спускается к нему.
— Чего не спишь? — хмуро спрашивает Артём.
Когда уходил из спальни, Рада лежала тихо. И дышла, как глубоко спящий человек.
— Я есть хочу.
— Ныряй в холодильник. Наворожи чего-нибудь. Я тоже, когда нервничаю, есть хочу.
— Я не нервничаю, — роняет слова и открывает холодильник. Движения у нее спокойные и осторожные, словно разбудить
кого-то боится.
— А-а, точно. Тебе вообще незачем нервничать. Повода никакого. Ты рассказала мне про изнасилование, потом нажралась
как скотина и чуть не сдохла от траликов, потом я тебя притащил к себе с вещами, а недавно у нас был секс, которого ты не
хотела. Нет, у тебя вообще нет повода нервничать. Абсолютно никакого. Согласен.
Рада замирает у распахнутой дверцы, но не потому что затрудняется с выбором, чего бы ей такого перекусить. В смятении
она. Охвачена неловкостью. Никак не привыкнет, что открыта теперь перед Артёмом до самого дна. Что ни слова
отрешенные, ни смех безыскусный ничего уже не прикроют. Губы не улыбаются. Глаза не врут. Она спиной стоит к Гергердту,
да и он сам к ней спиной сидит, а врать не получается.
— Да, я по ночам жру всякую фигню. — Наливает себе горячий чай. Размешивает в нем две ложки сахара. Достает черный
хлеб. К селедке в майонезно-горчичном соусе, которую они купили по дороге домой. Усаживается напротив. Долго возится с
махровым халатом: то полы поправит, то потуже затянет пояс.
— Ничего страшного, я тоже люблю жрать по ночам всякую фигню, — успокаивает Гера.
— Присоединяйся, — посылает мягкую усмешку и двигает свою тарелку на середину стола.
Артём отставляет в сторону свой недопитый кофе, берет вилку.
— Ты прав, наверное, во всем, — со вздохом говорит она и смотрит на Гергердта настороженно, — но только не про секс.
Если бы я не хотела, то не спала бы с тобой. Просто после всего, что произошло, это получилось... трудно, — улыбается
вымученной улыбкой и снова смущается.
У них был быстрый секс. Никакой страсти, никакого жара. Как будто никакой потребности друг в друге. Все холодно,
методично. Отточено. Умелые губы, ловкие руки. Рада хотела его, секса. Но сильнее хотела, чтобы он закончился. Она не
испытала отвращения. И наслаждения не испытала. Было не страшно, было не больно. Никак. И это тоже, наверное, пока
хорошо. А главное, не привиделось, что ее насилуют. Не возникли в голове голоса, и темнота не душила. Она была с
Артёмом.
— Да. Я понял. Вскрытие показало, — беззлобно язвит он.
Не понравилось ему, как они сексом занимались. Не секс, а точно операция по вскрытию. Все разумно, быстро. Ему не
понравилось. Когда все закончилось, Рада вздохнула с облегчением, а не от облегчения. Не освободилась она, не
расслабилась, не получила никакого удовольствия. Дерьмово это, когда чувствуешь, что женщина твоя не может получить
удовольствие. Но ни ты, ни она в этом не виноваты. Не стал Гера ее беречь, тянуть время, уговаривать, как-то успокаивать.
Решил, что им сразу нужно переспать. Перешагнуть барьер страха, стыда и сомнений, чтобы не заросла Рада в них. Не
запуталась, как в колючей проволоке. Особенно в стыде своем. Нечего ей стыдиться! Нечего!
Не знал, как помочь ей, чем помочь. Зато точно знал, что делать что-то надо. Никогда ни о ком не заботился, не думал, что
умеет быть аккуратным и нежным, не имел понятия, как это делается. Но рядом с Радкой не рассуждал об этом. Не
сомневался. Все само делалось. Руки сами нежными становились, — нежность эта скапливалась в кончиках пальцев, она и
делала руки аккуратными, чтобы боли не причинять. Хватит на долю Рады боли, куда уж больше. И слова какие-то
находились. Правильные или нет, но слова для нее всегда находились, рождались внутри.
— Я закажу тебе такую же, — говорит Гера, ловя неравнодушный Радкин взгляд на своей цепочке. Та лежит, поблескивая
крупными плоскими звеньями на темном столе.
— Не надо, — тихо говорит Дружинина. — Она должна быть у тебя. Пусть будет у тебя. Так я знаю, что это ты.
— Но сейчас же без нее… Как? — спрашивает он. Не было на нем цепочки во время секса. Рада не напомнила про нее, не
искала руками.
— Вот так, — отвечает, не поднимая глаз.
— Зачем?
— Не хочется всю жизнь быть шизофреничкой.
— А если бы тебя клинануло? — Не знает, что говорить и что думать теперь, хотя не часто с ним такое случается. Но в этот
раз не знает: хорошо это или плохо.
Рада в ответ чуть заметно пожимает плечами. Прикладывается к сладкому чаю.
— А как ты с Антошкой спала? — Не предполагал, что придется спрашивать такое. Но, спрашивая, ничего кроме
беспокойства не испытывал. Даже ревности. Тревога заглушала все. Хотя еще недавно от мысли о ней и Антошке в голове
что-то щелкало. — Как? — повторяет вопрос.
Рада отвечает горьким смешком. С Герой опасно говорить про бывшего, она в этом уже убедилась.
Но она говорит:
— Он же лысый, — смеется. — А вообще, спать с Антошкой – это как в очереди стоять. Поначалу. А потом привыкла за два
года. Но у меня с ним никогда не было… ничего не было. Нормально все всегда было, спокойно. Не переклинивало никогда.
Хороший Антошка любовник — это правда. Чистоплотный, аккуратный, спокойный. Никакой. Хороший он для меня. Был.
Что-то мягкое касается щиколотки. Не что-то, а кто-то. Оля, конечно же.
— Тоже селедки хочешь? — Рада заглядывает под стул.
— Не давай ей, нечего. Будет вонять потом…
— Как портовая проститутка, — заканчивает за него Рада.
Гера смеется, запрокидывая голову:
— Откуда ты только такие слова знаешь?
— Я и не такое знаю.
— Не-е-т, это не про Олю. Она у меня еще девственница.
— Да? Ни разу котика не видела?
Наплевав на возмущения Гергердта, которые обязательно последуют, Дружинина усаживает кошку на стол. Гладит ладонью
мягкую шерсть, трогает пальцем влажный носик.
— Нет. И не просит. Слушай, Дружинина, а ты во сколько лет девственности лишилась?
После этого вопроса Рада сразу перестает улыбаться, прогоняет с лица легкость и задумывается. Ненадолго.
Затем начинает рассказывать, повысив тон и чеканя слова:
— Да с тем интеллигентом своим и лишилась. В двадцать два, по-моему, года. Все берегла себя. Дура. Кому оно надо
теперь... Все вовремя надо делать. И спать с мальчиками надо вовремя начинать. Потому что сначала бережешь себя,
выбираешь все, а потом чувствуешь себя белой вороной. И достоинство твое — уже никакое не достоинство. В Питер
уехала учиться, пока адаптировалась, пока знакомыми-друзьями обросла, не ляжешь же в постель с первым встречным. А
потом вот с ним познакомилась. Да, все красиво было. И он счастливый, носился со мной как полоумный. Свадьбу
запланировали, ребенка. А потом вот... попала. Дура. Надо было жить в свое удовольствие, трахаться с мужиками. Как все.
Развлекаться и тусить. Хоть пожила бы. А так и не видела ничего.
— Не переживай, Белочка, — с непроницаемым видом заверяет Гера и ест свой бутерброд с селедкой. — На этот раз ты
попала по адресу. Я тебя затрахаю за все твои недотраханные двадцать два года.
Дружинина хохочет. А что еще остается? Как-то по-другому реагировать уже не получается. На Геру. С Герой. Не получается.
— Успеешь за пять месяцев?
— Легко, — самодовольно ухмыляется он.
— Да, Гера, самомнение у тебя, конечно, зашкаливает. У тебя даже цветок не пальма какая-нибудь там новомодная, а
герань. У Геры дома должна расти герань. Все логично.
Самодовольная ухмылка не сходит с лица Артёма, только глаза странно блестят.
— У мамки была герань. А все мои новомодные пальмы сдохли. Вот только герань и растет.
Рада стразу прекращает подтрунивать над ним. Не может она шутить такими вещами. Сейчас Гергердт абсолютно в жалости
не нуждается, он уже не тот мальчик Гера. В жалости — нет, а вот в чувствах человеческих, приятных — нуждается он. Как
любой человек.
— Манку люблю, — вдруг говорит Гера, когда Рада так и не находит нужных слов, чтобы прервать молчание.
— Чего?
— Ты все время спрашивала, что я люблю. Манную кашу я люблю, сырники, запеканки твои люблю, да, с изюмом особенно.
Какао люблю. Настоящий, не покупную дрянь, а домашний. Люблю клюквенный морс. И ненавижу абрикосы.
— Зачем ты их тогда ел? Никогда так не делай! Я же буду думать, что тебе понравилось, буду снова готовить что-то
подобное. Как дурочка, блин… С абрикосами... Никогда не ври мне, Гера! — горячо говорит она. — Черт, я не умею варить
манную кашу.
— Вот завтра будешь учиться. Хочу на завтрак манную кашу. Тебе с утра задание: сварить манную кашу. И чтобы без
комочков. Иначе есть не буду.
— Ладно, — улыбается она.
комочков. Иначе есть не буду.
— Ладно, — улыбается она.
Не переел Гера в детстве манной каши, не закормили его.
А Гергердт все сморит на нее из-под черных ресниц черными глазами. Странно смотрит, обволакивающе. Как будто нежно.
— Что? — шепчет Рада, почему-то заливаясь румянцем. В жар ее бросает.
— И волосы не стриги больше. Не стриги. Что тебе жалко, что ли?
Дружинина пожимает плечами. На лице сомнения.
Ухмыляется Гера, немного отодвигается от стола, расслабляет плечи.
— А то говорят: доверие, понимание… конгресс, немцы какие-то... Сейчас пожрем с тобой селедки и спать пойдем – вот вам
и доверие-понимание. Да, Белочка?
Рада взрывается хохотом. Кошка, дремавшая около ее руки застывшей статуей, распахивает зеленые глаза от ее громкого
смеха. Зевает, показывая розовый язычок.
— Да. Точно. Душевно все у нас. Селедка — это вам не лобстеры с устрицами.
— Чтобы есть лобстеры с устрицами, душа не нужна. Нужны деньги. Много денег. За деньги можно все купить. Все.
Рада не спорит с ним. Раньше бы спорила, много слов ему сказала правильных и умных, а сейчас в этом нет смысла.
Верно Гера говорит: слова – это всегда только слова.
***
Первое утро отведенных пяти месяцев начинается с манной каши. Вернее, с неудавшейся манной каши.
Все, что угодно Рада могла приготовить, кроме нее. Она вообще ее никогда не варила. А Гера пристал со своей манкой —
вот свари ему и все тут. Можно, конечно, поступить по-идиотски: перемолоть все блендером, — но это халтура. И не
известно, что получится в итоге. Потому решено было обойтись творожной запеканкой. С изюмом, конечно.
Пока запеканка еще не готова, Рада идет разобрать чемоданы с вещами, которые закинула в гардеробную.
— Будет тебе запеканка сегодня с абрикосами, — ворчит, проходя мимо спальни.
Гера смеется.
— Я так и думал, что с манной кашей ты не справишься. Голодать теперь буду, похудею.
— Что в ней полезного, в твоей манке? Одни углеводы! — кричит она, скрываясь за стенкой в гардеробной.
— Полезная. Все малые едят и нормально растут. — Идет за Радой. Садится на банкетку, вытирает полотенцем мокрую
голову. Он только из душа.
Воздух насыщается резковатым и дурманяще приятным запахом мужской косметики, и Рада начинает дышать глубже.
Незаметно для себя, старается втянуть побольше воздуха в легкие. Того, что на ее губах начинает играть непроизвольная
улыбка, она тоже не замечает.
Гера наблюдает за ней: как она развешивает и раскладывает одежду. Но у нее не одежда, а спецодежда! А что ей нравится
по-настоящему, самой?
— Какой твой любимый цвет?
Рада бросает на него удивленный взгляд.
— Не знаю даже. Все любимые.
— Так не бывает. Тогда скорее — все нелюбимые.
— А тебе какой цвет нравится?
— Красный.
— У тебя в гардеробе нет ничего красного. — Она занята блузками. Сейчас аккуратно размещает белую на плечиках,
застегивает верхнюю пуговицу и вешает в шкаф.
— А мне не обязательно иметь в гардеробе вещи красного цвета. Он мне просто нравится.
— Ага, как лифчик мой, например.
— Да. Сегодня пойдем по магазинам.
— Зачем?
— Деньги будем тратить, развлекаться. Позавтракаем и пойдем.
— А тебе на работу не надо?
Гергердт усмехается:
— Я уже работаю.
— А-а-а, — протягивает Рада, продолжая заниматься своим делом.
— В субботу у одного очень уважаемого мной человека день рождения. Пойдешь со мной, — заявляет безапелляционно.
— У кого?
Артём отмечает, что Рада не отказывается сразу, а в первую очередь интересуется, кто именинник.
— У Дениса Алексеевича Шаурина.
— Ох... — выдыхает она, присаживается на корточки около чемодана и опускает руки на колени.
— Знакомая фамилия?
— Конечно. Кому ж она не знакомая… Я же аудитор, экономист. Имею хорошее представление об экономических нишах
нашего региона.
— Ваша конторка с ним работала?
— Нет, что ты. Не наш уровень, на него работают другие люди. Там и Крапивин будет?
— Оба.
Рада автоматически переключается на мысль, что же ей надеть с субботу.
— Боишься?
— Боюсь появиться с тобой в столь высоком обществе? — Рада окидывает его снисходительным взглядом. — Мне
кажется, я уже ничего не боюсь. Так, пойдем на кухню, — поднимается на ноги, трет ладони о бедра, разглаживая джинсовые
шорты, — а то сгорит твоя запеканка с изюмом.
— Была же с абрикосами.
— Нет, была с изюмом.
— И со сгущенкой.
— Ага, и со взбитыми сливками. Гера, ты у меня точно похудеешь.
За завтраком Рада интересуется, как случилось, что Гергердт пересекся с Шауриным. Артём делится с ней некоторыми
подробностями. Рассказывает, что украл у него портмоне по малолетке. Лет четырнадцать-пятнадцать ему тогда было.
— Как это? — спрашивает Рада, горя нетерпеливым интересом.
— Вот так это. Случается, Белочка, что и такие важные люди по супермаркетам прогуливаются. Редко, но случается. А украл
я не из-за наживы особенной, а от азарта большого. Драйва. Такой дядька важный, охраны куча. Смогу или нет.
— Смог, да? — завороженно кивает Рада.
— Конечно. Если сильно захотеть, можно в космос полететь. Правда, нашли потом меня его люди. Притащили к нему. А я
портмоне уже выбросил, а денежки заныкал. Стою, лыблюсь, наглый, безмозглый, говорю: «Ну, что ты, дяденька, мне
сделаешь? Шею свернешь? Давай».
— А он что?
— А он мне пистолет к виску.
Рада перестает жевать. Слова вместе с нежнейшей творожной запеканкой застревают в горле.
А Гергердт улыбается и продолжает:
— Проверял, наверное, совсем у меня кукушка отъехала или нет. Нормальный бы плакать стал, умолять, мол, дяденька не
стреляйте!
— А ты? — шепотом спрашивает Дружинина.
— А я говорю: «Стреляй». До сих пор помню: по спине вода, — а я ему: «Стреляй, дяденька, стреляй».
Теперь не только в горле ком, да что там… Желудок как будто останавливается, тошнить Раду начинает. Поражает не
пистолет у виска ребенка, а тот Гера, про которого она слышит. Она помнит доброго мальчика, а не борзого малолетку. Она
помнит мальчика, который при взрослых не матерился, со всеми здоровался и двери в подъезд старушкам открывал. А не
этого, который не плачет, пощады не просит, а просит, чтобы его застрелили.
— Дальше, Гера, дальше, — торопит она его. А сама задыхается, будто бежит куда-то.
— А дальше Денис Алексеевич за шкирку меня, в машину, и везет на городскую свалку. «Выходи», — говорит, — «тут твое
место. Через два-три-четыре года ты все равно здесь окажешься. Зачем ждать? Выходи — твое место тут». Ни х*я-я-я,
думаю, я на помойку больше не вернусь.
— Почему – больше?
Гера замолкает. Опускает взгляд, а потом дальше рассказывает:
— Вот и говорю ему: «Раз ты, дядя, такой добрый и все знаешь, так дай денежков, чтоб мне жилось легче». А он мне: «Иди
учись, работай. Или выходи, тут твое место. Попрошайкам место на помойке». — «Не выйду, лучше сразу стреляй», —
говорю. А он мне: «Сука ты малолетняя, скотина, мне на деньги те плевать, что в бумажнике были, себе оставь, там
фотографии жены моей и сына». Вот так-то. Крут наш Денис Алексеевич и строг. Если что — то хулиганов нет, а руки под
пальтом. Отвез он меня обратно, туда, где его головорезы сцапали.
— А потом что?
— А потом я всех дружков своих помоечных настращал, приказал найти тот кошель. Нашли. Я к нему тогда опять.
— К Шаурину?
— Да.
— А как ты до него добрался? Как нашел?
— Если сильно захотеть, можно в космос полететь, — снова смеется Гера. — Говорю охраннику: «Скажи хозяину, что сука
малолетная, скотина, пришел, фотографии принес. Он знает».
— Так и сказал? — Рада давится смехом.
— Конечно, — ухмыляется Артём. — А как еще? Он же имя не спросил тогда. Как теперь представиться? Провели меня к
нему, вот тогда и спросил он, как зовут. Тогда и сказал я, что Гергердт меня зовут Артём Андреевич. Вот так и началась моя
дружба с Денисом Алексеевичем.
— И он стал тебе помогать?
— Ну, то, что я стал от него регулярно отгребать, наверное, можно назвать помощью.
— А почему он обратил на тебя внимание? Такие люди отбрасывают все ненужное, как мусор. И людей тоже.
— Я никогда не спрашивал. Не уверен, что хочу знать ответ. Есть вопросы, на которые нет ответа. Вот как ты спросила:
Почему меня кучка отдал? Вот хрен его знает — почему.
— Глупый ты. Вот Кучка плохой, незачем об него мараться, узнавать, почему вернул тебя, а Денис Алексеевич хороший, раз
не оставил без внимания, так и спросить надо было обязательно, почему помог.
Гера усмехается. Вот говорит Радка, что не знает, что такое хорошо, а что такое плохо. А сама все знает. Все точно у нее
расписано: кто плохой, а кто хороший. Не умерла в ней маленькая девочка Рада. Точно она знает, где черное, а где белое.