Жесткая игра; но ее чувственная жестокость возбуждает Джорджа. Способность своего тела реагировать впечатляет его; слишком часто в последнее время оно казалось безжизненным. И он благодарен двум молодым особям за их красоту. Они никогда не узнают, что подарили ему волшебный миг, сделавшим жизнь менее невыносимой…
А Дрейер продолжает:
— Простите, Сэр, кажется, я на минуту потерял ход рассуждений. Конечно, относительно двух культур все понятно, но неужели вы в самом деле согласны с доктором Ливисом?
Безразличный к теннисистам Дрейер вышагивает, почти повернувшись к ним спиной, все его внимание к говорящей голове на плечах Джорджа.
И не сомневайтесь, голова продолжает говорить. Джордж осознает это с тем же чувством дискомфорта, что и на автостраде, когда его робот-шофер самостоятельно доставил его в пригород. Ну да, умение головы трепаться до конца вечеринки ему известно — когда поздно, он пьян, устал, и все надоело. Она исправно воспроизводит все его излюбленные теории, если никто не вздумает спорить — иначе голова наверняка собьется. Она знает три дюжины его любимых анекдотов. Да, но здесь! Среди бела дня, в колледже, когда все должно быть под контролем! Может, говорящая голова с телом шофера заодно? Может, они готовы объединиться?
— Сейчас у нас для этого нет времени, — невозмутимо отвечает он Дрейеру. — Вообще, я бы предпочел еще раз пройтись по лекциям Ливиса. Кажется, тот выпуск „Спектейтера“ до сих пор где-то лежит… А между прочим, где-то с месяц назад вы не читали статью о Мейлере — кажется, в „Эсквайре“? Возможно лучшая вещь из тех, что мне попадались в последнее время…
В КЛАССЕ Джорджа две двери по длинной стороне: одна в начале, другая в конце. Большинство студентов входит через дальнюю дверь, подчиняясь тупому стадному чувству, побуждающему сбиваться в кучку, оставляя между собой и преподавателем интервал из пустых рядов. Однако в этом семестре класс лишь немногим меньше числа мест. Что вынуждает запоздавших садиться все ближе и ближе, вплоть до второго ряда; к ехидному удовольствию Джорджа. Что до ряда первого, который остальные упорно избегают, его заполняют приближенные — Расс Дрейер, Том Кугельман, сестра Мария, мистер Стессел, миссис Нетта Торрес, Кенни Поттер, Лоис Ямагучи.
Джордж никогда не войдет в класс с Дрейером, или с кем-либо из студентов. Этого не позволит его подспудный сценический инстинкт. Именно для этого он использует свой кабинет, куда скрывается перед уроком, чтобы затем сыграть свое появление. Студентов в нем он не принимает, потому что тут кабинеты делят между собой как минимум два преподавателя, и доктор Готтлиб, преподающий метафизическую поэзию, фактически их общий кабинет не покидает. А Джордж не способен говорить с человеком так, будто они наедине — если они не наедине. Любой простой вопрос, вроде „вы на самом деле такого мнения об Эмерсоне?“ кажется неприлично личным, а слегка критичное „ваша первая метафора отрицает вторую, поэтому предложение в целом лишено смысла“ звучит излишне грубо — когда за соседним столом их слышит доктор Готтлиб, или, что еще хуже, делает вид, что не слышит. Очевидно, что Готтлиб его эмоций не разделяет. Видимо, это чисто британская щепетильность.
Итак, расставшись с Дрейером, Джордж пересекает холл и входит в кабинет. Удивительно, но Готтлиба в нем нет. Он выглядывает в окно, сквозь жалюзи вдалеке видит корт, те же теннисисты все еще играют. Закашлявшись, не глядя крутит одним пальцем телефонный диск, задвигает приоткрытый пустой ящик стола. Затем, резко повернувшись, берет из шкафа портфель, выходит из кабинета и направляется к своей, передней двери класса.
Входит он в класс не демонстративно, вопреки общепринятым здесь стандартам, но на этом и строится его тонко просчитанный театральный эффект. Шум не стихает при его появлении. Большинство продолжает болтать. И наблюдать за ним, ожидая любого еле заметного сигнала к началу занятий. Суть эффекта в нарастающем напряжении из-за отсутствия такого сигнала, в желании Джорджа тем самым нагнетать обстановку, и упорного нежелания аудитории прекращать разговоры, пока не будет подан такой сигнал.
А пока он стоит. Медленно и продуманно, как фокусник, вынимает единственную книгу из своего портфеля и кладет ее на стол, обводя взглядом класс. Губы складываются в легкую вызывающую улыбку. Некоторые ему отвечают тем же. Джордж находит подобную прямую конфронтацию крайне вдохновляющей. Их улыбки и юные сияющие взгляды придают ему сил. Это вершина дня. Он ощущает себя ярким, энергичным, вызывающим, чуть загадочным, и главное, чужим. Его темный костюм, белая рубашка и галстук (единственный галстук в этой комнате) безусловно враждебны агрессивной вольности в одежде мужской части студентов. Большинство носит кеды, хлопковые белые носки без подвязок, джинсы в холодную, шорты в теплую погоду (бермуды до колен; шорты покороче удобнее, но считаются неприличными). Если очень тепло, закатывают рукава, расстегивают верхние пуговицы, обнажая курчавую поросль и медальки со святыми на груди. Такое впечатление, что в любой миг они отшвырнут книжки в сторону и помчатся то ли что-то откопать, то ли кого-то отлупить. Они кажутся неуклюжими подростками в сравнении с девушками, которые давно переросли девчачьи штанишки-шортики и взбитые прически. Теперь это зрелые женщины, одетые как это положено в приличном обществе.
Сегодня, отмечает Джордж, все завсегдатаи первого ряда на месте. Собственно, Дрейер и Кугельман единственные, кого он просил заполнять пустоту, остальные здесь из собственных соображений. Во время занятий Дрейер внимает Джорджу с горячим энтузиазмом; но Джордж знает, что он не слишком им впечатлен. Для него Джордж педагог-любитель, его образование и корни британские, а значит, сомнительные. Но все же Джордж — мэтр, командир, и, поддерживая его авторитет, Дрейер укрепляет систему, к которой намерен прикрепиться сам. Поэтому он одобряет умение Джорджа производить впечатление на аутсайдеров, то есть на всех остальных. Забавно, что тот же Дрейер во время лекций, когда приспичит, без стеснения болтает со своим адъютантом, Кугельманом. И Джорджу страшно хочется внезапно замолчать и подслушать, о чем эти двое шепчутся. Инстинктивно Джордж уверен, что Дрейер не стал бы обсуждать в классе кого-либо, кроме него — это уже дурной тон.
Сестра Мария принадлежит к воспитательному ордену. Скоро она получит диплом, и в свою очередь станет учителем. Это несомненно простая, здравомыслящая и трудолюбивая молодая женщина. Понятно, что она сидит впереди для лучшей концентрации внимания, но может и потому, что парни еще немного интересуют ее, и так ей легче избегать их взглядов. Как все простые смертные теряют привычные ориентиры в присутствии монахинь, так и Джордж, слишком близко и пристрастно изучаемый средневеково-строгой невестой Христовой, чувствует себя неуютно и постоянно начеку. Легионер Ада волею рока, он противостоит защитнице Райских кущ в чересчур учтивой холодной войне. Он неизменно именует ее „сестрой“, чего, возможно, ей меньше всего хотелось бы.
Мистер Стессел сидит в первом ряду потому, что глух и немолод, лишь недавно прибыл из Европы, и его английский просто ужасен.
Миссис Нетта Торрес тоже средних лет. Кажется, она посещает его курс из чистого любопытства, или же от нечего делать. Похоже, она разведена. В первом ряду она сидит единственно из интереса к самому Джорджу. Она больше смотрит на него, чем слушает. И возможно, пытается расшифровать его слова по-своему, каким-то собственным методом Брейля применительно к его жестам, манерам, интонациям. Это почти осязаемое ее внимание сопровождается материнской улыбкой, потому что для миссис Торрес Джордж просто маленький мальчик, и такой забавный. Джордж мечтает завалить ее на экзамене, отвадив от своих лекций низкими оценками, но увы, это невозможно. Миссис Торрес слушает его так же внимательно, как и рассматривает, и может повторить сказанное им слово в слово.
Кенни Поттер сидит здесь потому, что он из тех, кого нынче называют чокнутыми, что означает склонность делать все не так, как другие; хотя не из убеждений, и не из враждебности. Возможно, он слишком погружен в себя, чтобы интересоваться поведением сокурсников, а может он в любом случае слишком ленив, чтобы подражать другим. Это высокий худой парень с широкими покатыми плечами, рыжими волосами и маленькими ярко-синими глазами на небольшой голове. Он был бы вполне красив, если бы не большой клювообразный нос; впрочем, очень забавный.
Джордж постоянно ощущает присутствие Кенни в классе, но не как союзника. О нет, не стоит на это рассчитывать. В случаях, когда Кенни смеется его шуткам своим глубоким, простецким смехом, Джорджу кажется, что он смеется и над ним тоже. В иных случаях, когда его смех слышен чуть позже, немного сам по себе, Джордж испытывает неуютное ощущение, что того веселит не шутка, но образовательная, экономическая, политическая структура в целом; все то, что привело их в этот класс. В такие моменты Джордж подозревает в нем глубочайшее проникновение в смысл жизни, то есть гениальность (чего однако никак не скажешь по его оценкам). Но с другой стороны, причина может быть в том, что Кенни и слишком молод, и как-то необычно обаятелен, и просто глуп.
Лоис Ямагучи сидит рядом с Кенни потому, что она его подружка; по крайней мере, они почти постоянно вместе. Она улыбается Джорджу так, словно у них с Кенни есть общие дежурные шуточки на его счет — но кто может быть в чем-то уверен с этими загадочными азиатами? Александр Монг тоже загадочно улыбается, но в его красивой голове наверняка нет ничего, кроме загустевшей масляной краски. Бесспорно, Монг и Лоис в классе самые красивые, не потревоженные ничем вздорным, утомительным или суетным создания.
Тем временем напряжение нарастает. Джордж по-прежнему молчит, вызывающе чувственно улыбаясь болтунам. И наконец, спустя почти четыре минуты, победа за ним. Разговоры стихают. Первые умолкшие шикают на запоздавших. Джордж торжествует. Всего лишь минуту. Ему предстоит развеять собственную магию. Сейчас буднично, как любой из дюжины преподавателей, он начнет свою лекцию, а они будут слушать, и неважно, велеречив ли он как ангел, или мнется и спотыкается на каждом слове. Слушать Джорджа класс обязан, ибо данной ему штатом Калифорния властью он вправе вбивать им в головы любые твердолобые пережитки, любые собственного замеса ереси, ибо по большому счету их заботит одно: как внушить этому вздорному старику желание поставить мне приличные оценки?
Да, увы, волшебству конец. Он начинает говорить.
„ЛЕБЕДЬ через много лет умрет“.
Слова скатываются с его языка с таким преувеличенным старанием, с таким неприкрытым смакованием, что кажутся пародией на чтение стихов У.Б. Йейтса. (Он снижает тон на слове „умрет“, уравновешивая „И“, отрезанное Олдосом Хаксли от начала оригинальной строки). Затем, преуспев в намерении озадачить или смутить хоть кого-либо, он, с иронической усмешкой окинув взглядом аудиторию, продолжает деловым энергичным тоном:
— Надеюсь, все прочли этот роман, как вам и было предложено три недели назад?
Краем глаза он отмечает явное огорчение на лице Бадди Соренсена, что неудивительно, и возмущенное — впервые-слышу — пожатие плеч Эстель Оксфорд, что уже печальнее. Эстель одна из способнейших студенток. Наделенная умом, она острее, чем остальные цветные студенты класса ощущает принадлежность к негритянской расе; точнее, она слишком остро это ощущает. Джордж чувствует, что с его стороны подозревают некую долю дискриминации. Возможно, ее не было в классе, когда он велел им прочесть роман. Черт, ему следовало это заметить и повторить ей задание позже. Он ее немного побаивается. Но она ему нравится, и жаль, что так получилось. Однако то, что его провоцируют на подобные чувства, ему совсем не нравится.
— Ну ладно, — заключает он как можно дружелюбнее, — если кто-то из вас роман не читал, не страшно. Сейчас послушайте обсуждение, а когда прочтете книгу, решите, с чем вы согласны, а с чем нет.
Улыбаясь, он смотрит на Эстель. Она ему тоже улыбается. Выходит, на этот раз пронесло.
— Названием, конечно, служит фраза из поэмы Теннисона „Титон“. Кстати, пока мы не отправились дальше — кто такой Титон?
Молчание. Он всматривается в лица. Никто не знает. Даже Дрейер. Господи, как это типично! Титон их не интересует, потому что до него целых два шага от самой темы. Хаксли, Теннисон, Титон. Один шаг до Теннисона еще терпимо, но ни шагом дальше. Конец любопытству. Как правило, им на все наплевать…
— Серьезно, никто из вас не знает, кто такой Титон? И никто не пожелал выяснить? Что ж, тогда советую всем посвятить часть выходных чтению „Мифов Древней Греции“ Грейвса и самой поэмы. Должен сказать, не представляю, как можно изображать интерес к роману, не озаботившись хотя бы смыслом его названия.
Собственное раздражение огорчает Джорджа, едва оно вырывается наружу. Боже, он и правда становится занудой! Хуже всего, он не знает, когда это случится. Не успевает взять себя в руки. От стыда он избегает их взглядов — Кенни Поттера в особенности — зацепившись взглядом за противоположную стену.
— Итак, если начать сначала, то однажды Афродита застала своего любовника Ареса в постели с Эос, богиней утренней зари (советую при случае ознакомиться со всей компанией в словаре). Афродита конечно пришла в ярость, и в отместку внушила Эос неутолимую страсть к красивым смертным юношам — чтобы впредь неповадно было посягать на чужие божества. — (Джордж облегченно слышит чьи-то смешки; он боялся, что все сгубил своим ворчанием. Все так же глядя вдаль, он продолжает с легкой улыбкой в голосе), — Эос, обнаружив, что справиться с собой она не в силах, крайне смущаясь, стала воровать и совращать земных парней. Титон был одним из них. Правда, она прихватила и его брата Ганимеда, за компанию… — (Теперь с разных сторон смех погромче). — К несчастью, Зевс увидел Ганимеда и безумно в него влюбился. — (Жаль конечно, если сестра Мария в шоке. Но Джордж смотрит не на нее, а на Уолли Брайанта, в реакции которого он более чем уверен; и видит, да, Уолли доволен). — Итак, понимая, что Ганимеда ей придется уступить, Эос умоляет Зевса, в качестве компенсации, сделать Титона бессмертным. Зевс отвечает: почему бы и нет? И сделал. Но глупышка Эос забыла попросить еще для Титона вечной молодости в придачу. Что, кстати, сделать было совсем нетрудно — Селена, богиня Луны, добилась этого для своего возлюбленного Эндимона. У них проблема была в том, что Селена лишь целовалась, а у Эндимона были и другие планы, так что она погрузила его в вечный сон — чтобы не дергался. Однако что толку в вечной юности, если нельзя проснуться и хотя бы полюбоваться на себя в зеркало? — (Улыбаются уже почти все, даже сестра Мария. И Джордж тоже. Он ненавидит неприятности). — Так о чем я? Да, итак, бедняга Титон со временем превратился в безобразного старика. — (Громкий смех). — И до такой степени он надоел Эос, что она с типичным для богини бессердечием отправила его под замок. Там он потихонечку свихнулся, голос его со временем становился все противнее, все скрипучее, пока однажды он не превратился в цикаду.
Такая убийственная награда. Джордж знал, что им не понравится — так и есть. Мистер Стессел, ничего не понимая, отчаянным шепотом требует от Дрейера пояснений. Дрейер шепотом ему отвечает, но это приводит к еще большему непониманию. Наконец мистер Стессел восклицает:
— Ах вот что — айне Цикаде! — Таким тоном, чтобы все поняли: всему виной это невозможное англо-американское произношение.
Но в этот момент Джордж начинает иной этап, с иным настроем. Он их уже не обхаживает и не развлекает, он дает указания, четко и властно. Голосом судьи, оглашающего вердикт.
— Основной смысл выбранного Хаксли названия очевиден. Что же касается деталей, было бы интересно разобрать взаимосвязи всех обстоятельств этой истории. Например, пятый граф Гонистерский годится как двойник Титона — он становится обезьяной, подобно тому, как Титон — насекомым. Но как же Джо Стойт? Или Обиспо? Он ближе к Мефистофелю Гете, чем к Зевсу. А кто Эос? Конечно, не Вирджиния Монсипл; хотя бы потому, что она поздно просыпается.
Этой шутки не понимает никто. Джордж иногда позволяет себе, вопреки своему опыту, выдать что-нибудь слишком английское. Слегка задетый отсутствием с их стороны отклика, он продолжает почти вызывающим тоном:
— Но, прежде чем мы продолжим, вам предстоит разобраться, о чем собственно этот роман.
Остаток урока они разбираются.
Как обычно, сначала полное молчание. Класс сидит, вперившись в семантически грандиозное слово. О чем. Это о чем? Ну и чего от них ждет Джордж? Они скажут ему все, что он хочет, абсолютно все. Потому что большинство из них, несмотря на всю подготовку, где-то внутри воспринимают эти „о чем“ как утомительную софистику. Что же до меньшинства, те, кто сроднился с мыслями „о чем“ до такой степени, что это стало их второй натурой, кто тоже мечтает написать однажды о чем-то книгу, подобно Фолкнеру, Джеймсу или Конраду, после чего все остальные книги на ту же тему окажутся ни о чем — они пока не спешат высказаться. Они ждут момента, когда можно будет выйти на сцену, подобно знаменитому сыщику, чтобы развенчать преступника Хаксли. А пока пусть мелюзга помучается. Пусть сначала замутят воду.
И Александр Монг ожидаемо замутил. Конечно, он знал, что делает, не дурак. Может, это часть его философии абстрактного художника: воспринимать все переносное как по-детски несносное. Европеец не сдержался бы, но Александр, с милой китайской улыбочкой, начал:
— Тут об одном богатом парне, который ревнует, потому что боится, что слишком стар для той девочки, и ему кажется, что тот молодой за ней ухлестывает, но на деле у того никаких шансов, потому что она уже снюхалась с доктором. Так что богатый зря пристрелил молодого, хотя доктор их вроде прикрыл, и все отправились в Англию искать того графа, который забавлялся в подвале с той цыпочкой…