Вот эти двери; мысленно говорит Джордж.
Придется ли мне войти туда?
Ах, как корежит бедное тело при одном виде, запахе, близости этого места! Слепо оно мечется, съеживаясь, пытаясь сбежать. Да как они смеют вносить его сюда — отупевшее от их лекарств, исколотое их иглами, разрезанное изящными их ножами — какое немыслимое оскорбление для плоти! Даже вылеченное и отпущенное на волю, тело никогда этого не забудет и не простит. Никогда не будет прежним. Его лишат веры в себя.
Джим всегда разыгрывал целую трагедию из легкого насморка, порезанного пальца или геморроя. Но в конце ему повезло — а лишь конец делу венец, по большому счету. Грузовик протаранил его машину в точности там, где надо — он ничего не почувствовал. Его даже не возили в подобное заведение. Клочья истерзанных останков им ни к чему.
Палата Дорис на верхнем этаже. В коридоре сейчас пустота, двери настежь, кровать загораживает ширма. Джордж заглядывает поверх нее, прежде чем войти. Дорис лежит лицом к окну.
Джордж уже привык к ее новому облику. Больше не находит его ужасным, утратив способность замечать трансформации. Кажется, Дорис не меняется. Просто уже другое создание — этот желтушный высохший манекен с веточками рук и ног, измученной плотью и впавшим животом, угловатыми очертаниями тела под простыней. Что общего у него с тем надменным роскошным животным, каким была эта девушка? Тем бесстыдно нагим, жадно раскинутым под обнаженным телом Джима? Пухлая ненасытная вульва, коварная безжалостная плоть, во всем цветущем великолепии упругой юности требует, чтобы Джордж убрался прочь, признал поражение и смирился с прерогативой женщины, покрыв от стыда свою порочную голову. Я Дорис. Я Женщина. Самка-Мать-Природа. Государство, Закон и Церковь на моей стороне. Я требую признания моих биологических прав. Я требую Джима.
Иногда его беспокоит один вопрос: желал ли я ей когда-либо, даже в то время, подобной участи?
Ответ всегда НЕТ. Не потому, что он в принципе не способен на такую враждебность; но потому, что тогда Дорис была не просто Дорис, но Женщина как противник, предъявивший на Джима свои права. Нет смысла убирать одну Дорис, или тысячу ей подобных, если верх берет Женское Начало. Единственный способ победить Женщину — уступить, отпустить его с ней в это самое Мехико. Позволить ему удовлетворить любопытство, потешить тщеславие, насытить похоть (но в основном тщеславие), сделав ставку на то, что он вернется (так и случилось) со словами: Она отвратительна. Больше никогда.
Было бы твое отвращение к ней вдвойне сильней, Джим, если бы ты мог видеть ее сейчас? Как тебе мысль о том, что, может уже тогда, в том теле, которое ты жадно ласкал и целовал, там, куда проникала возбужденная твоя плоть, уже были семена ужасного разложения? Без отвращения ты бережно отмывал и лечил больных кошек, терпел вонь мертвых старых псов; но при этом испытывал невольный ужас перед больными и искалеченными людьми. Я знаю, Джим, кое в чем я уверен. Ты бы не захотел видеть ее здесь. Не смог бы себя заставить.
Джордж обходит ширму; входя в комнату, предупредительно шумит. Дорис поворачивает голову и смотрит на него без особого удивления. Возможно, она уже почти не отличает реальность от галлюцинации. Силуэты появляются и исчезают. Те, что колют тебя иглой, это точно медсестры. Его силуэт может быть опознан как Джордж, может и нет. Для простоты она согласна считать его Джорджем. Почему бы нет? Какое это вообще имеет значение?
— Привет, — говорит она. Сверкающие синие глаза на болезненно-желтом лице.
— Привет, Дорис.
Не так давно Джордж прекратил приносить ей цветы и подарки. Уже ничто вне этих стен не имеет особого значения для нее, даже он сам. Все важное для процесса умирания находится в этой палате. Вместе с тем, она не настолько эгоистично погружена в свое исчезновение, чтобы запретить Джорджу или любому желающему принимать в этом участие. Каждому уготован финал, он настигнет в любой миг, в любом возрасте, во здравии или болезни.
Джордж садится рядом с ней, держит ее за руку. Еще пару месяцев назад это выглядело бы до отвращения фальшиво. (Один из самых невыносимо позорных моментов был тот поцелуй в щечку — злоба это была, или мазохизм? А, к черту слова — но было это, когда он узнал, что она спала с Джимом. И Джим был рядом. Когда Джордж нагнулся, чтобы поцеловать ее, оцепеневший Джим в ужасе отпрянул, будто Джордж был готовой ужалить ядовитой змеей.) Но теперь иное дело, держать ее за руку даже не сострадание. Как он понял из прошлых посещений, это минимально необходимый с ней контакт. К тому же, так его меньше смущает ее состояние, это их каким-то образом уравнивает: мы на одном пути, я скоро последую за тобой. Даже можно обойтись без пресловутых больничных расспросов: как дела, как состояние, как себя чувствуешь?
Дорис слабо улыбается. Радуется, что он пришел?
Нет. Кажется, ее что-то позабавило. Тихо, отчетливо она произносит:
— Вчера я наделала много шума.
В ожидании пересказа шутки Джордж улыбается ей в ответ.
— Это было вчера? — говорит она тем же тоном, обращаясь к себе. Теперь она его не видит, в глазах недоумение и страх. Видимо время, как зеркальный лабиринт, вероятно постоянно пугает и путает ее.
Она переводит на него взгляд, смотрит уже без удивления.
— Я кричала. Было слышно даже в холле. Им пришлось вызвать доктора.
Дорис улыбается. Очевидно, это и есть шутка.
— Болела спина? — Спрашивает Джордж.
От усилий скрыть сочувствие голос его звучит так, будто бы он старается заглушить вульгарный провинциальный акцент. Дорис игнорирует его вопрос, угрюмо обдумывая что-то свое. Резко спрашивает:
— Который час?
— Почти три.
Долгое молчание. Джорджу необходимо что-то сказать — что угодно.
— Как-то раз я был на пирсе. Не был там целую вечность. Ты знаешь, что они снесли старый каток для роллеров? Разве не чудовищно? Будто нельзя оставить все, как есть. А помнишь киоск, где гадалка читала характер по почерку? Его тоже нет…
Он запнулся в отчаянии.
Можно ли разбудить память таким примитивным приемом? Похоже, что да. Он выхватил слово пирс, как берут случайную карту со стола фокусника — и вуаля! Карта та самая! Именно когда Джордж и Джим катались на роликах, они впервые встретили Дорис. (Она была с парнем по имении Норман, которого поспешно бросила). Потом они вместе пошли погадать по почерку. Гадалка сказала Джиму, что в нем пропадает музыкальный талант, а Дорис обладает редкостным даром выявлять в людях лучшее.
Она помнит? Конечно, должна помнить! Джордж обеспокоенно смотрит на нее. Она лежит, мрачно глядя в потолок.
— Который час, ты сказал?
— Почти три. Без четырех.
— Выгляни в холл, хорошо? Есть там кто-нибудь?
Он встает, идет в дверям, выглядывает. Но не успевает дойти до дверей, как она нетерпеливо спрашивает:
— Ну, что?
— Нет никого.
— Где эта чертова медсестра?
Звучит это так грубо, с таким очевидным отчаяньем.
— Сходить поискать?
— Она знает, что укол в три. Врач ей сказал. А ей плевать.
— Я найду ее.
— Эта сучка приходит, когда ей вздумается.
— Я все же поищу ее.
— Нет! Останься.
— Ладно.
— Сядь сюда.
— Конечно.
Он садится, понимая, что ей нужна его рука. Протягивает ей руку.
Она сжимает ее с поразительной силой.
— Джордж…
— Что?
— Ты не уйдешь, пока она не придет?
— Конечно, не уйду.
Она сжимает его руку еще крепче. В этом нет чувства, нет общения. Она не руку знакомого держит, просто ей надо за что-то держаться. Он не решается спросить ее о боли. Боится выпустить на волю джина, увидеть, почувствовать, ощутить нечто ужасное прямо тут, между ними.
И в то же время ему интересно. В прошлый визит сиделка сказала, что к Дорис приходил священник (она воспитана в католичестве). Конечно, на прикроватном столике лежит маленькая аляповатая книжица: „Остановки на Крестном пути“… Но если весь твой путь сузился до ширины кровати, если впереди пугающая безвестность, посмеешь ли ты пренебречь хоть таким путеводителем? Возможно, Дорис уже кое-что знает о своем путешествии. Но если и знает, если даже Джордж отважится спросить ее, она ничего не скажет. Для этого надо владеть языком той местности, куда отправляешься. А те речи, которыми мы, многие из нас так невнятно и многословно тешимся, ничего не значат в этом свете. Здесь это лишь набор слов.
Но вот и медсестра, улыбаясь, появляется в дверях.
— Я как раз вовремя, как видите!
В руках у нее поднос с подкожным шприцем и ампулами.
— Я пойду, — сказал Джордж, вставая.
— О, совсем необязательно, — говорит медсестра, — можете просто отойти на минутку. Это совсем недолго.
— Мне все равно пора, — оправдывается Джордж, как все, покидающие больного. Хотя Дорис вряд ли в обиде на него. Похоже, она потеряла к нему всякий интерес, не спуская глаз с иглы в руке сестры.
Но вот и медсестра, улыбаясь, появляется в дверях.
— Я как раз вовремя, как видите!
В руках у нее поднос с подкожным шприцем и ампулами.
— Я пойду, — сказал Джордж, вставая.
— О, совсем необязательно, — говорит медсестра, — можете просто отойти на минутку. Это совсем недолго.
— Мне все равно пора, — оправдывается Джордж, как все, покидающие больного. Хотя Дорис вряд ли в обиде на него. Похоже, она потеряла к нему всякий интерес, не спуская глаз с иглы в руке сестры.
— Она такая скверная девочка, — болтает медсестра, — никак не можем заставить ее съесть обед, правда?
— Ну, пока, Дорис. Увидимся через пару дней.
— Прощай, Джордж.
Дорис даже не глядит на него, откликаясь безразличным тоном. Он покидает ее мир, следовательно, больше не существует. Он пожимает ей руку, но она не отвечает. Она следит за приближением сверкающей иглы.
Это и было прощанием? Возможно, конец уже скоро. Выходя из палаты, он бросает взгляд на нее поверх ширмы, пытаясь зафиксировать что-нибудь в памяти — вдруг понадобится: это было в последний раз, когда я видел ее живой.
Но ничего. Ничего важного. Он ничего не чувствует.
Одно он понял, пожимая ей руку напоследок: ровно как в этой мумии не осталось и следа от Дорис, пытавшейся отнять у него Джима, так и в нем не осталось больше чувств. Пока он лелеял хоть гран ненависти, Джордж знал, капельку отнятого у него Джима она держит при себе. Он ненавидел Джима не меньше, чем ее, пока они развлекались в Мехико. И эта ниточка связывала его с Дорис. Теперь она оборвана, значит, еще одна частичка Джима потеряна для него навсегда.
ДЖОРДЖ едет вдоль бульвара, превращенного в одну громоздкую Рождественскую декорацию — позвякивающие на ветру олени и колокольчики на металлических елках, протянутых поперек улицы. Но это всего лишь реклама, оплаченная местными торговцами. На тротуарах, в магазинах толпы очумелых покупателей с выпученными глазами-пуговицами, в которых отражается весь алчный блеск Рождественской недели. Не более месяца назад, пока Хрущев не согласился убрать с Кубы ракеты, они осаждали супермаркеты, сметая с полок бобы, рис и тому подобное, большей частью совершенно непригодное для питания в бомбоубежищах, поскольку без воды из них ничего не приготовишь. Что же, на этот раз пронесло. И они рады? Бедняги для этого слишком глупы; им не дано понять, что именно не упало им на головы. Правда, из-за недавних панических закупок им придется экономнее тратиться на подарки. Но ведь немало осталось. Торговцы предсказывают для всех вполне хорошее Рождество. Кроме, может быть, нервно крутящихся на перекрестке юных проститутов (опытный глаз Джорджа сразу вычисляет их в толпе), искоса поглядывающих на витрины магазинов.
Джордж далек от насмешек над уличными толпами. Можно считать их вульгарными, алчными, скучными и примитивными, но он горд, он рад, просто до неприличия счастлив жить и числиться в рядах их замечательного меньшинства Живущих. Публика на тротуарах в неведении; но он знает, счастье: протянуть еще хоть чуть, ведь только что он удрал от жуткой близости Большинства, куда уходит Дорис.
Я жив, повторяет он про себя, я жив! Жизненная энергия бурлит в его теле, разжигая восторг и аппетит. Великое благо иметь тело — даже такой поношенный каркас — все еще хранящее теплую кровь, семя, костный мозг и здоровую плоть! Конечно, пусть сердитые юнцы на углу сочтут его развалиной, или почти; но ему нравится представлять себе пусть дальнее, но родство с их сильными руками, плечами и чреслами. Всего несколько баксов — и любого из них он усадит в машину, доставит домой, стащит с него кожаную куртку, облегающие джинсы, рубашку и ковбойские его сапоги, сойдясь с юным хмурым атлетом в жарком раунде плотских утех. Но Джорджа не привлекают продажные безразличные тела этих парней. Он намерен любить собственное дряхлое живучее тело, которое пережило Джима, и собирается пережить Дорис.
Хотя по расписанию это не его день, по дороге домой он решает заглянуть в тренажерный зал.
У ШКАФЧИКА Джордж снимает одежду, надевает мохнатые носки, бандаж на гениталии и шорты. Может, надеть футболку? Смотрится в зеркало. Неплохо. Жирок над поясом шортов сегодня малозаметен. Ноги вполне хороши. Грудные мышцы на месте, не свисают. А без очков морщинки на сгибах локтей, повыше колен и вокруг впадины втянутого живота он не видит. Худосочная, необратимо сморщенная шея при любом ракурсе и свете таковой останется и для полуслепого. Тут ничего не поделаешь, эту позицию он сдает.
И все же он прекрасно знает, что выглядит лучше почти любого из сверстников в этом зале. Не потому, что они плохи — это достаточно здоровые экземпляры. Но их губит фатальная капитуляция перед возрастом, неприличное смирение со статусом дедушек, пенсионеров и гольфом. Джордж не из тех, кто сдается, что трудно передать словами; однако это очевидно, когда его видишь обнаженным. Он до сих пор соперник, а они нет. Может, единственно из тщеславия тянет лямку этот ссохшийся призрак его юности? Нет, вопреки морщинам, рыхлости и седине, мрачной гримасе и недостатку живости, еще можно угадать в нем некогда нежнолицего симпатичного паренька. Допустим, в сумме парень с дедушкой выходит выше среднего, но парень там есть.
С насмешливым отвращением глядя в зеркало, Джордж говорит своему отражению — старая ты задница, кого пытаешься соблазнить? И натягивает футболку.
В зале всего трое. Еще слишком рано для конторских работников. Крупный тяжеловатый мужчина по имени Бак — таков футболист к пятидесяти годам — разговаривает с Риком, молодым кудрявым парнем, мечтающем преуспеть на телевидении. Бак почти голый, выпуклый живот неприлично вытесняет что-то вроде плавок аж за кустистую линию на интимном месте. Похоже, стыд ему незнаком. Напротив, Рик, обладатель отличного мускулистого тела, полностью спрятан под серой шерстяной футболкой со штанами: от самой шеи до запястий и лодыжек.
— Привет, Джордж, — мимоходом кивнув, произносят оба.
И это, уверен Джордж, самые искренние дружеские приветствия за весь сегодняшний день.
Бак — ходячая энциклопедия истории спорта; он знает все — личные достижения, недостатки, рекорды и результаты. Сейчас, живописуя, как кто-то уделал кого-то в седьмом раунде, он изображает нокаут:
— Бац-бац! И все, тот готов!
Рик слушает, сидя верхом на скамье. В зале привычная атмосфера ничегонеделанья. Обычно парень вроде Рика занимается три-четыре часа, большую часть времени болтая о шоу-бизнесе, спорткарах, боксе и футболе — но, как ни странно, очень редко о сексе. Возможно, такая сдержанность ради детей и подростков, они тут часто бывают. Когда Рик говорит со взрослыми, он с жаром изображает развязность или искренность; но с детьми он прост, как деревенский дурачок. Паясничая, показывает им фокусы, с непробиваемым видом сочиняет байки; например, будто в одном магазине на Лонг-Бич (следует конкретный адрес) в один прекрасный и непредсказуемый момент объявляется День Распродаж. И в такой день любой покупатель, истративший не меньше доллара, получает Ягуар, Порше или Эм-Джи совершенно даром. (Но в остальное время это обыкновенный антикварный магазин). Когда Рика прижмут, требуя показать собственное дармовое авто, он идет на улицу и указывает на первое подходящее. Когда ребята обнаруживают на табличке владельца другую фамилию, Рик клянется, что эта и есть его настоящая, он сменил фамилию, когда стал актером. Теряя остатки легковерия, мальчишки обзывают его вруном чокнутым, осыпая тумаками; а Рик скалит зубы и бегает от них по залу на четвереньках.
Джордж укладывается на наклонную скамью, намереваясь качать пресс. Приходится себя принуждать к этому упражнению; кажется, тело ненавидит его больше чем любое другое. Пока он морально готовится, входит Уэбстер и ложится на соседнюю скамью. Ему лет двенадцать-тринадцать, стройный, грациозный, высокий для своего возраста, с длинными, золотисто-гладкими мальчишечьими ногами. Он скромен и стеснителен, постоянно погружен в себя, и очень усердно занимается. Очевидно, он считает себя костлявым, и потому поклялся стать одним из тех атлетов с гипертрофированно раздутой мускулатурой.
— Привет, Уэб, — говорит Джордж.
— Привет, Джордж, — робким тихим шепотом отвечает Уэбстер.
Уэбстер начинает качаться, и Джордж, во внезапном порыве стянув футболку, следует его примеру. Постепенно между ними, чувствует Джордж, нарастает взаимная симпатия. Они не соревнуются друг с другом, но завидно юная гибкость Уэбстера заряжает его энергией. Игнорируя протест собственных мышц, сконцентрировав внимание на пластичных движениях свежего тела Уэбстера, Джордж идет дальше своих обычных сорока наклонов, делая пятьдесят, шестьдесят, семьдесят и даже восемьдесят. Попробовать до ста? Вдруг он замечает, что Уэбстер остановился. Силы мигом покидают его. Он тоже прекращает упражнения, тяжело дыша — хотя вряд ли сильнее, чем сам Уэбстер. Успокаивая дыхание, оба лежат рядышком. Уэбстер поворачивает голову — Джордж явно произвел на него впечатление — и спрашивает: