Около полудня заметили вдали сверкающий на солнце диск, быстро летящий над степью по широкой дуге. Старик закричал, требуя повиновения, и первый заставил своего скакуна лечь в траву. Сказалась ли предосторожность, или у зауряда были иные заботы, но только он не обратил на людей никакого внимания.
Кирейн еще в Городе выбрал себе дракончика с особенно тряским галопом, а зачем – оставалось загадкой до самого Междулесья. Лишь только дракончик понесся огромными прыжками и сказителя начало швырять в седле, он зажмурился и с риском откусить язык принялся отрывисто выкрикивать слова, оканчивающиеся на «он»:
– Леон! Звон! Стон!.. Поклон… Рулон…
И не реагировал на действительность.
К вечеру начал брюзжать Парис. Во-первых, его растрясло, во-вторых, седло постоянно сползает набок, а в-третьих, этот драконий недомерок, которого любой нормальный дракон при встрече просто сожрал бы из жалости, так стиснул лапами его, Париса, ноги, что те уже ничего не чувствуют, и вообще не пора ли устроить привал, а? Пора ведь…
– Отстанешь – бросим, – безжалостно отрезал Умнейший. – Возиться с тобой некогда.
Парис замолчал.
Поведение Кирейна разъяснилось тем же вечером. Когда все-таки остановились на ночлег у полупересохшего ручья с относительно годной водой и сели перекусить перед сном, сказитель выступил вперед. У Леона, протерпевшего весь день галоп дракончика, сразу заныло в животе – слова из сказителя выскакивали такими же рывками:
Умен,
Судьбою закален,
Достойной матерью рожден,
В бою удачлив очень,
Вот он —
Леон,
Могуч, силен,
Свеж,
Как лиановый бутон,
Что расцветает к ночи.
Он —
Наше чудо.
Кто он?
И откуда?
Отчего ему такая почесть?
– Здорово твой недомерок спотыкается, – съехидничал Парис.
– Не нравится – не слушай! – взвился Кирейн. – Это пока черновик, над ним еще работать. Способ такой – стихотряс называется, а вот если на высокое дерево залезть в ветреный день, то баллады хорошо писать – качаешься и пишешь… Ты шептун – вот и шепчи себе на здоровье, а высокую поэзию не трогай!
– Охота была руки марать…
– Цыц! Вот и Леону понравилось!
– Во-первых, не понравилось, ты на него посмотри получше, а во-вторых, что он понимает, твой Леон?
Кирейн задохнулся.
– Леон? Не понимает?!
На один миг Леону стало весело.
– Парис, ты не прав, – вмешался Умнейший. – А ты, Кирейн, про удачливость пока вычеркни, не время еще… Хм… А впрочем, сойдет и так, вреда не будет. Кстати, у тебя не возникает желания написать сагу?
– О Леоне Великом Стрелке? – оживился Кирейн. – Точно! Песнь я уже написал, а теперь в сагу переделаю. Почему бы нет? Или, может, лучше начать сызнова, а песнь пусть будет сама по себе, а?
– Лучше сама по себе.
Поели копченого мяса, запили водой из ручья, сберегая запасы во флягах. Кирейн сделал один глоток, поперхнулся и воду выплеснул.
– Гадость! Как вы это пьете?
– Спой что-нибудь, – попросил Леон. – Только, чур, не про меня.
Заунывная баллада Кирейна никому не понравилось, а более всех Леону, усмотревшему в ней все те же поползновения сказителя, так как говорилось в балладе опять-таки о молодом и удачливом охотнике. Интрига, правда, была другая: всем был хорош охотник, но на состязаниях в стрельбе так засмотрелся в зеленые очи своей возлюбленной, что не попал не только в центр мишени, но и в мишень вообще, за что подвергся осмеянию, и мало было охотнику одного горя – подвалило другое: предмет его сердечной раны отныне и близко не хотел подходить к неудачнику, и пришлось тому… «Наверно, пришлось взять в жены вдову покойного брата», – кисло подумал Леон, но верна ли оказалась догадка и какие именно действия пришлось совершить молодому мазиле, осталось неизвестным, потому что как раз в этом месте Кирейн, давно уже бегавший глазами по сторонам, разглядел не выставленную пока в круг бутыль Тихой Радости, и пение прервалось; когда же сказитель отвалился от бутыли, выяснилось, что окончание баллады он все равно забыл – впрочем, никто особенно и не огорчился.
– Спел бы лучше что-нибудь веселое, – проворчал Леон.
Кирейн потер лоб – видно, сочинял не сходя с места. Хлебнув из горлышка, подмигнул и, ударив по струнам думбалы, запел с горским акцентом:
Нет разумнее идей,
Нежели гулянка
Средь бутылей и друзей
На лесной полянка!
– Тьфу на тебя! – совсем не по-горски оценил его стилизацию Леон.
В ту ночь Умнейшему приснился безобразный сон: он стоял на краю обрыва, уходящего вниз на десятки мгновений свободного падения, а под ним был лес, один только лес до самого окоема, и где-то в этом лесу наверняка лежали деревни, невидимые, как невидимы снаружи ходы клещей-точильщиков в коре дерева вамп, что растет на Сиринге, невидимы – и нет их… Он пытался отшагнуть назад, но каждое движение, отражаясь от пружинящей стены за плечами, толкало его еще ближе к краю, за которым – он видел – лишь пустота и ужас падения. Тогда он замер, боясь пошевелиться, и знал, что все равно выхода нет, ужас можно лишь отсрочить и от падения в бездну никуда не уйти, потому что она – бездна…
Он проснулся, сел, долго мотал головой, прогоняя жуть. Сон живо напомнил случай из ранней юности, когда после детской бравады и пренебрежения опасностями он впервые до озноба испугался высоты. Все когда-нибудь случается впервые. Понятно, отчего нынче снится такое…
Междулесье жило голосами ночных животных. Робко шуршал в сухотравье кто-то безопасный. На пастбище шумно любились дракончик и дракошечка. Сегодня на небо выползли две луны, и было довольно светло. Улыбался во сне, чмокал губами Кирейн, смакуя снящуюся Тихую Радость; мерно, как заведенный, похрапывал Парис. Леон беспокойно спал на боку, завернувшись в обрывок вытертой драконьей шкуры, иногда вздрагивал во сне. Ему-то что снится? Наверняка та девка… как ее… Филиса. Что еще ему может сниться. Мальчишка – по существу, не столь далеко ушел от Тирсиса, как хотелось бы. Что из него получится, он и сам не знает, и это еще полбеды. Плохо, что он этого не знает, а должен бы знать.
– Спокойно, Зигмунд, – сказал себе старик неслышным шепотом. – Всё идет как надо. Медленнее, чем следовало бы, но все-таки в нужном направлении, а это главное. Тебе предстоит сделать много больше, чем тобой уже сделано. Справишься ты или нет – вопрос второй, но ты обязан хотя бы попытаться. Хотя бы.
Спокойно, Зигмунд.
Назавтра продолжилась та же скачка, гнали весь день и половину ночи. Утром третьего дня увидели горы. Над пологими увалами отчетливо выделялся срезанный конус Голи Покатой.
– Нам туда? – на всякий случай показал Леон.
– Точно. К яйцеедам.
Леон смолчал без особого желания. Вообще-то к яйцеедам не хотелось. Хорошие ребята, приветливые, но чересчур уж отсталые. Срам сказать: по праздникам их молодежь состязается в кулачном бою, а сказители всё больше врут про древние смертоубийства, кто кого и чем пришлепнул, женщинам у них должного почета нет, и вообще народ дикий. Иные за всю жизнь ни разу не пригубят Тихой Радости – не вызревают у них клубни.
Ближе к предгорьям снова пошел лес, низкорослый и не сплошняком, а отдельными островками – от одного до другого пока доплетешься, собьешь ноги и обгоришь на солнышке до пузырей. Воды мало, хлебные деревья так себе, брюквенных же и вовсе нет, в сладких грибах черви ходы роют, отчего гриб только слаще делается – да кто ж его есть будет! Людей нет, что и неудивительно. В таких краях жить можно, но не хочется.
Притомившиеся дракончики спотыкались.
– Скверное место, – поделился Леон своим мнением о Междулесье. – Пешком тут, наверно, не всякий гонец добредет, не то что мы.
Умнейший повернул к нему лицо, серое от пыли. Сверкнули глаза.
– Я через Междулесье второй раз верхом еду, а пешком ходил четырежды. – Не сказал – отрезал.
Леон уважительно промолчал. Вспомнилось давнее: когда всем миром гоняли убийцу, облаве пришлось зацепить край Междулесья, шли всего полдня, и то трое охотников свалились от солнечного удара, а один едва не умер.
Горы приблизились. Над Голью Покатой курился слабый дымок. Простым глазом различалось, что увалы не столь уж низки, как это казалось издали, а дальше, за первыми перевалами, за Голью Покатой идут уже настоящие горы: скальные стены, каменные осыпи на бесконечных подъемах, глубокие ущелья с быстрыми холодными речками, редкие деревни горцев-яйцеедов, а настоящего леса опять нет, и зачем горы нужны – неясно. Та же Голь Покатая – для чего дымит? Покойная старая Хранительница со всей серьезностью утверждала, будто на том месте, где сейчас встал горный пояс, миллиард лет назад зачем-то столкнулись два материка. Сказители поют иное: давным-давно, когда люди устали выдумывать себе врагов, неживое Зло устыдилось своей праздности и навалило на себя столько камня, сколько его было на всем Просторе, похоронив вкупе с прочим оружием непобедимый меч Синклиналь, и, вообще говоря, это больше похоже на правду. Какая такая Столица может лежать в горах, коли о ней не знают и яйцееды? Под горами – иное дело, там ей и место…
В первом же распадке между увалами нашлась крохотная, домов в десять деревня – не яйцеедская и не лесная, а меняльная. Как пояснил Умнейший, бывавший здесь прежде, с гор сюда идет черно-красный порошок, таящий в себе будущее железо, и расходится отсюда по восточным лесам, которые куда обширнее западных и тянутся без перерыва до противоположного берега океана. Взамен горцы получают кое-какую утварь и, главное, фрукты и копченое драконье мясо, потому что прожить всю жизнь на одних птичьих яйцах хотя и возможно в принципе, но удовольствия мало. С полсотни жителей деревни занимаются тем, что устраивают отдых обеим меняющимся сторонам, за что имеют свою долю, но и нас, добавил Умнейший, накормят с охотою, а Кирейн им за это стихи почитает.
И верно: узнав Умнейшего, накормили так, что путники едва могли двинуться с места; затеяли было готовить праздник и огорчились, узнав, что путникам надо, не медля ни часа, отбыть дальше. Умнейший торопил, не давая покоя. О детенышах Железного Зверя селяне были извещены – но нет, ничего похожего над горами пока не появлялось и, даст Нимб, не появится. Песнь об Одолении Врага, тоже, как видно, доставленную почтовой летягой, многие знали наизусть, а Кирейн с седла прокричал то, что насочинял в Междулесье, и сорвал аплодисменты.
На Леона глазели ничуть не меньше, чем на Умнейшего. Одна девушка, коварно подойдя сзади, обвила его шею руками и, прежде чем Леон успел деликатно отстраниться, оглушила его поцелуем точно в ухо.
– ?
– Так. Когда состарюсь, будет о чем внукам рассказывать, – улыбнулась она.
И ушла, покачивая бедрами. Леон, краснея, поковырял в ухе.
– Привыкай, – посоветовал Умнейший.
Уставшие дракончики трусили расхлябанной рысцой, часто спотыкаясь на подъемах и рискуя сломать себе шею на спусках. Совиные страусы терпеть не могут неровной местности. То, что скоро они окажутся бесполезными, понимал каждый. Мальчишка-морочник все чаще поглядывал назад.
Умнейший, нагнувшись с седла, ловко подцепил с былинки какую-то козявку.
– Как называется?
– Шершавница рогатая, горный подвид, – ответил Леон, мельком взглянув на насекомое.
– Так. А эта?
– Не эта, а этот. Листокрут сиреневый, непарноглазый. Осторожно, он ядовитый…
– Но ведь не укусит? – спросил старик.
– Не укусит.
– Всё знаешь…
– Кто же этого не знает? – удивился Леон.
Старик посопел.
– Тогда ответь мне на один вопрос. Люди поселились на Просторе пятьдесят-шестьдесят поколений назад. Легко подсчитать, что при нормальной рождаемости, да еще с вашим ползучим матриархатом и отсутствием войн население планеты должно было достигнуть нескольких миллиардов человек. Почему этого не произошло, не знаешь? При здешней-то благодати? Вот хотя бы ты – почему у тебя нет детей?
– Пью грибной сок, – признался Леон.
– Я не спрашиваю, что ты делаешь. Почему у тебя нет детей?
– От Хлои?
– Понял… Ладно, отставим в сторону стрелка Леона. Допустим даже, что некие древние обычаи ограничивают рождаемость, хотя лично я нигде не замечал даже намеков на какие-либо обычаи в данной сфере. Но завезенные переселенцами кошки и собаки? Им-то кто мешал расплодиться по всему Простору и свести к нулю мелкую фауну? Куда делись местные хищники? Коль скоро их нет – почему травоядные не размножились настолько, чтобы пожрать всю зелень? Забавный мир… Масса мелких зверьков ядовита, но никогда не кусается. Однажды я уговорил одну ящерку попробовать собственного яда. Бедняга издохла через три секунды. А почему кровососущие насекомые сторонятся человека? Молчишь… – Старик перевел дух. – Правильно молчишь. Вот за ответом на эти вопросы мы и идем.
– А я думал, мы идем за оружием, – не выдержал Леон.
– Мы и идем за оружием, можешь мне поверить. – Умнейший помолчал, кривя бескровные губы. – За самым страшным оружием, какое только есть на этой планете.
Оружия пока не было, и сколько до него оставалось идти, никто не знал. Стояли горы – впереди и сзади. И те, что впереди, были выше.
– Спустишься на поверхность.
Гигантская туша Нбонг-2А-Мбонга колыхалась перед Й-Фроном, как студень, мясистый жабий рот двигался с заметным усилием, и было непонятно, кто из двоих отдает приказ: Мбонг или Нбонг?
Какая разница! Приказ, несомненно, согласован с Ульв-ди-Уланом, если не исходит от него лично. Ограниченно ценные наиболее подходят для черной работы. Дин-Джонг, разумеется, оставлен про запас.
Что ж. На поверхность так на поверхность.
– Заброска туннельной камерой? – спросил Й-Фрон.
– Нет. Активный скафандр. Спустишься по наводке как можно ближе к Девятому. Там проблема: потеря двух зауряд-очистителей. Выяснишь причину.
Ясно. Потеря одного зауряда может насторожить, но никогда не считается серьезной проблемой и списывается на случайности. От Мбонга Й-Фрон знал: два потерянных зауряда ставят под вопрос надежность автоном-очистителя. Без сомнения, дистанционная проверка Девятого уже произведена, отклонений не выявила и признана недостаточной.
– Доложить немедленно или по возвращении?
– Сказано: активный скафандр, дебил!
Говорил все-таки Нбонг.
Глава 9
Законы эволюции нерушимы: если бы альпинистам приходилось спускаться с гор на карачках и притом лицом вперед, их руки были бы вдвое длиннее ног.
Приписывается УмнейшемуПохоже, по дну ущелья некогда протекала речка, а потом воду отвели и проложили широкую дорогу. Но, конечно, это только казалось. Леон фыркнул от глупой мысли. Кому нужно тратить силы на дорогу, по которой десять человек могут идти в ряд? Кому она нужна такая? Наверняка речка сама нашла более удобный путь, а вот эти глыбы – они упали сверху уже потом, растрескав затвердевшее, словно камень, русло.
Третий день шли пешком. Деревень больше не попадалось. Мальчишка-морочник, не слушая увещеваний, увел своих дракончиков, лишь только путники одолели первые увалы. Уйму времени убили, обходя по горячей земле кратер Голи Покатой и дыша серными испарениями. Долго лезли на перевал и долго спускались с него, зато нужное ущелье Умнейший указал сразу.
– Там и нигде больше.
Старик бодро шагал впереди, вертя головой с неподдельным интересом. Справа от Леона шел Тирсис, неся на плече духовую трубку, слева – Сминфей. Элий, Фаон и Батт держались на шаг позади.
– Твоя гвардия, – пошутил Умнейший.
Леон не вполне понял, но переспрашивать постеснялся.
Уклон дороги ощутимо возрастал.
– Нас кто-то догоняет, – объявил Парис.
– Зауряд? – встрепенулся Кирейн.
Леон счел разумным изготовить к стрельбе духовую трубку. Тирсис и гвардия почти без суеты последовали его примеру.
– Нет. Живое.
– Подождем?
Из-за поворота ущелья галопом вынесся мальчишка-морочник. Следом за ним, низко опустив лобастые головы, топотали все девять порожних дракончиков. Прежде чем мальчишка успел осадить скакуна, Леон заметил у него за седлом растрепанную почтовую летягу, уцепившуюся когтями за травяной мешок.
– Город? – только и спросил Умнейший.
Мальчишка пошмыгал носом и разревелся.
Послание, писанное на свитке пчелиной бумаги, читали вслух несколько раз, запоминая. Налет на Город совершил один-единственный зауряд, упрямо названный в послании детенышем Железного Зверя. Как всегда, он появился неожиданно и успел натворить дел, прежде чем горожане, глядя на свои пылающие дома и мечущихся по улицам беженцев, сообразили что-то предпринять. Стрелки, не успевшие собраться в кучу, встретили детеныша не дружным залпом, как предполагалось, а кто во что горазд и не причинили тому ни малейшего вреда, хотя иные и хвастались потом, что попали. («Нас там не было», – встрял Тирсис. Ему велели молчать.) Сложилось впечатление, что детеныш сбит с толку множеством целей, во всяком случае, он несколько раз пролетел над Городом, бесприцельно расшвыривая огненные клубки, что дало многим время добежать до леса, и лишь когда надрывно бухнула пушка – вторая, которую сделали лишь накануне, – выбрал себе первоочередную цель. Пушку он сжег и отстрелял поодиночке разбегающихся канониров, после чего обратил внимание на главную площадь. Четвероног оплавился и перекорежился, однако спас множество прячущихся под ним людей (подземное убежище только собирались начать копать), в то время как кузнец Аконтий, прогнав от первой пушки всех горячих и торопливых, собственноручно наводил деревянное орудие. От удара визжащей стаи камней и железных обрезков детеныш будто споткнулся в полете («Что они у них, из картона, что ли?» – поразился Умнейший) и упал в реку, где малое время спустя взорвался, окатив весь Город жидким илом и дохлой рыбой. Помня предостережение, большая часть горожан в тот же день ушла в лес, прихватив с собой лишь самое необходимое…
– Им через Междулесье уходить надо, – вставил Умнейший.
Последняя часть послания была размыта и не читалась.