А он в самом деле ненавидит этих людей? Или они тоже лишь повод для ненависти? Что такое его ненависть, в таком случае? Не более чем стимулятор, крайне вредный для него самого. Гнев, презрение, тоска — вот источники энергии в его возрасте. Если он в ярости в этот момент, значит, с большой вероятностью, то же самое ощущает и половина участников движения, замедляющегося по мере уплотнения потока, после спуска под мост устремившегося вверх мимо станции «Юнион Депот»… Боже! Мы почти прибыли! В шоке он возвращается на грешную землю, оценивая достижение своего робота-шофера как рекорд: так долго в автоматическом режиме тот еще не функционировал. Однако следом возникает неприятный вопрос — а вдруг этот шофер становится отдельной личностью? Может, он готов оттяпать еще какие-либо функции его жизнедеятельности?
Но сейчас не до этого. Через десять минут он будет в кампусе. Через десять минут ему надлежит стать Джорджем, которого там знают по имени и в лицо. Так что пора переключаться на волну их мыслей и настроения. Как многоопытный ветеран, для исполнения предстоящей роли он мгновенно накладывает на свою личность нужный психологический макияж.
ЕДВА свернув с автострады на Сан-Томас-Авеню, оказываешься в сонном затхлом Лос-Анджелесе тридцатых, с трудом отходящим от депрессии, без лишних денег на перекраску. Но как же он очарователен! Склоны невысоких холмов с непрочно прилепленными домиками под белой в трещинах штукатуркой — беспомощными жертвами телефонных столбов, играющих в сплетенную из проводов «веревочку». Здесь живут мексиканцы, поэтому много цветов. Здесь живут негры, поэтому весело. Но Джордж не вынес бы гвалт их теле-радио-приемников. Хотя на детей, если бы он был их соседом, он бы не стал кричать. Они ему не враги, а если бы его признали, могли бы стать и союзниками. Они никогда не появлялись в фантазиях дяди Джорджа.
Кампус колледжа Сан-Томас расположен по другую сторону автострады; пересекая ее по мосту, попадаем в современный район бесконечной стройки-перестройки. Холмы либо сглажены вовсе, либо нарезаны бульдозерами слоями грубо выровненных террас под спальные жилища (упрямо именуемые домами новой формации) — строения с низкими крышами, тотчас заселяемые по подключении света и канализации. Нечестно называть их одинаковыми: крыши бывают коричневыми и зелеными, а кафель в ванных даже нескольких цветов. Шоссе тоже обрели нечто личное; имя например. Из тех, что так любят риэлторы: Звездное поместье, Гранд Виста, Высоты Гроувнор.
Центром этого перелопачивания, заколачивания и упорядочивания является сам кампус колледжа. Четкое современное строение, кирпич и стекло больших окон, уже на три четверти готовое, оно достраивается с фантастической быстротой (шум от реконструкции в некоторых классах таков, что профессоров не слышно). Обновленный колледж рассчитан на двадцать тысяч выпускников в год. Но всего через десять лет их потребуется тысяч сорок или пятьдесят. Так что, все сломают и перестроят заново, раза в два повыше.
Но пожалуй к тому времени сам кампус будет безнадежно отрезан от мира парковкой, забитой скоплениями машин, навечно брошенных здесь потерявшими надежду выбраться из пробок студентами. Уже сейчас паркинг лишь наполовину меньше самого кампуса и всегда полон, так что приходится кружить, пока не найдешь хоть какое-то место. Сегодня Джорджу повезло. Можно встать рядом со своей аудиторией. Проглотив парковочный билет (тем самым признавая, что владелец документа точно Джордж); механизм нервными рывками поднимает барьер, и можно въезжать.
В последние дни Джордж учится запоминать машины своих студентов (Порой он затевает тренировки для саморазвития: улучшение памяти, новая диета, обет осилить самую нечитаемую из «Ста лучших книг». Но редко выдерживает долго). Сегодня здесь аж три авто, не считая скутера студента-итальянца, с провинциальной тупостью гоняющего на нем туда-сюда по автострадам, словно по родной Виа Венето. Вот стоит потускневший, некогда белый побитый Форд-купе Тома Кугельмана с надписью: Slow White. А это гавайского китайца грязно-серый Понтиак с шуточной наклейкой на заднем стекле: Признаю изм как абстрактный экспрессионизм. Что в данном случае не совсем шутка, поскольку он художник-абстракционист. (Или в том и есть тонкость?) В любом случае, плохо вяжется, если чистоплотное создание с чудесной улыбкой чеширского кота и смугло-кремовой кожей малюет унылые чумазые картины, или ездит на чумазой машине. У него красивое имя, Александр Монг. Иное дело безупречно отполированный красный Эм-Джи альбиноса Бадди Соренсена, баскетбольной звезды с водянистыми глазами и значком «Нет Бомбе!» Однажды Джордж поймал взглядом бежавшего нагишом по автостраде Бадди, словно смеющегося над тем, что его нелепый маленький краник тоже увязался с ним — но ему плевать.
Итак, Джордж на месте; он спокоен. Выйдя из машины, он чувствует прилив сил и готовность играть свою роль. Чеканя шаг по гравию дорожки, он шагает мимо музыкального корпуса к кафедре. Сейчас это готовый к выходу на сцену актер, спешащий из уборной мимо сваленного за кулисами реквизита вперемешку с разным хламом. Спокойный, уверенный в себе ветеран сцены, в нужный момент помедлив в дверях перед появлением на кафедре, он смело и внятно, с ожидаемыми британскими интонациями произносит первую реплику:
— Доброе утро!
Три секретарши, каждая по-своему очаровательная актриса, без тени сомнения узнают вошедшего человека и желают ему «Доброго утра». (Слегка смахивает на тест верности главной американской догме: утру надлежит быть добрым. Вопреки русским и ракетам, болезням и горестям. Но мы же знаем, что русские и горести не вполне реальны, правда? Если о них не думать, они исчезнут. Так что утро легко сделать добрым. Ну ладно, оно и есть доброе).
У каждого преподавателя кафедры английского языка есть своя, вечно забитая бумагами ячейка на кафедре. Что за одержимость бумаготворчеством! Извещение о каждом маловажном собрании по любому пустяковому вопросу надлежит напечатать и размножить сотнями копий. Всех обо всем извещают. Джордж просматривает свою пачку бумаг и отправляет все скопом в мусорный бак, за исключением старательно продырявленной ЭВМ перфокарты личного учета некоего бедняги студента. Все верно, это его карта. Но предположим, вместо того, чтобы подписать ее и вернуть в Личный отдел, Джордж ее просто порвет? Студент в тот же миг испарится, по крайней мере для Сан-Томас колледжа. Юридически он исчезнет, посему для его возрождения потребуется целый ряд хитрых манипуляций, начиная с заполнения уймы разных форм в трех нотариально заверенных экземплярах, кончая обработкой их неким устройством ЭВМ.
Джордж подписывает таки карту, удерживая ее на весу двумя пальцами. Он брезгует этими руническими знаками идиотской, но реально опасной магии мыслящих электронно-машинных божеств, адептов культа собственной непогрешимости: мы не ошибаемся. Когда же ошибаются, что случается часто, ошибка узаконивается и становится не-ошибкой… Держа карту за самый уголок, Джордж передает ее одной из секретарш, которая проследит за возвращением документа в Личный отдел. На столе перед девушкой лежит пилка для ногтей. Джордж берет ее со словами:
— Интересно, заметит ли наш старичок-робот разницу? — Делая вид, что проделывает в карте лишнее отверстие.
Девушка пытается засмеяться, пряча мимолетный испуг. Джордж бормочет под нос проклятие.
Вполне довольный собой, он покидает здание кафедры, направляясь в кафетерий.
Сперва он должен пересечь образованное корпусом Искусств, гимназией, корпусом Наук и Административным корпусом открытое пространство в центре кампуса, недавно засеянное травкой и засаженное милыми деревцами, обещающими через несколько лет стать пушисто-тенистыми — то есть к тому моменту, когда тут опять все начнут перестраивать. В воздухе ощутим привкус смога, на жеманном новоязе именуемого раздражителем глаз. Горная гряда Сан-Габриэл добавляет колледжу Сан-Томас шарму высокогорного учреждения, хотя до Анд ей далеко. Горы редко удается рассмотреть как следует; и сейчас они тонут в болезненно-желтой дымке испарений большого города, раскинувшегося у подножья.
А наперерез и мимо, поперек и навстречу Джорджу течет людской материал обоего полу, взращиваемый неустанно в этом заведении. Доставляемый серыми конвейерами автострад поток надлежит обработать, упаковать и разместить на рынке: японцы, мексиканцы, негры, евреи, китайцы, латиняне юга Европы, славяне и скандинавы; темные головы заметно доминируют над светлыми. По велению расписания спешат, на ходу флиртуют, на ходу спорят, на ходу под нос бормочут лекции — все с книгами, все крайне озабочены.
Зачем, для чего они здесь? Официально: готовятся к жизни, что означает иметь работу и уверенность, чтобы растить детей и готовить их к жизни, чтобы они смогли обрести работу и уверенность, чтобы… Но вопреки профессиональным советам и брошюрам, убеждающим, что деньги делаются там, где можно применить солидное техническое образование — в фармакологии, бухгалтерии, или в дающей широчайшие возможности электронике — невероятно, но и сейчас многие из них упорно пытаются писать поэмы, романы, пьесы! Отупевшие от недосыпа, они что-то карябают в промежутках между уроками, подработкой и семейными заботами. В головах у них роятся сонмы слов, пока они трут швабрами пол, сортируют почту, дают малышу бутылочку, жарят гамбургеры. Но на каторжном продвижении к должному их окрыляет мечта о возможном, придавая силы жить, верить, и может, однажды испытать — что?
Зачем, для чего они здесь? Официально: готовятся к жизни, что означает иметь работу и уверенность, чтобы растить детей и готовить их к жизни, чтобы они смогли обрести работу и уверенность, чтобы… Но вопреки профессиональным советам и брошюрам, убеждающим, что деньги делаются там, где можно применить солидное техническое образование — в фармакологии, бухгалтерии, или в дающей широчайшие возможности электронике — невероятно, но и сейчас многие из них упорно пытаются писать поэмы, романы, пьесы! Отупевшие от недосыпа, они что-то карябают в промежутках между уроками, подработкой и семейными заботами. В головах у них роятся сонмы слов, пока они трут швабрами пол, сортируют почту, дают малышу бутылочку, жарят гамбургеры. Но на каторжном продвижении к должному их окрыляет мечта о возможном, придавая силы жить, верить, и может, однажды испытать — что?
Чудо! «Одно лето в аду», «Путешествие на край ночи», «Семь столпов мудрости», «Ясный Свет Пустоты»… Создаст ли кто-нибудь подобное? О да, конечно. Один, как минимум. Максимум два, или три из тысячи страждущих душ.
В гуще этого потока у Джорджа голова идет кругом. Господи, что их ждет? Какие у них шансы? Стоит ли крикнуть им во все горло, прямо сейчас, что это безнадежно?
Но Джордж знает, он не сможет. Потому что, вопреки самому себе, самым абсурдным и неподходящим образом, он есть представитель надежды. Нет, не притворной надежды. Джордж подобен уличному торговцу, предлагающему прохожим бриллиант за горсть медяков. Но лишь особые, лишь избранные способны поверить, что камень настоящий. Спешащая масса и не подумает остановиться.
У входа в кафетерий объявления студенческих мероприятий: «Вечер Скво», «Пикник Золотого руна», «Концерт группы „Фогкаттерс“, „Сбор граждан города“ и футбольный матч против „Ланд Парк Соссер Клаб“. Подобные плакаты мало впечатляют дикий люд Сан-Томаса, клюют на такое лишь отдельные горячие энтузиасты. У большинства ребят нет стадного чувства, хотя в особых случаях они готовы вливаться в ряды. А что их реально связывает, так это сроки, вроде необходимости сдать задание, срок по которому истек три дня назад. Если Джорджу случалось подслушать их разговоры, в них обычно обсуждалось, что не сдано, что профессор потребует, а что можно пропустить — и не попасться.
Кафетерий битком набит. Джордж осматривается в дверях. Находясь на службе, он, как член преподавательского состава при исполнении, не желает терять ни минуты своего времени. Он идет между столов с улыбочкой ватт на сорок, готовый вспыхнуть на все сто пятьдесят, как только кто-нибудь напросится.
К счастью, он замечает, что из-за стола поднимается Расс Дрейер. Определенно, он его высматривал. Дрейер со временем привык опекать Джорджа, можно сказать, стал его адъютантом и личной охраной. Это худой, в очках без оправы узколицый парень со стрижкой ежиком. На нем гавайская рубашка с намеком на спортивность — но это максимум вольности в одежде, какой он себе здесь позволяет. В расстегнутом вороте видна как всегда хирургически чистая рубашка нижняя. Он отличник, и его европейский двойник был бы занудой и слабаком, но Дрейер наделен прочностью бывшего морпеха и даже своеобразным чувством юмора. Как-то он пересказал Джорджу характерный вечер в компании с другом Томом Кугельманом и их женами. „Мы с Томом проспорили о 'Поминках по Финнегану' до конца ужина. Нашим женам надоело нас слушать, и они ушли в кино. Мы помыли посуду, было уже около десяти, но ни один из нас не считал себя побежденным. Тогда мы взяли по холодному пиву и пошли во двор, где Том сооружает навес, стоящий пока без крыши. Том и предложил завершить наш спор, на счет подтягиваясь на дверной перекладине. Здесь я его и уделал, тринадцать к одиннадцати“.
Джордж был очарован этой историей — в классически греческом духе, если так можно выразиться.
— Доброе утро, Расс.
— Доброе утро, Сэр.
Не разница в возрасте диктует Дрейеру обращение „Сэр“. Как только исчезнет необходимость в школьной полувоенной субординации, он без смущения станет звать его „Джордж“, или даже „Джо“.
Вместе они идут к кофейному автомату, наполняют кружки, берут пончики со стойки, но на повороте к кассе Дрейер с мелочью наготове обгоняет Джорджа.
— Нет, позвольте мне, Сэр.
— Всегда вы платите.
Дрейер ухмыляется.
— Я отправил Маринетту работать, так что мы при деньгах.
— Ей предложили преподавать?
— Случайно место подвернулось. Конечно, временно. Одна закавыка — ей придется вставать на час раньше.
— И вы сами готовите себе завтрак?
— А, справлюсь, пока она не устроится поближе. Или не забеременеет.
Видно, он наслаждается таким мужским разговором с Джорджем.
(А он знает обо мне? Они вообще знают? Может, и да. Но вряд ли им интересно. Что-либо ниже шеи — мои чувства, мои гормоны — зачем им это? Можно одну мою голову подавать на блюде к началу лекции).
— Да, вспомнил, — говорит Дрейер, — Маринетта велела спросить у вас, Сэр, не заглянете ли к нам на днях? Спагетти приготовим. Может быть Том принесет ту кассету из Аудио-визуального в Беркли, о которой я рассказывал: Кэтрин Энн Портер читает свои вещи…
— Было бы неплохо, — с уклончивым энтузиазмом отвечает Джордж, глядя на часы. — Однако, нам пора.
Дрейер ничуть не обескуражен неопределенностью ответа Джорджа. Может, он еще меньше хочет видеть Джорджа у них за столом, чем тому хочется прийти. Шаг скорее символический. Маринетта велела пригласить — пригласил, его согласие прийти на ужин во второй раз — получил. Это обозначает общий с Джорджем круг знакомств; такое обстоятельство в свое время можно упомянуть. Надо думать, однажды Дрейер в свою очередь обеспечит Джорджу достойное место в ряду таких же заслуженных зануд. Джорджу легко представить типичный вечер, скажем, в девяностых годах, самого Расса деканом кафедры английского на Среднем Западе, Маринетту матерью взрослых сыновей-дочерей, в обществе молодых педагогов с женами, знаменательно чествующих доктора Дрейера с супругой — их декана, пребывающего в ностальгическом настроении переливания из пустого прошлого в порожнее позапрошлое; куда сам Джордж и ему подобные тоже кидают свой пятак, напрягая память, только все некстати. Маринетта с неизменной улыбкой внимает всем краем уха — бедняжка слышит это в который раз, вынужденная терпеть до одиннадцати. И в этот долгожданный час все согласятся, что вечер был воистину незабываемый.
По пути в класс Дрейер интересуется, что думает Джордж о словах доктора Ливиса о сэре Чарльзе Сноу (давно канувшие в лету свары ворчливого старичья до сих пор на ура в здешнем сонном царстве).
— Ну, прежде всего… — начинает Джордж…
Они идут мимо теннисных кортов. Только на одном двое парней разыгрывают одиночную партию. Обжигающее солнце пробивается сквозь дымку смога, поэтому игроки практически обнажены. На них гимнастические туфли, плотные носки и трикотажные шорты того типа, что носят велосипедисты — короткие и тесные, рельефно облегающие ягодицы и выпуклости в паху. Увлеченные игрой, они совершенно не замечают прохожих. Сетка отсюда не видна и можно подумать, что их ничто не разделяет. Нагота сближает-противопоставляет их, тело против тела, как у борцов, но в этом случае соперниками они бы оказались неравноценными — парень слева заметно меньше. Этот игрок, по-видимому мексиканец, похожий на кота черноволосый красавец — жесткий, собранный, гибкий и мускулистый, энергично грациозный. Его тело от природы золотистого цвета; на груди, животе и бедрах пушок черных вьющихся волос. Играет он сильно, дерзко, обнажая без улыбки белые зубы, с безжалостным мастерством отбивая мячи. Он выигрывает. Это понимает и его соперник, крупный блондин, защищаясь с чуть наигранной галантностью. Он так естественно и нежно красив, так благородно сложен, что его тело классической мраморной статуи здесь скорее в минус. Оно плохо подчиняется правилам этой игры, так что усилия его почти бесполезны. Ему бы отшвырнуть ракетку и перескочить через сетку — тогда золотистому котику не устоять перед его мраморной мощью. Но блондин связан правилами игры, обрекающими его на обидное поражение. Беспомощный гигант напоминает старомодного рыцаря. Как настоящий спортсмен, он будет честно биться до последнего сета. Так вот что его ожидает? Вечное участие в играх, для которых он не создан, против соперника быстрого, умного и беспощадного?
Жесткая игра; но ее чувственная жестокость возбуждает Джорджа. Способность своего тела реагировать впечатляет его; слишком часто в последнее время оно казалось безжизненным. И он благодарен двум молодым особям за их красоту. Они никогда не узнают, что подарили ему волшебный миг, сделавшим жизнь менее невыносимой…
А Дрейер продолжает:
— Простите, Сэр, кажется, я на минуту потерял ход рассуждений. Конечно, относительно двух культур все понятно, но неужели вы в самом деле согласны с доктором Ливисом?