При третьей попытке я учла все совершенные ранее ошибки и пристегнула крюк не к перилам, а к одному из круглых колец, зачем-то приделанных на подступеньках.
В конце концов, потная, в разорванной пижаме и с содранной на ладонях кожей я очутилась в каюте.
– Чего так долго? – спросил Юра.
Я подала ему крюк.
– Держи, главное – не выпускай его из рук. Лебедка – зверь, если тебя кто-то или что-то держит, ему несдобровать.
Руки Юры вытянулись.
– Меня сильно тащит вперед, – обрадовался он. – Слушай, разве не надо вращать ручку?
Я снисходительно хмыкнула: да уж, теперь я знаю о повадках катушки поболее, чем Шумаков. Но будем толерантны к малоопытным товарищам.
– Нет, трос сам…
Завершить фразу мне не удалось, послышался треск, Юру вымело из постели и поволокло к двери.
– Мама! – жалобно пискнул отважный борец с миром криминала.
На меня, уже не первый раз за последнее время, напал столбняк. Шумаков несся к дверному проему вместе с подушкой и спинкой от кровати, самым чудесным образом приклеенными к его телу.
Крак! Юрасик миновал вход, обломив часть полированной спинки. Если раньше мой любимый отдаленно напоминал дельтапланериста, то сейчас он смахивал на сэндвич диковинного вида: внизу Шумаков, посередине подушка, сверху обломок спинки.
Из коридора долетело мерное постукивание, я встряхнулась и ринулась за «бутербродом». Перед глазами предстала душераздирающая картина. Юру волокло вверх по лестнице; стук, задевая ступени, издавала деревяшка.
– Отпусти крюк! – заорала я. – Брось его, брось!
– А-а-а, – долетело в ответ уже с палубы.
Поверьте, никогда я не преодолевала почти вертикальную лестницу с такой скоростью. Я вообще-то ленива и предпочитаю садиться в лифт, даже если надо попасть на второй этаж. Но сейчас я летела гепардом, парила орлом, скакала боевым верблюдом – никак не могу подобрать достойного сравнения. Важно другое. Очутившись за миллидолю секунды на верхней палубе, я увидела Юру, лежавшего у подножия железной палки, торчавшей из пола, и крюк, мирно покоившийся в креплении.
– Милый, ты жив? – бросилась я к Шумакову. – Хорошо, что догадался уцепится за столб!
– Меня на него понесло, – прошептал Юра и сел. – Что это было? Где я? Кто я? Как меня зовут? Какое нынче тысячелетие на дворе? Фу, я думал, круче американских горок ничего не бывает! И что за дрянь висит на моей спине?
Я дернула деревяшку, та неожиданно легко упала на палубу, прихватив с собой часть наволочки. Юра встал.
– Безобразие, – донеслось снизу. – Сколько можно шуметь! Дайте поспать наконец!
Из люка начала появляться фигура. На палубе было уже достаточно светло, и я узнала Зарецкого, который, преодолевая лестницу, громко злился на тех, кто его разбудил.
– Вот черт, – шепнул Юра. – Теперь от насмешек не избавимся.
Я тоже без радости смотрела на Леонида, он будет зубоскалить, растреплет всем о нашем маленьком ночном происшествии. Но Зарецкий, выйдя на палубу, прошел не более двух метров, замер и стал креститься.
– Доброе утро, – на всякий случай пискнула я. – Вот, на восход солнца любуемся! «Горит на западе пожар, но он не рукотворный» – дальше не процитирую, забыла!
– Ангел, ангел, – зашептал Леонид, – ты пришел! Ты знаешь, ты… я… О нет! Я не хотел! Поверь! Все она! Не я это придумал! Боже!
Зарецкий взвизгнул и рванул к лестнице, я не успела пискнуть, как ученый, словно дьявол, провалился вниз.
– Натуральная палата номер шесть, – прошипел Юра. – Что это Зарецкий нес про ангела?
Я повернулась. Юра стоял лицом ко мне. Он был почти обнаженным: ну, не считать же одеждой ошметки белых трусов, разрисованных разноцветными машинками. Собственно говоря, «боксеры» трансформировались в некое подобие мини-юбочки теннисистки. Не забудьте: Шумакова тащило по ступенькам и палубе, тут лопнет любой, даже очень качественный трикотаж. Восходящее солнце било Юре в спину, отчего его фигура казалась словно сотканной из золотисто-розового света. Но самое главное! Подушка, остатки которой по сию пору болтались у Юры за спиной, оказалась набита не синтепоном, а натуральным пером. Пару минут назад подул легкий ветер, он медленно и осторожно высвобождал белые комочки из разодранной наволочки, они кружили в воздухе и тихо уплывали в сторону. Смотрелся Шумаков интригующе, лица его было не разобрать, четко вырисовывался лишь силуэт в ореоле из перьев.
– Бедный Леня, – вырвалось у меня, – он испытал сильнейший стресс!
– Очень мило жалеть Зарецкого и плевать на меня, – заревновал Юра. – Отдери от моей спины тряпку!
Я обошла его и дернула за лоскут, болтавшийся у него между лопаток.
– Ой! Осторожнее! – взвыл любимый. – Больно! Что там?
Шумаков еще говорил, а я уже сообразила: на его спину намазана некая субстанция, к ней прилипла наволочка, если дергать за ткань, она отходит вместо с кожей.
Глава 18
– Ты мог упасть на клей? – спросила я.
Юра хмыкнул:
– Шикарное предположение! Но нет, не мог.
– Незаметно, – настаивала я. – Шел, шел, споткнулся, шлепнулся на спину, а до этого там разлили…
– И в бензине я не плавал, – перебил меня Юра. – И керосин не пил, и зубную пасту из тюбика не жевал.
– Тюбик, – ахнула я.
Шумаков обернулся.
– Не понял!
– Все хорошо, – защебетала я. – Побегу в нашу каюту, поправлю постель, а ты туда осторожно двигайся.
– Ладно, – согласился Юра. – У меня до сих пор ноги трясутся, быстро не получится.
Я поспешила в каюту. Кровать лишилась спинки, но не рухнула. Матрас располагался на раскладушке, дерево вокруг нее служило исключительно декоративным украшением. Опасаясь, что Юра передумает и быстро вернется, я начала со скоростью обезьяны, ищущей конфету, рыться в постельном белье. Ведь это я взяла на кухне тюбик со сгущенкой, собираясь полакомиться любимым с детства сладким бутербродом, отвернула крышку… и тут в каюту постучал Юра. Чтобы Шумаков не стал потешаться и обзывать меня первой среди обжор, я быстренько, не подумав о последствиях, сунула тюбик под подушку, причем не свою, а Юрину. И теперь пытаюсь сообразить: завернула я колпачок или забыла? Если упаковка осталась открытой, то содержимое могло вытечь. Но где накидка с кресла, куда я запихнула второй тюбик? Нет ни покрывала, ни сгущенки, пусто.
Я перетрясла одеяла, но ничего не нашла. Внезапно мне стало душно. Дыша, как загнанная собака, я поспешила в коридор, а оттуда на палубу. Даже если я и не закрыла тюбик, то сгущенка не суперклей. Да, при помощи сладкой густой массы можно временно приклеить к себе рубашку или салфетку, но подушка – довольно объемная вещь, вместе со спинкой от кровати она составляет тяжелую конструкцию. Мне пришла в голову очередная глупая идея.
– Эй, – тихо позвал Юра, спускаясь по лестнице. – Можешь объяснить, что происходит?
– Пошли в каюту, – шепнула я. – Зарецкий тебя не узнал, не хочется разбудить кого-нибудь более сообразительного.
Мы вернулись, я еще раз осмотрела спину Шумакова и рискнула выдвинуть предположение:
– В нашу кровать попал клей.
Шумаков зевнул.
– Есть объяснение, как такое могло случиться?
Я пожала плечами.
– Единственное, что приходит в голову: мебель на теплоходе не самого лучшего качества, она сделана не из массива, а склепана из опилок, спрессованных с каким-то вязким материалом. Клеящая субстанция просочилась на кровать, сначала спинка прилипла к подушке, затем подушка – к твоему телу.
– Звучит глупо, – подвел черту Юра, – но за неимением достойной версии придется принять идиотскую. Следующая проблема. У меня между лопатками мотается кусок наволочки. Как его убрать? Хочу предупредить: дергать нельзя, мне очень больно.
– Сейчас схожу в местную кладовку, – предложила я, – поищу там растворитель, на корабле он непременно есть, здесь полно крашеных деталей.
– Угу, – пробормотал Юра и плюхнулся на матрас, – возьму пока твою подушку.
Я, уже в который раз за эту беспокойную ночь, вышла в коридор и на цыпочках отправилась в ту часть теплохода, где располагались на нижнем уровне спальни команды. Помню, официант Антон выходил из двери в самом конце узкого коридора с бутылкой чистящего средства для серебра в руках.
Темно-коричневые полированные двери закончились, красивая синяя дорожка с рисунком, завернув за угол, сменилась дешевым ковровым покрытием экономичного серого цвета. Я остановилась около створки и, не колеблясь, дернула ее, ожидая увидеть небольшую каморку с вениками, швабрами, ведрами и бытовой химией. Но перед глазами возникла небольшая кровать, привинченная к стене, и подобие крохотной тумбочки.
– Пожалуйста, – умоляюще сказал тонкий голосок. – Я не виновата! Она сама все придумала! Я ничего не знала! Поверьте!
Маленькая щуплая девушка, до подбородка закутанная в одеяло, заплакала так горько и безнадежно, что я испугалась, вошла, захлопнула дверь, села на жесткую постель и хотела погладить Светлану по голове.
– Пожалуйста, – умоляюще сказал тонкий голосок. – Я не виновата! Она сама все придумала! Я ничего не знала! Поверьте!
Маленькая щуплая девушка, до подбородка закутанная в одеяло, заплакала так горько и безнадежно, что я испугалась, вошла, захлопнула дверь, села на жесткую постель и хотела погладить Светлану по голове.
Воспитанница Кати отпрянула в сторону и стукнулась о стену каюты, которая была мала даже для кошки.
– Плиз, плиз, плиз, – частила она. – Екатерина Максимовна, поверьте! Разве я могу вас обмануть? Ничего я не знала о Лизкиных планах!
Лишь услышав имя Самойловой, я сообразила: девочка находится в состоянии шока, неудивительно, что ее нервная система дала сбой. Обе подруги, Ирина и Лиза, в морге. Светлана не знает о смерти воспитанниц, но ее, наверное, испугало сообщение о карантине. Бедная девочка, о ней все забыли, никто не позаботился о сироте. Однако Катя не столь уж и милосердна: взяла ребенка на прогулку по реке и абсолютно им не занимается.
Я попыталась обнять Свету.
– Тише, милая, все хорошо!
Но девочку затрясло, как мышь, попавшую в грозу, она натянула одеяло на голову и зашептала:
– Екатерина Максимовна, я не Лиза! Я на такое не способна! Я в первую очередь вас люблю! Вы для меня мать родная! Честное слово! И Василия Олеговича обожаю! Но вас больше!
Я осторожно погладила ее сквозь тонкую байку.
– Сделай одолжение, сбрось одеяло и объясни мне, почему ты нервничаешь. Может, я тебе помочь смогу?
Край застиранного старомодного пододеяльника с большим круглым вырезом посередине приподнялся.
– Вы кто? – донеслось из норки.
– Виола Тараканова, – представилась я, – подруга Юры Шумакова.
– Не Екатерина Максимовна? – допытывался испуганный голосок.
– Конечно, нет, – терпеливо уточнила я.
Светлана села.
– Вы писательница! Вас еще как-то по-другому называли в столовой.
– Арина Виолова. Но это не настоящее имя, а псевдоним.
– Что? – не поняла Света.
– Псевдоним, – повторила я непонятное ей слово. – Иногда литераторы ставят на обложках книг выдуманные фамилии.
– Вспомнила, – кивнула Светлана. – Пока вы не приехали, мы сидели на палубе в шезлонгах. Женщина, у которой дочка психическая, сказала: «У нас здесь скоро появится звезда, Арина Виолова, ее даже члены правительства читают». А Екатерина Максимовна ответила: «Отрадно узнать, что наши министры грамотные люди, но если они увлекаются Виоловой, понятно, по какой причине в России постоянный кавардак. Убогие книжонки обожают только нищие духом».
– Очень мило, – сказала я. – Екатерина Максимовна, похоже, редкая лицемерка. В глаза хвалит, а за спиной говорит пакости.
Светлана схватила меня за руку.
– Вы знакомы с президентом?
– Нет, – засмеялась я, – не имела чести.
– Жаль, – пригорюнилась Света. – У меня к нему просьба есть, он один способен мне помочь.
– У тебя проблема? Если хочешь, можешь мне все рассказать, вероятно, для ее решения глава государства не понадобится, – серьезно сказала я. – Что стряслось?
Света сложила тонкие, почти прозрачные руки поверх одеяла.
– Вы дружите с Екатериной Максимовной?
– Увидела ее на теплоходе впервые, она производит приятное впечатление, – дипломатично ответила я. – Занимается благотворительностью, основала приют, где ты живешь. Не всякая богатая дама станет тратить время и средства на чужих детей, основное большинство предпочитает бегать по тусовкам и изображать из себя меценаток на светских мероприятиях. Довольно часто глянцевые журналы устраивают акции что-то типа «нарисуй свой портрет». Селебретис хватаются за кисти с красками, малюют картины, а потом позируют около них, улыбаясь фотографам. В результате у журналистов появляется очередной повод для статей, борзописцы довольны. Звезды и светские персонажи продемонстрировали себя с лучшей стороны, увидели свое изображение в прессе и тоже испытали положительные эмоции: приятно чувствовать себя благодетелем, чья физиономия красуется на обложке. Ужасные картины певиц и телеведущих покупают их мужья или спонсоры. В недоумении остаются лишь те, кому обещали передать крупные суммы: деньги так и не добрались до адресатов, растаяли по дороге от аукциона до приюта в тридесятой области тридевятого района. Обычно получается именно так. А Катя реально помогает сиротам, она хороший человек.
– Ага, – еле слышно сказала Света. – Самойлова супер, а мы, воспитанники, нищие, кое-кто даже настоящей своей фамилии не знает!
– Человек не выбирает родителей, – вздохнула я. – Это как выигрыш в лотерее: кому машина, а кому шариковая ручка. Любой может подняться из пропасти к вершине.
– Слышала это уже, – сердито отмахнулась Света. – «Дети, учитесь хорошо, тогда получите шанс поступить в институт и перед вами откроется весь мир».
Я погладила ее по голове.
– Вероятно, сейчас подобные речи кажутся тебе идиотскими, но пройдет лет десять, и ты поймешь: есть время разбрасывать камни – и есть время их собирать. До двадцати пяти тебе придется упорно набираться знаний, и только потом потраченные усилия начнут оправдываться.
– Хорошо вам болтать! – фыркнула Света. – Небось родились в богатенькой семье, папа с мамой в рот доченьке ложки с икрой запихивали, дорогу вымостили: школа – институт. Деньги лопатой гребете!
– Никогда не суди о людях по первому впечатлению, – укорила я обозленного на весь мир тинейджера. – Я никогда не видела свою мать, она сбежала от новорожденной дочери. Не удалось мне до зрелых лет познакомиться и с отцом, он коротал срок на зоне.
– Так ты детдомовская? – сразу стала фамильярной Света. – Вау! Круто поднялась!
Я поудобнее устроилась на ее кровати.
– Нет, меня воспитывала Раиса, большая любительница залить за воротник, но добрая и ответственная женщина. Я в детстве не особенно ее любила, не понимала, что Раиса спасла меня от приюта, в котором мне жилось бы намного хуже, чем дома. Лишь спустя много-много лет я по достоинству оценила тетю Раю, жаль, не могу сказать ей слова благодарности. Вероятно, ты тоже когда-нибудь сообразишь: Катя старалась заменить вам мать.
Светлана разгладила на коленях одеяло.
– Раз ты тоже сирота… то…
– Говори, не бойся, – кивнула я. – Люди, которые росли без родителей, всегда поймут друг друга. Кто тебя обидел? Почему ты так перепугалась, когда я случайно вошла? Ты ведь приняла меня за Екатерину Максимовну? Кстати, извини, я-то искала кладовку.
Света почесала кончик носа.
– В нашем приюте живут одни девочки, мальчишек нет. Разве это не странно?
Я пожала плечами.
– Думаю, Катя побоялась иметь дело с хулиганистыми подростками, не захотела возиться с пацанами, ей легче и приятнее с девочками.
– Во! – подняла палец Света. – В точку. Добавьте еще сюда слова: беззащитными и глупыми. Кто попадает в приют?
– Наверное, сироты? – предположила я.
Светлана захрустела пальцами.
– Ребят, у которых никого нет, мало. Обычно либо мама, либо бабушка, либо хоть тетя завалященькая есть. Родственники ханку жрут, дерутся, их родительских прав лишают, а детей государству отдают. Еще вариант: мать сама притаскивает младенца в приют, сдает на пару лет, говорит, материальное положение тяжелое. В родильных домах новорожденных бросают. Кое-кому везет, иногда их берут в семью, но новые родители хотят, чтобы дети были здоровые, красивые, талантливые, умные и без родственников. Можно подумать, что их собственный ребенок получился бы супер-пупер. Если ты решил забрать человека из приюта, хватай первого попавшегося, а то выбирают, как мясо на базаре! Вот насчет родичей я их понимаю. Кому охота с ними разбираться! Подрастет приемыш, ты к нему привыкнешь, денег в него вложишь кучу, и вдруг – тук-тук, войдите, мамашка с зоны приперла! Приятно?
– Нет, – признала я.
– Екатерина Максимовна занимается только полными сиротами, – продолжала Света. – Ну чтобы вообще никого не было! Круто?
– Сама только что говорила про мамашку с зоны, – напомнила я. – Самойлова считает воспитанниц своими детьми, бережет себя от отрицательных эмоций.
– Ха! – подпрыгнула Света. – Ни фига ты не понимаешь! Катька забирает семи-восьмилеток без приютского опыта, с такими легко справиться.
– Не поняла, – протянула я.
– Проще только батон откусить, – хмыкнула Света. – Ну, смотри. Если тебя с пеленок через дом малютки в интернат отправили, небось ты ко всему привыкнешь. Начнут наказывать, ты даже не чихнешь, воспитатели везде одинаковые. Если не слушаешься – еду отнимают, в карцере запирают, ремнем лупят, одежду новую не дают. К третьему классу тебе все по фигу, ну унесли суп, и чего? А вот домашние дети, у которых, допустим, папа-мама в аварии погибли, те будут в шоке. Жили раньше в красивой комнате с игрушками, капризничали, от шоколадных конфет морды отворачивали, и вдруг бумс! Закончилась пруха! Ложись дрыхнуть десятым в спальне, жри дерьмо, мойся холодной водой, слушай вопли няньки. Мы спокойны, а они в истерике, потому что страшно. Старшие им дедовщину устраивают, домашних никто не любит, их каждый поколотить готов.