зину везти на опознание в морг. Я должен был, работа у меня такая! – объяснил Соловьев.
– Понимаю, – кивнул Габа. – Бедная моя Зинуля. Ну ничего, переживет. Все уже позади. Успокоится.
– Габа, тут такое… – Соловьев уставился в скатерть. – Дело в том, что…
– Короче, Зина тебя опознала. – Я решила прекратить Юркино словоблудие. – И она думает, что ты от нее в общагу ходил. Обещала тебя убить.
– Кто опознал? Кого? – Габа чуть зайцем не подавился.
– Тебя. Она решила, что это ты там, в морге, – объяснила я. – Но ты не переживай, протокол мы ей не дали подписать. Так что по документам ты жив‑здоров.
– Ольга, ты с ума сошла? Ну ладно они, – он показал на Соловьева и Шурика, – ладно моя Зина истеричка, но ты-то – здравомыслящая женщина!
– Вот и скажи спасибо моему здравомыслию. А так бы ты сейчас считался покойником и бегал бы доказывал, что ты – это ты и что живой. Сам знаешь, у нас проще умереть, чем доказать, что не умер.
– Подожди, я не понял. То есть Зина поверила в то, что я ходил к проституткам? – зашелся от возмущения Габа. – Даже не усомнилась? И спутала меня с другим мужиком?
– Там же лица не было… – подал голос Соловьев.
– При чем здесь лицо? А все остальное? Да этот Баданов на двадцать сантиметров ниже меня! И… Зина что, не знает, как я выгляжу? И как мне после этого с ней жить?
– Габа, у нее был сильный стресс. Она очень переживала, – пыталась успокоить его я.
– А подождать она не могла? Или хотя бы в розыск меня объявить для начала?
– Да объявили! – отмахнулся Соловьев. – И ждали!
– Я думал, раньше вернусь, но мы на одной заимке были, потом на другую поехали… Нет, я все равно не пойму, как она меня могла перепутать! Мы же столько лет вместе! Ей что – все мужики на одно лицо?
– Не, лицо тут точно ни при чем, – ухмыльнулся Соловьев. – Давайте лучше выпьем за то, что все хорошо закончилось!
– И сколько времени вы пьете? – уточнил Габа. – Точнее, Зина давно в таком состоянии?
– Так все время, что тебя не было… А что нам оставалось? Она же вообще не замолкала. А так хотя бы спала.
Из соседней комнаты раздался молодецкий храп Зины.
Из соседней комнаты раздался молодецкий храп Зины.
– Шурик, а ты что молчишь? Есть что добавить? – спросил Габа.
– Очень тяжело было. Очень плохая обстановка. За спиной все шептались, что ты в притоне угорел. Так ее жалко было… – Шурик чуть не плакал.
– Как она могла поверить? – Габа не мог успокоиться. – Я же… брезгливый! Ольга, ну ты-то меня понимаешь! Ну какие проститутки? Все, я нанимаю тебя. Будешь мне развод оформлять.
– Не буду я тебе ничего оформлять.
В этот момент проснулась Зина и вышла на кухню.
– Горит, что горит? – деловито спросила она и кинулась к плите. Вторая порция картошки с грибами действительно подгорала.
– Габа? Габа!!! – отвлеклась Зина от сковородки и посмотрела на мужа. После чего рухнула на него всем телом, свалила со стула, сжала в объятиях… Ну, мы с Юркой и Шуриком ушли.
На следующий день Зина встала к плите у себя дома и сделала жаркое из лося, которого подстрелил на охоте Габа. Я такое жаркое ни до, ни после не ела.
Родственные чувства
Я единственная дочь. Мама не верила ни в братскую, ни в сестринскую любовь и никогда не хотела родить еще одного ребенка, чтобы я не выросла эгоисткой, чтобы «не была одна». Наоборот, она хотела, чтобы я была эгоисткой и к тому же единственной наследницей. Нет, никакого имущества у нас не было, только маленькая квартирка на окраине Москвы. Но мама говорила, что люди убивают и за меньшее количество метров.
«Близкие люди умеют ненавидеть так, как чужие себе не позволяют», – говорила она. И когда к ней приходила женщина и начинала рассказ со слов «У меня есть сестра…», мама понимала, что будет тяжело. Очень тяжело. И бесполезно искать правых и виноватых. Бесполезно устанавливать истину. И уж тем более бессмысленно увещевать: «Вы же родные люди, договоритесь». Но именно такие дела были основной маминой работой – она делила квартиры между родными сестрами, дачи между братьями, пыталась образумить невесток и свекровей… Ни радости, ни удовлетворения ей эти дела не приносили. Только твердый заработок.
Мы жили в Москве. Тетя Эльза, бывшая балерина, – я о ней уже рассказывала, – была маминой подругой. Когда мама уезжала в командировки или дежурила на работе, Эльза сидела со мной. Она меня потрясала фразами, каждая из которых значила очень много. «Хочешь быть лучшей, делай свое дело на ноздрях!» – твердила она.
«Как это?» – спрашивала я. «Так, как никто не может. Все на ногах, а ты на ноздрях, поняла?»
Я кивала с достоинством, как требовала тетя Эльза. При ней нельзя было быть расхлябанной, крутить головой, болтать ногами, сидеть за столом, скрючившись. «Спина! – кричала она. – Голова! Подбородок! Руки! Локти! Колени! Держать, я сказала! Потом будешь умирать!»
У тети Эльзы не было детей, она так и не смогла родить. И не было учеников, которым бы она передала свои знания – с детьми она общаться не умела и не хотела, а со взрослыми не сходилась характерами. Поэтому, когда я попадалась ей под руку, она бралась за мое воспитание: «Носом, носом благодарим! Откуда в тебе эта распущенность?»
За ужин я должна была не просто сказать «спасибо», но и поклониться. Не всей головой, а только носом. «Присела, нос вернула!» – кричала тетя Эльза. Без поклона она не выпускала меня из кухни. Еще у нее была одно слово, которое я долго не могла понять. Когда я делала, например, уроки или играла гаммы, окончание занятия могла обозначить только тетя Эльза. «Все, сошли», – объявляла она, и я могла встать из-за стола или из-за инструмента. Надо сказать, что с окружающими она разговаривала точно так же, не делая ни для кого исключения.
– Ольгунь, я опять без работы, – сообщала тетя Эльза.
Мама пыталась ее трудоустроить – в детский кружок, в Дом культуры.
– И что ты сделала? – уточняла мама.
– Ничего. Дала палкой по жопе одной ленивой девице. Еще мало дала!
– Понятно. И сколько было той девице?
– Не знаю. Лет шесть. Слушай, у нее такая мать! Это какой-то кошмар!
При этом мама спокойно доверяла меня тете Эльзе, не боясь, что она меня тоже может двинуть палкой.
Я не то чтобы ее не любила или боялась. Наоборот, мне тетя Эльза нравилась, хотя от нее и доставалось. Она не была похожа на других маминых клиенток и знакомых. Она вообще была как будто с другой планеты.
– Тетя Эльза, почему вы такая? – спросила я ее однажды.
– Какая?
– Странная. Не такая, как все.
– Разве это плохо?
– Не знаю, а что – хорошо?
– Ну кто-то же должен удивлять и уметь удивляться. Кстати, очень ценный навык. А ты хочешь быть такой, как все?
– Да. Но у меня не получается. Мы же с мамой другие.
– В этом ты совершенно права, – расхохоталась она. – Ты не сможешь быть обычной, имея такую мать. Посмотри, разве тебе бывает скучно или одиноко?
– Иногда хочется, чтобы было скучно.
– Ты смешная. Многим девочкам такая жизнь и не снилась.
– Мне бывает страшно.
– И мне тоже. Это нормально. Зато потом ты не будешь ничего бояться. Это я тебе гарантирую.
– Мам, можешь говорить? – позвонила я. – Расскажи мне про тетю Эльзу!
– Не могу, давай часа через два, ладно?
– У тебя все в порядке?
– Пока не знаю. Лучше скажи, а знак такой, как треугольник, что значит?
– Уступи дорогу. Мам, ты где?
– Нет, вы сговорились, что ли? Я тебе сама перезвоню!
Мама бросила работу в сорок лет. Да, сейчас это считается расцветом – карьеры, жизни, всего. Мне уже почти сорок… А она в этом возрасте фактически ушла на пенсию. Еще лет через пять переехала жить в подмосковную деревню. Чтобы добираться до аптеки и магазина, она села за руль. Нет, это было много позже. Когда мама поняла, что ей нужна независимость. В шестьдесят лет. Она захотела свободы. И главное – свободы передвижения… Однако бурное адвокатское прошлое все время напоминало о себе и не давало жить спокойно.
При выезде из их деревни на перекресток, который соединял дорогу в город и выезды, стоял знак – уступи дорогу. Там было много аварий, и я очень переживала за маму. Оказалось, что надо переживать за местное ГИБДД – или как там оно называется. В один прекрасный день маме надоело уступать дорогу, и она решила поменять знаки. Машину она остановила прямо на перекрестке, включила аварийку и закурила. Ей сигналили, ее объезжали. Но мама слушала музыку и курила. Надо ли говорить, что вокруг нее собрались разъяренные водители, которые требовали, чтобы она уже куда-нибудь съехала, хоть вправо, хоть влево. И из этих водителей мама сколотила инициативную группу, составила петицию и собрала подписи. К тому моменту, когда на место происшествия приехали полицейские, вокруг крошечной маминой машинки собралась уже целая толпа, а движение было полностью перекрыто. Мама, которой на тот момент было шестьдесят пять, стояла и улыбалась. Мужики готовы были по первой просьбе поднять ее машину на руки и поставить туда, куда она скажет, возможно, на крышу полицейской машины. Среди возмущенных знаками был и один дальнобойщик, который свернул с трассы, увидев хипеж. Его фура перегораживала выезд с главной трассы на съезды, заблокировав напрочь все, что только можно.
Так не бывает? Да, я тоже так думаю. Если только речь не идет о моей маме. С ней возможно все. Она может все. Штрафы? «Я вас умоляю», – как она говорит.
Когда я ей звонила, она находилась в местном отделении полиции. Мужики, включая дальнобойщика, стояли под окнами. Они не скандировали, не кричали, вели себя прилично. Мама сидела в кабине начальника и играла с ним в шахматы. Это – запрещенный прием. Мама не доигралась до гроссмейстера, но была мастером. У начальника не оставалось никаких шансов, но он выиграл, она дала ему выиграть. На следующий день на том самом перекрестке стоял светофор. Новенький и исправно работающий.
Мама позвонила мне, чтобы сообщить эту новость.
– Так что ты хотела про Эльзу узнать?
– Просто вспомнила. Там ведь была длинная история?
– Да, наверное, самая длинная в моей практике. Я думала, никогда это дело не закрою. Подожди, я возьму пепельницу.
* * *– Знаешь, а я ведь сначала дружила с ее сестрой, Наташей. Ей исполнилось лет двадцать семь – двадцать восемь на тот момент. Она не была красивой, но привлекала внимание. С густыми волосами и челкой, которая глаза закрывала, она напоминала пони, но мужчинам это нравилось. Такой тип француженки. А женщины ей завидовали – худая, с роскошной гривой. И ходила она всегда в водолазках и длинных юбках. Помню, у нее были две водолазки – сиреневая и коричневая, – которые подчеркивали грудь, а юбка пышная – в крупную клетку. И еще она курила сигареты без фильтра. Тогда уже можно было купить нормальные сигареты, но Наташа отказывалась. Она окончила филфак, умная баба, начитанная. Работала в крупной библиотеке, в отделе периодики.