Девочка подняла руку к глазам и коснулась того чёрного мягкого места, где давным-давно были записаны все истории. Не в первый раз ей показалось, что она чувствует, как буквы впиваются в кожу. Наконец она заговорила, и среди зелёных камней родилось эхо, точно её голос был водой, которую лили в пустой колодец.
– Вуммим, поедательница драгоценностей, отправилась на старый рыбный рынок. Там пахло старыми гребешками и битыми раковинами.
Сказка Надзирательницы
(продолжение)
Рукмини, полный звона серебряных колотушек, разбивающих крабовые клешни, и пощёлкивания зеленоватых омаров, сидящих в алмазных чанах, был по-своему красив. Над ним простирались навесы из шкур нарвала – синие, как свежие чернила, а по нему ездили тележки с колёсами из китового уса. На рынке имелась маленькая ниша, где желающие могли попробовать морскую воду из каждого океана в мире, чтобы узнать, чем один солёный прилив отличается на вкус от другого.
И вот он исчез… Хотя нет, не исчез – обветшал.
Страшный ветер дул сквозь длинный переулок, где когда-то располагался рынок Рукмини. Временами казалось, что он несёт запах льда, плывущего по рыбьей крови. Однако на самом деле ветер пах лишь пылью. Окрестности представляли собой обычные развалины с обломками раковин, обрывками бумаги, мяса, лески и шкур. Как если бы это место разорвал в клочья какой-то злобный великан. К одной стене переулка прижало треску, к другой прилипла бумага. Именно ветер придавал тому, что осталось, грубое подобие прежних очертаний.
Не скажу, что раньше мне не приходилось видеть такое в Кость-и-сути. Просто на сей раз перед глазами всё было свежим и новым, влажным, будто истекающая кровью рана на старой руке города. Все цвета казались живыми. Повсюду виднелись потёки, которые могли быть каракатицей или лососем, торговцем или клиентом, разыскивавшим малахитовую икру.
Наверное, мне стоило на этом остановиться. Переулок пометили и отгородили белыми сосновыми досками. Всё вполне логично: если загнила конечность, отрежь её, наложи на обрубок с лохмотьями кожи жгут и продолжай жить. Но я была любопытна. А кто бы не был? Поэтому пробралась между досками в искромсанный, разрушенный Рукмини и тотчас провалилась сквозь слои отходов, рыбьих костей и бесконечной бумаги во тьму, глубокую и суровую, как сжатый кулак.
Под городом лишь кое-где было светло – там, где части улиц и площадей разделили судьбу Рукмини. Я упала не так глубоко, как можно было бы подумать, но всё равно не могла дотянуться до шелестящих серых кусочков рынка, чтобы выбраться наверх. И я побрела куда глаза глядят. А как иначе? Падение было неглубоким, но брести пришлось долго. Я чувствовала запах своего пота, смешанный с запахом изумрудного масла на волосах… Вы знаете, что изумруды пахнут лимоном и ладаном? Да-да, именно так. Я очень хорошо помню этот запах, потому что любила его – запах собственного ухоженного тела.
Нижняя часть города оказалась огромной, чёрной и пустой. Воздух там был тёплый, почти горячий, и томно колыхавшийся у моих лодыжек. Каменные колонны змеились и впивались во влажную землю. Теперь, вспоминая их, я понимаю, что это были корни Кость-и-сути: гранитные и мраморные – банков, башен и университетов; кирпичные – бараков и фабрик; золотые – ювелирных дворцов. У каждого строения было тайное основание, и я бродила среди них точно по лесу из камня. Против собственной воли начала выискивать корни Асаада – они должны были быть красивее, богаче и ярче прочих! На тех глубоких и секретных тропах, кишевших пауками и поросших плесенью, эта мысль берегла меня от страха. Я должна была найти Асаад, чтобы он поднял своё дитя на поверхность.
Но я не обнаружила запутанные корни Асаада. Миновав несколько мест, где тусклый свет едва проникал в глубины города-у-корней, пришла к огромному узловатому кедру – настоящему дереву посреди бесконечного камня. Своды над массивными изгибами красного ствола не оставили просвета, и я не могла понять, какая часть города дала во тьме такие отростки. За узловатой громадиной я услышала скрежет, скрип и хруст – звуки, которые не забуду до конца своих дней. И пошла на них. А кто бы не пошел?
Поначалу я ничего не увидела среди хмурых теней. Острый аромат кедра заполнил мои ноздри точно вода. Потом сверкнуло что-то белое, мерцающее в сумерках, – за корнями, дальше и ещё дальше.
– Здесь есть кто-нибудь? – позвала я. – Меня зовут Вуммим, дочь Ориссы… Я заблудилась!
Мой голос ослаб и дрожал. Разве кто-то мог быть сильнее и увереннее в такой ситуации?
В ответ скрежет и скрип усилились, будто заработал точильный камень.
– Вы знаете, где выход? – прошептала я.
– Я и есть выход, – прогудел чей-то низкий голос. – Пройдя сквозь меня, ты сможешь вернуться к свету.
Существо, целиком состоявшее из зубов, подползло ко мне на брюхе, как больная собака, и заглянуло в глаза. Четыре его лапы представляли собой смесь моляров, премоляров[3] и резцов. Глаза светились: в глазницах сидели волчьи зубы, пожелтевшие от времени. Хребет состоял из больших и плоских слоновьих зубов, а длинные тигриные клыки заменяли изогнутые рёбра. Лапы оканчивались эмалевыми копытцами. Бело-жёлтые челюсти распахнулись от голода. Его лицо было не лишено изящества: оно складывалось из расположенных рядами младенческих зубиков, перламутровых и бледных. Кроме зубов, не было ничего – между скрежетавшими молярами виднелась пустота. Разумеется, я испугалась. Кто бы не испугался?
– Что ты такое?
Существо переминалось с ноги на ногу, и копытца-моляры оставляли следы в тёплой влажной земле.
– Я Глад-Поглотитель.
– Покажешь мне выход отсюда, Глад?
– Ты красивая, и мне нравится твой запах. – Его острые глаза заскрипели в эмалевых глазницах. – Я пришел сюда в поисках красивых вещей, которые мне понравятся.
Сказка про Голодного Лорда
Известно ли тебе, что смерть города – такая же простая вещь, как смерть мужчины или женщины? Это правда, поверь. Город может умереть столь же печально и одиноко, как человек: от ножа, который всадили в сердце губернатора, или от яда, который быстро высыпали в реку. Иной раз недуг подбирается медленно – все начинается с занозы в книжном магазине в пыльном переулке, с шишки от удара о водосточный жёлоб с прилипшими жёлтыми листьями. Разве кто-то обращает внимание на мелочи в городе башен, слив и плюмажей? Впрочем, у мелочей та же участь, что и у всего остального, – они могут стать едой. Их можно выкусить, вырвать из плоти улиц и поглотить. Так поступают большие города, армии и горожане, чей голод постоянно требует простой пищи в виде фонарей, ботанических садов и статуй в память о какой-нибудь войне.
А ещё так поступают те, кому подобные вещи по вкусу.
Думаю, для тебя я рак, выброшенная в сточную канаву опухоль, но куда вернее считать меня порождением аппетита.
Хочешь узнать о моей семье? Всякий раз, когда я встречаю вас – павлинов, глотающих драгоценные камни, вы принимаетесь рассказывать о своих матерях и отцах, двоюродных дедушках по материнской линии. Я не хуже прочих… У меня не было ни матери, ни отца. Разве моя родословная не безупречна?
Давным-давно далеко отсюда, посреди леса жил человек. Он страдал от жестокого голода в той же степени, в какой иные страдают от мучительного недуга или стрелы в пятке. Он обладал кое-каким имуществом и считался достаточно красивым – до того как пал жертвой голода, поэтому сумел подыскать хорошую супругу: черноволосая и черноглазая женщина была милее, чем год из одних апрелей. Его звали Матей, её – Малгожата.
Благодаря удачному браку Матей получил власть над внушительным количеством земледельцев-арендаторов, с которыми поначалу обращался так же, как любой лорд на его месте. То есть пренебрежительно, исключая время сбора урожая, потому что урожай у всех лордов вызывает голод, по сравнению с которым тот, что одолел Матея, показался бы умеренным и нестрашным. Но так вышло, что земля три года подряд была скупа и жестока, едва удалось собрать то, чем её засеяли, а из дома на холме пришлось вывезти и продать гобелены и прочее, чтобы удовлетворить потребность в яблоках, свинине и капусте.
К четвёртой зиме урожая не было вовсе. Ветер завывал над полями, покрытыми колючей щетиной вроде той, что растёт на голове у молодого монаха. Матей и его прекрасная жена глядели на пустой стол; то же самое делали все, кто возделывал землю. Было трудно – в такие времена всегда трудно. Забили последних дойных коров, обсосали косточки последних несушек. Мне не хотелось бы об этом говорить, но беднейшие из бедных не выжили.
В середине зимы Матей забеременел великим голодом, как женщина беременеет дитём. В животе у него урчало и ворчало; он вслепую хватал даже занавески, чтобы заполнить дыру внутри себя. Иной раз удача улыбается страдальцам – пришла богатая зелёная весна, полная юных ягнят и новых полей, засеянных зерном, а также животных на разведение, присланных любящей роднёй Малгожаты, вместе с телегами, что пришли из-за холмов. Потеряв от облегчения дар речи, Матей всё ел и ел. Он ходил по залам своего особняка из угла в угол, а его желудок словно выедал в самом себе пещеру за пещерой, и лорд пожирал яблоки, свинину, капусту так быстро, как только мог… Однако мучения несчастного не прекратились! При этом он не толстел: хоть и ел быстро, сразу снова становился голодным; его тело было горячим и полыхало так ярко, что по ночам земледельцы не пользовались свечами. Ведь дом на холме, где обитал голодный лорд, сиял.
Наконец пришел новый урожай и время собирать дань. Малгожата думала, что её муж насытится. Он отправлял в рот сидр и пиво, орехи и оленину, яблоки и чёрную смородину, а также овечьи голени. В его брюхо упали каши, пироги и вопящие цыплята; одна за одной в утробе канули тележки с телячьими ножками, грибами и свиными тушами. Когда у фермеров ничего не осталось, чтобы отдать в дом на холме и самим не умереть с голоду, прекрасная Малгожата, черноволосая и черноглазая, пошла к ним и уговорила пожертвовать животными, чтобы утолить голод её супруга, который теперь был так силён, что обычные овощи и фрукты его бы не утолили. Она обещала, что всё воздастся. Разве её родные не помогли людям весной, после суровой зимы? Теперь они могли пережить новую зиму.
Сначала фермеры отдали быков и куриц, коз и гусей, даже лошадей и собак. Всех их Матей сожрал, сидя за ломившимся от еды столом, включая кости и копыта. Оставил лишь зубы – их он не мог переварить, а потому кидал в угол зала: куча постепенно росла. Бесконечный пир больше не приносил радости: в брюхе горел огонь, который не удавалось потушить, даже подняться из-за скрипучего стола было непосильным подвигом. Матей ел и плакал, потому что не мог остановиться. Ему был ненавистен вкус хрящей и костей, но остановиться он не мог.
Вскоре во владениях лорда было некому пыхтеть и блеять. Малгожата послала письмо дальним родственникам, прося животных побольше и понеобычнее. Слоны, тигры и волки исчезли в доме на холме, освещавшем ночь на много миль вокруг, пока Матей сидел за накрытым столом – ел и плакал, ел и плакал. Его челюсти сокрушили леопарда и льва, грифона и даже странного зверя единорога. Он не чувствовал вкуса, просто пожирал туши одну за другой, и дом на холме полыхал.
Однажды и это изобилие иссякло – родные Малгожаты отказались посылать новых зверей. Во владениях Матея не осталось ничего, бедолага-лорд сожрал даже портьеры. Он начал глодать карнизы и плинтусы, а потом забрался на кучу зубов, орошая её слезами, чтобы угоститься виноградом с рельефа, украшавшего потолок.
Действуя с неизменной нежностью, Малгожата заставила Матея спуститься и усадила за стол, ставший для него дыбой, терзающей болью до самых костей. Лорд взглянул на жену обезумевшими от голода глазами, красными словно чума и вдвойне пустыми. Взглянул, стыдясь своих чувств.
– Всё хорошо, муж мой. Я знала, что этот день придёт.
Малгожата положила на стол руки, гладкие и покрывшиеся загаром за те дни, когда она выбивала одеяла на солнце и выпрашивала скот, ходя от порога к порогу. Растопырила пальцы на столешнице, пропитанной мясными соками.
– Женщина может распоряжаться своим телом, как ей вздумается, а госпожа владеет тем же имуществом, что и её слуги. Господин берёт в равной степени у тех и у других. Возьми мои руки и поклянись, что заменишь их.
Сначала Матей отказался, изобразил ужас от одного её предложения… Но её кисти с широко разведёнными сильными пальцами лежали перед ним, и он истекал слюной, предвкушая их вкус. Жена не сказала ни слова, но руки не убрала. Через некоторое время он принёс свой разделочный нож и, не переставая рыдать, отсёк руки у запястий.
Малгожата не плакала.
Лорд не стал есть на глазах у жены, а скорчился в углу, у подножия кучи зубов, точно побитый пёс, и обсосал все кости. Закончив, поместил их с необыкновенной нежностью в реликварий из меди и опалов, аккуратно разложив на зелёной подушечке каждую костяшку.
На некоторое время Матей насытился. Он сдержал слово и сделал жене новые, необычные руки – лорд был умным человеком до того, как его поглотил голод. Новые руки он сплёл из лозы, веток орешника, дёрена и ивы, зелёной и гибкой. Прикрепил их к багровым обрубкам кожаными ремнями и присоединил ветки к поясу тонкой, изящной цепью, обвивавшей талию жены, чтобы она по-прежнему могла свободно двигать руками. По правде говоря, двигались они странно: длинные плетёные пальцы постукивали о тарелки и циновки. И всё же Малгожата снова стала почти такой, как была, и дом на холме наконец потускнел и затих.
Но настал день, когда Матея снова одолел недуг. Он скрывал это, пока мог, а потом рухнул перед своей госпожой, и жуткий свет, порождённый голодом, рвался из его тела. Прекрасная Малгожата, черноволосая и черноглазая, подняла мужа и сказала:
– Лучше я потеряю часть тела, чем крестьяне потеряют всё. Возьми мои ступни и обещай, что заменишь их.
На этот раз лорд не спорил, сразу принёс разделочный щербатый и погнувшийся нож, познавший стольких тварей, и отсёк ступни своей жены. Как в первый раз, он не стал есть у неё на глазах, а скорчился в углу возле горы зубов и обсосал кости. Закончив, поместил их с величайшей нежностью в реликварий из серебра и малахита, аккуратно разложив пальцы на синей подушечке.
На какое-то время лорд насытился. Опять сдержал слово и сделал жене новые, необычные ступни – Матей был умным человеком до того, как его поглотил голод. Он сплёл ступни из лозы, веток орешника, дёрена душистого, зелёной и гибкой ивы. Прикрепил их к багровым обрубкам кожаными ремнями и присоединил ветки к поясу тонкой, изящной цепью, которая обвивала талию жены, чтобы она могла по-прежнему свободно двигать ногами. По правде говоря, движения были странные: длинные плетёные пальцы ног постукивали о пол и изножье кровати. Но Малгожата стала почти такой, как была, и дом на холме наконец потускнел и затих.
И снова настал день, когда Матея поглотил недуг. И опять прекрасная Малгожата, черноволосая и черноглазая, взглянула на зелёные поля и спрятала лицо в плетёных ладонях, шепча, что лучше ей утратить ещё одну часть тела, чем селянам потерять всё. Она отдала мужу голени, колени, бёдра, грудную клетку и плечи. Матей питался и светился, плакал и снова питался… Тело Малгожаты постепенно превращалось в чудной скелет из ветвей: её грудь была пустой клеткой из прутьев, а спина – деревянной лестницей. Однако за прутьями билось красное и горячее сердце, оставалась челюсть и часть прекрасного лица с двумя чёрными глазами, хотя пришлось отдать левую щёку, чтобы насытить мужа.
Однажды, когда Матея снова одолел голод, у Малгожаты не осталось ничего. Она бродила по залам в теле из ивы и орешника. Лорд сказал себе, что больше ни о чём не попросит, потому что даже он не может требовать бесконечно, и жена отдала ему столько, сколько не получал ни один мужчина на свете. Но голод бушевал в нём, и Матей впервые желал именно Малгожату. Стояла глубокая зима. Жена, от чьих чёрных волос осталась лишь грива жестких щепок, легла на стол и сказала:
– Лучше я потеряю последнее, чем буду и дальше смотреть, как мой господин разоряет свою землю. Забери моё сердце и лицо, которое когда-то было красивым, но поклянись, что заменишь их.
Горько рыдая, но не скрывая голод, Матей вытащил разделочный нож, чьё лезвие потемнело от крови женщины, и вырезал сердце своей жены, челюсть и прекрасные чёрные глаза. Ей было нечем на него смотреть, и он поглотил всё перед её плетёным телом. Закончив, лорд с величайшей нежностью поместил челюсть в реликварий из золота и гранатов, на красную подушечку.
И он сделал ей плетёное сердце и поместил в клетку из ореховых рёбер.
И он сделал ей плетёное лицо и прикрепил к ивовому черепу.
И он сделал ей плетёные глаза и вложил их в глазницы из веток.
Но её зубы он не стал класть в реликварий. Он забрался на гору из зубов и положил их на вершину, которая почти касалась потолка.
Лорд насытился, и я пробудился.
Горстка белых зубов Малгожаты спустилась в моё сердце, и я выкарабкался из пирамиды зубов, неопытный и неуверенный, как младенец. Матей таращился на меня, когда я делал первые шаги, и мои зубные копытца стучали по изразцовому полу. Я покачивался, моё зрение плыло… Но его я видел чётко, как и плетёное тело за ним.
Я увидел его, и во мне пробудился голод.
Сказка Надзирательницы
(продолжение)
– Я проглотил его целиком, с костями и зубами. Мне всё ещё хотелось есть, и я повернулся к плетёному существу, что когда-то было Малгожатой. Мы посмотрели друг на друга – глаза-щепки в глаза-зубы. Её я не стал глотать. Она была моей сестрой, нас обоих голод превратил в пустые оболочки. Я выскочил из дома на холме, который сделался тёмным как скальный камень, и взял голод с собой: он моя суть, я – его. Мы искали вещи, достаточно большие, чтобы нас насытить. Начали с животных и крестьян, однако их оказалось мало. Попробовали леса, но они горчили. Болота были омерзительные на вкус.
И вот мы здесь.
Я затрепетала, вся мокрая от пота и драгоценного масла.
– Ты наказываешь нас? – прошептала я. – Потому что мы тоже голодны? Потому что мы едим странные вещи и не можем насытиться?
Существо из зубов издало чудно́е, трескучее фырканье. Оно двигалось как домашний кот и ковыряло землю, выпуская и втягивая клыки-когти; его хвост из моляров извивался в воздухе.