Или так успешно удается ей все скрывать.
Рада возвращается в большую гостиную и занимает свое место: садится около Артёма, уютно вжимаясь в самый угол
удобного мягкого дивана. Незаметно для себя Гера вздыхает с огромным облегчением. Понятно, что в доме Шауриных с
Радой ничего не может случиться, а Валет и мухи не обидит, но ему спокойнее, когда она рядом. Или он просто не привык
быть с ней на людях, не привык делить ее с кем-то. А Рада словно чувствует. Смотрит ему в лицо, а в глазах огоньки, точно
мысли его прочитала, и усмехается. А в мыслях у него ничего хорошего. Думает, что с удовольствием бы этому скакуну,
Валету, скакалку обломал, снес бы голову за его хиханьки и хаханьки. Да повода нет. Здесь все шутят, все веселятся, но
никто не позволяет лишнего. По-другому быть не может. И все равно его раздражают шутки Бардина, на которые Рада
реагирует смехом, раздражают ее вежливые приятные улыбки, адресованные кому-нибудь из гостей. Его не волнует только
прислуга в доме и охрана. Потому что все они, как машины, — безмолвные, незаметные, тени они, четко знающие и блестяще
выполняющие свою работу.
Рада берет Артёма под руку, крепче прижимается к его боку. Он накрывает ладонью ее холодные пальцы, сильнее сжимает
их, чтобы согреть. Вновь окатывает ее знакомым недовольным взглядом. Ревнивец. Рада про себя усмехается. Гергердт,
на первый взгляд, ведет себя как обычно, но его настроение и недовольство чувствуются. Чужому глазу они не заметны, но
есть вещи, которые не скроешь. От нее уже не скроешь.
— Димочка, а ты когда остепенишься?
Услышав мелодичный голос Юлии Сергеевны, Рада переводит взгляд на нее, потом на того, кому адресован вопрос. На
Крапивина-младшего.
— А что, Юлия Сергеевна, думаете, моя очередь настала? — Он уверенно улыбается.
— Ну на Валета же нет никакой надежды.
— Мне придется кого-нибудь пропустить. Я же жду Катрин, вот вырастет моя нареченная и женюсь на ней. Денис
Алексеевич, вы же отдадите за меня Катерину? Мы договаривались.
— Ну да, договаривались. — Денис смеется привычной шутке. — Тебе тогда лет десять было. Не передумал?
— Нет, — улыбается шире и смотрит на Катю, дочь Шаурина. — Ей моя фамилия больше подходит. Колючая у вас Катрин.
Отец Екатерины снова мягко смеется.
— Папа! — тут же следуют возмущения дочери. — Хоть ты в этом не участвуй!
— Я и не участвую.
Миловидное лицо Кати заливает ярким румянцем. Кажется, не от смущения.
— Дима, может, тебе Диккенса к чаю принести, а то ты с тортиком не очень презентабельно смотришься, — язвит она от
души.
— Нет, спасибо. Достоевским сыт по горло, с прошлого раза от него несварение, — отвечает Дима и переходит на шепот, —
Катрин, а где твое маленькое черное платье? До сих пор его помню.
Девушка меняется в лице, но быстро овладевает собой и придвигается к Крапивину ближе, закидывает руку ему на плечи,
обнимает.
— Ладно, я согласна! — громко говорит, привлекая всеобщее внимание. — Выйду замуж за Крапивина! Вот через месяц
стукнет мне восемнадцать и кончится, Митя, твоя разгульная холостяцкая жизнь. Мама, сфотографируй нас, исторический
момент все-таки. Помолвка. — Обнимает крепче, тихо говорит ему в щеку: — Сука ты, Дима. Падла.
— Ты чрезвычайно строга ко мне, Катрин. Последние полтора года незаслуженно и беспощадно строга, — сверкает
неотразимой улыбкой. — Ах, это черное маленькое платье.
— Я тебя ненавижу.
— И поэтому ты весь вечер сидишь около меня.
Катя успешно давит в себе порыв отсесть подальше. Глупо теперь шарахаться от него, Дима прав. Но все же не оставляет
его реплику без ответа. Треплет по каштановым волосам и легко парирует:
— Привычка. Ты же мне как брат. Вот Ванечка взял и женился. Кого мне теперь тискать? Алёнка к нему никого не подпускает.
И, кстати, жених, что это ты с подарком так продешевил, куклу мне какую-то притащил? Мог бы бриллиантами осыпать, у тебя
ж ювелирка по всей Европе.
Дима смягчает взгляд, в голубых глазах появляется такая ненавистная Катей снисходительность. Она обращает взгляд на
куклу, стоящую в деревянной шкатулке на одном из столиков. Ну да, фарфоровая кукла, понятно, что дорогая. Не такое уж и
событие, дорогие вещи для Кати привычны. Но…
— Что это за кукла, Дима? — серьезно спрашивает она.
Дима делает из чашки небольшой глоток, чуть потягивается вперед и ставит ее на столик. Возвращается в прежнее
положение, прямо и уверенно приникая к спинке дивана. Мягко сцепляет пальцы в замок.
— О, у этой куклы богатая история, я тебе потом расскажу. Я купил ее на Османском бульваре, — спокойно рассказывает он.
— Сколько она стоит? — не унимается Катя. Не дает ей покоя Крапивинская самодовольная, хоть и сдержанная улыбка. Эта
кукла не подарок, а издевка. Страсть как интересно, во сколько Диме обошелся этот стёб.
— А можно посмотреть? — просит Рада.
— Конечно, — Крапивин осторожно берет со столика шкатулку, но не отдает ее сразу. Ставит себе на колени. То, с какой
осторожностью он проводит ладонью по темному дереву, словно стирая с него многовековую пыль, вызывает в Катьке
неконтролируемую дрожь. Дрожь не очень приятную. Дима открывает замочек и распахивает крышку. Вздыхает, глядя на
темноволосое чудо, утопающее в роскошном наряде позапрошлого века. Нет, это не показуха — его осторожность и
благоговение. Все знают, что Дима любит антиквариат, любит искусство, живопись. Даже кино. Вот только ходит он на
закрытые показы, интересуется кино социальным.
— Господи, — шепчет Рада, — только бы потрогать… — Получает на колени темную коробку и трепетно кончиками пальцев
касается неживого лица. Но оно как живое. Потрясающе одухотворенное. «Бисквитный» фарфор... Старинный шелк,
сохранивший дорогой матово-приглушенный блеск... — Это же кукла Франсуа Готье. Ее невозможно не узнать. Такие
продаются только на аукционах. Я была в том музее, в Париже…
— Дима… — рычит Катя.
— Боюсь, Катя, он тебе не скажет, — разочаровывает ее Рада, — цена таких кукол начинается с десятков и доходит до
сотен тысяч долларов. Я могу только смутно представить ее ценность.
— Для Катрин все самое бесценное, — ухмыляется Дмитрий. Его улыбка становится шире.
— Крапивин, ты обалдел? — шипит на него Катя. — Ты зачем мне ее притащил! Я давно уже не играю в куклы. Ни в простые,
ни в «за сотни тысяч долларов»!
— Там, под подложкой документы. И не держи куклу долго на свету, это вредит ее сохранности, — невозмутимо советует
Крапивин и аккуратно закрывает шкатулку. Возвращает на столик.
— Если ты решил сделать мне дорогой подарок и извиниться таким образом, — бубнит Катя с ядовитой улыбкой, — то ты не
угадал. Теперь вообще не попадайся мне на глаза и моли бога, чтобы я эту антикварную куклу не разбила об твою голову.
Жених!
— Дима, — Гера пригибается к Крапивину, — может тебе бабу найти, а? Хорош уже в куклы играть. С живой-то интереснее.
— И не говори, — кивает Катя, — по-моему, он заигрался.
Рада берет свою чашку с некрепким, но ароматным чаем. Торт ее не интересует, она хочет лишь сделать пару глотков,
чтобы избавиться от неприятной сухости во рту, которая всегда возникает после сигарет. Смешные они, Катя и Дима.
Упрямые оба — препираются. И счастливые — про свадьбу шутят. Она себе, например, уже не может позволить таких
шуточек. Для нее теперь все, что связано со свадьбой, — страшный сон. Кошмар. И повторения не хочется. Ни платья, ни
фаты, ничего этого… Никогда в жизни… Хочется домой.
Про себя она квартиру Гергердта называет домом. Это непроизвольно получается. Ей там хорошо. В спальне нет
телевизора, но он не нужен, Дружинина спокойно засыпает и крепко спит, потому что рядом Артём.
— Пойдем домой, — просит Рада. Гергердт едва заметно кивает, но не спешит подниматься с места. Очевидно, ищет
удобную паузу в шумном разговоре, чтобы сообщить об их уходе и откланяться. Рада, впрочем, в тот разговор уже не
вникает. Ее внимание, на миг привлеченное антикварной куклой, снова рассеивается, и она становится спокойным
пассивным наблюдателем.
Безусловно, вечер удался. Все прошло на высшем уровне. Шикарно. Богато. Но все равно по-домашнему. Ее несколько
удивило сообщение Артёма, что праздновать день рождения будут дома, ожидала пышного и шумного банкета в люксовом
ресторане. Потом поняла, что Шаурины могут позволить себе не устраивать пиар-кампании, созывая толпу народа, тех, кто
нужен, в ком они хоть как-то заинтересованы. Они могут пригласить семью губернатора и других близких домой, и отметить
семейный праздник в узком кругу. И то, что Гергердт в этот круг входит, невероятно радует. Приятно, как за себя. Всю
неделю Рада горела мыслью посмотреть, как Артёма принимают эти люди, как относятся к нему. Хорошо относятся,
заметно невооруженным взглядом. Никто ничем не выражает пренебрежения. Не сказать, что перед этим ужином Рада
особо волновалась, но после того как оценила обстановку, ей сделалось еще спокойнее. Да и как можно волноваться рядом
с Герой? О чем? Гера спокоен как статуя. И она рядом с ним спокойна.
И все равно, несмотря на душевность хозяев и теплый прием других членов семьи, Рада весь вечер мечтает оказаться в
другом месте. В самом тривиальном. В кровати. Голой. С Герой. Непроходящее возбуждение — это единственное
неудобство, которое она испытывает. И оно может прекрасно решиться, стоит им с Герой оказаться наедине. Ей не хватило
того быстрого секса. Артём, как и обещал, сделал все аккуратно. Но ей не хватило. Впервые за долгое время она
почувствовала острое разочарование. Почувствовала себя обделенной удовольствием. Она даже разозлилась.
Наконец-то они в машине. Едут домой. Оба молчат, охваченные легкой усталостью. Только Рада еле заметно чему-то своему
улыбается, роясь в маленькой сумочке. Это она тоже делает с каким-то одним ей присущим достоинством — ищет что-то на
дне, не склоняясь и бормоча недовольно, а лишь опустив глаза.
Она достает салфетку и неторопливо стирает с губ помаду. Твою мать, ничего такого нет в ее жесте, но она аккуратно
стирает помаду, и Артёма охватывает жгучее возбуждение. Прошибает насквозь. Он и так после ее сообщений чувствует жар
во всем теле, а теперь воздуха не хватает. Она без помады. Ее можно целовать. Она приглашает.
Рада не смотрит на него, но ее губ снова касается красивая спокойная улыбка. Гера ее больше чувствует, чем видит: в
салоне автомобиля темно. Он уже готов поднять руку, чтобы притянуть к себе ее лицо и поцеловать, ему не терпится. Но в
кармане звонит сотовый, и Артём отвечает не мешкая — очень ждал этого звонка. Рада чувствует, что ему неловко
говорить при ней, и от этого ей самой становится неловко. Напряженно он перебрасывается с кем-то несколькими сухими
фразами. Ругается матом. И каменеет. В его голосе проявляются такие нотки, каких она еще не слышала. Он бросает на нее
странный взгляд, от которого стынет кровь. Дружинину сковывает сильнейшим напряжением, отчего-то вяжет по рукам и
ногам, хорошее настроение и приятную истому в считанные секунды снимает как рукой, жесткий ком застревает в горле, не
позволяя вздохнуть. Рада отворачивается к окну, смотрит сквозь стекло, но ничего не видит, в глазах мелькают яркие пятна
— неоновая реклама, фонари. Но она ничего не видит. Мешают слезы.
— Ты обещал мне не материться, — с усмешкой укоряет Рада, чтобы как-то отвлечься от случайных чувств, которые, застав
врасплох, все сильнее сминают душу в жалкий комок.
— Так я и не с тобой разговаривал. — Гергердт тоже как будто отшучивается, но Раде не смешно. И не легко. Никак не
получается сбросить с себя внезапно накатившую тяжесть.
Рука Артёма крепко сжимает ладонь. Дружинина не пытается ее отнять, главное, чтобы он не заметил ее смятения и не стал
задавать вопросов, потому что она не сможет объяснить, что случилось, почему вдруг на языке появилась горечь, отчего
вдруг так хочется плакать. Не скажет. И ни Гера в этом виноват, ни его жесткий тон, ни мат.
Бывает у нее вот так, привыкла. Кажется, нормальной жизнью живешь, а потом чье-то случайное слово выбивает почву из-
под ног. Не обязательно слово. Запах, шальная мысль, услышанная где-то фраза, и снова возврат на нулевую точку.
Понимаешь, что не живешь, а только время догоняешь. И сегодня так некстати накатывает, все настроение портится. Вся
эйфория последней недели испаряется тоже. Кончается самообман. Ударяет по плечам собственная реальность —
неприглядная, невеселая.
— Останови машину, — просит она. Артём поворачивает к ней голову. Не спрашивает, но Рада отвечает: — Подышать хочу.
Укачало.
До дома остается несколько кварталов, но ей хочется выйти из машины. В ней так тесно и душно, что кружится голова.
Гергердт приказывает остановиться. Рада выходит из автомобиля, не дожидаясь, пока водитель откроет дверь, хотя Артём
предупреждал, чтобы не выскакивала сама. Но у нее нет сил ждать хоть минуту. Она рвется из комфортабельного салона,
как из клетки, а вырвавшись, глубоко вдыхает студеный воздух. На улице минусовая температура, в их городе в это время
иногда бывает снег. Он еще не выпал, но скоро обещают. Рада не любит снег. Пока его нет, можно обманывать себя, что
зима еще не пришла, что ты еще свободна от ледяного плена. Она не любит зиму.
Глубоко вздыхая, Рада застегивает верхнюю пуговицу светлого пальто, у самого горла, стараясь защититься от ветра.
Делает несколько шагов по широкому тротуару и останавливается, жалея, что у нее нет с собой платка или шарфа.
— Лучше?
Она смотрит на Артёма и вспоминает, как сказала, что ей сделалось плохо, укачало.
— Да, немного.
Он медленно поворачивает голову, смотрит на водителя и коротко кивает в сторону. Поднимает воротник черного пальто,
берет ее руку, уверенно тянет вперед, и Рада понимает, что, да, она хотела бы не просто постоять несколько минут на улице,
а пройтись.
Они идут спокойным размеренным шагом. Мимо ярких стеклянных витрин, мимо редких в такое время прохожих. Рада уже и
забыла, когда вот так ей доводилось прогуливаться, просто идти по улицам города и ни о чем не думать, не помнит она
такого, она все время откуда-нибудь возвращалась, а не шла вперед. А они идут, молча и быстро преодолевая небольшие
перекрестки, пропускают машины, останавливаясь на светофорах, почти бегут, пересекая двухполосную магистраль.
Женские каблуки звонко стучат по промерзшему асфальту. Они с Артёмом потеряли первоначальный ритм, совсем сбились с
него, они уже не уже не прогуливаются, а бегут куда-то. Наверное, Гергердт тоже не привык совершать такие прогулки. Не
умеет. Он тащит ее за руку, и она еле поспевает за ним, начиная задыхаться от холодного воздуха. Закашливается, делая
очередной колючий вдох, и они останавливаются. Рада обхватывает Гергердта руками, вцепляясь в пальто заледеневшими
пальцами. Она вся вжимается в него, пытаясь успокоить дыхание и найти утерянное тепло, глубоко дышит, вбирая
умопомрачительный запах, который на морозном воздухе раздражает по-новому, она его втягивает, стремясь подольше
задержать в себе. Целует Геру, приникая к холодной шершавой щеке бесчувственными губами. Он обнимает ее, небрежно
сжимая плечи, целует в губы, жадно и нетерпеливо. И этот поцелуй получается невыносимо горячим. Все ее существо вмиг
отогревается, оживает. Но Артём не дает разгуляться страстям, снова тянет ее вперед. Теперь идет чуть медленнее, но
целенаправленно. Куда-то ведет ее.
— Есть я точно не хочу, — предупреждает Рада, когда понимает, что они двигаются к пятиэтажному ресторанному
комплексу.
— А мы не будем есть, мы будем пить и закусывать.
Они входят в стеклянные двери, раздеваются в гардеробе. Рада с удовольствием снимает пальто, в котором насквозь
продрогла, вытаскивает из кармана пачку сигарет и теряется на мгновение, не зная, куда ее деть. Проходить в зал, держа
пачку в руках, как-то не очень удобно. Но ее сумочка осталась в машине. После недолгих раздумий Рада извиняется улыбкой
и сует сигареты в карман пиджака Артёма. Артём не протестует, но усмехается. Они поднимаются на третий этаж, проходят
в зал, администратор предлагает им на выбор два столика. Удивительно, что еще есть свободные.
Рада задерживает взгляд на самом дальнем у высокого окна, и Артём, не раздумывая, ведет ее к нему.
— Я правда не хочу есть, — предупреждает Рада, усаживаясь на стул, который Гера любезно отодвигает для нее.
— Я же тебе сказал: мы будем только пить и закусывать.
— А что пить будем?
— Чтобы согреться.
— Водку?
— Ее самую. Пить водку и есть строганину.
— Кошмар какой, — ужасается Рада со слабой улыбкой, но тем не менее не отказывается, — я в себя за весь вечер еле
бокал вина влила, а ты мне водку предлагаешь.
— Я не предлагаю, я настаиваю. А то ляжешь завтра с температурой.
Рада вздыхает, потирая ставшие нечувствительными ладони. И правда, она так замерзла, что готова и водки хлебнуть.
Затылок ломит, в ушах шумит.
— Ну вот и договорились, — довольно кивает Гера и тут же становится серьезным. — Посиди, я отойду, мне позвонить