Затылок ломит, в ушах шумит.
— Ну вот и договорились, — довольно кивает Гера и тут же становится серьезным. — Посиди, я отойду, мне позвонить
нужно. Я быстро. Две минуты.
Он выходит из-за стола и идет к выходу, по дороге останавливает официантку, что-то говорит ей, указывая на их столик.
Наверное, делает заказ. Когда девушка подходит к Дружининой, интересуясь, желает ли она что-нибудь заказать, Рада
просит кофе, находя свое положение довольно забавным. У нее с собой нет ничего. Ни сумочки, ни кошелька, ни карточки.
Даже сигареты и те в кармане у Геры. Никогда с ней такого раньше не было. Никогда такого она себе не позволяла. С кем
бы ни ходила в ресторан, где бы ни развлекалась, у нее всегда с собой имелись деньги, чтобы заплатить за себя.
Артём возвращается. Он серьезен и странно задумчив. Молча смотрит на нее. Не часто она ловит на себе такой взгляд, но,
когда ловит, от него бегут колкие мурашки. Ей снова неловко. И снова Рада не может понять причины этой неловкости.
Тревожность создается от какого-то интуитивного ощущения. Холодок внутри.
— Ну ты и пошлячка, Дружинина, — неожиданно усмехается Гера, и Рада выходит из легкого ступора. — Милый… Что это за
милый?
— Я пошлячка? — смеясь переспрашивает она. — «Милый» звучит пошло?
— До невозможности.
— Вот и отлично, теперь тебя только так и буду называть, — смеется. — Значит про секс говорить не пошло, а милый —
пошло.
— А что в сексе пошлого? Секс — это удовольствие.
— Это да-а-а, — протягивает Рада неопределенно и загорается тайной улыбкой, вспоминая их переписку.
— Слушай…
— Что?
— А ты не обижаешься, что я тебя Герой зову? — На вечере заметила, что никто не зовет его так, только по имени. Она
даже стала себя контролировать, чтобы не оговориться случайно.
— Нет.
— Хорошо, — облегченно выдыхает она, — а то я никак не могу от этого отвыкнуть.
Им приносят водку и строганину. Рада долго смотрит на водку, никак не решаясь выпить. Строганина тоже доверия не
вызывает. Не пробовала она ее никогда, не доводилось.
Гергердт понимает ее смущение, но не торопит. Сам выпить тоже не спешит.
— Знаешь, я очень много времени не подходила к окнам, не смотрела, боялась, — совершенно спокойно говорит она.
— Высоты? — беспечно уточняет он.
— Нет, что выброшусь. Вдруг замкнет. Жуткое ощущение, когда осознаешь, что тебя может конкретно замкнуть. Держишь
себя как собачку – на коротком поводке, каждый вздох контролируешь…
Она отворачивается и смотрит в окно. Следит глазами за огоньками, бегущими по проспекту, за фарами машин, и не видит
она, какой неземной яростью вспыхивают черные глаза Гергердта. Не видит, как подрагивают его пальцы, а он не
стискивает кулаки, а прижимает свои крупные раскрытые ладони к белой скатерти. Чтобы успокоиться.
Рада коротко вздыхает, вновь обращая к Артёму пронзительный взгляд. Тянется к своей рюмке. Теперь водка не страшна.
После произнесенных слов внутри становится горько, теперь эту горечь только водкой запивать. Она легко вливает в себя
крепкую жидкость и смело закусывает. Прикрывает глаза на секунду. Открывает и смотрит на Гергердта. Он ждет, что она
скажет что-нибудь зловредное.
— Что, какая гадость наша заливная рыба?
А она выдает с тяжелым вздохом:
— Не люблю зиму. — Накалывает на вилку еще один кусочек мороженой рыбы, предварительно сбрызнув его лимоном и
поперчив. Не торопится, хочет как следует распробовать.
— Почему?
— Как почему? — слегка удивляется. — Мороз. Холод. Гололед. Буран. Снегопад. Пробки. Аварии.
— А я люблю, — чуть улыбается Гера и опустошает рюмку.
— Почему? — теперь спрашивает Рада.
Он чуть приподнимает плечи и тут же снимает пиджак, словно, пожав плечами, понимает, что в нем ему невероятно тесно. А
ему становится жарко. Водка согревает внутренности, кровь ударяет в лицо, скапливается в ладонях. Приятное тепло
разливается по телу.
— Ну? — Она все так же пытливо смотрит на него, желая получить ответ. — Почему же ты любишь зиму?
— А что хорошего в жаре? Толкаться среди потных, жарких тел. Что хорошего?
Она не поймет, почему он любит зиму, даже если он попытается объяснить. Рада не поймет. Наверное, никто не поймет, кто
не знал ощущения, что нет крыши над головой. Нет ничего! Именно зимой дом сильнее ощущается домом. В тот краткий миг
на границе тепла и холода, когда переступаешь ее, и это застоялое знакомое тепло родных стен бьет в лицо.
— Дай сигарету, — просит она.
— Не дам, — невозмутимо отказывает он. — Ты же бросила курить.
— Да? — смеется. — А ты бросил?
— Нет.
— Значит, я тоже нет. Ладно. Меняю секс на сигареты.
— Как это? Я отдаю тебе сигареты и всю ночь сплю спокойным сном?
— Нет, милый. Вот если не дашь мне сигареты, точно будешь спать спокойным сном. Думаю, даже не одну ночь ты так
будешь спать. Тебе пора уже, наверное. Совсем ты разленился.
Гера знает, о чем она говорит. Еще бы не знать.
Она такая горячая была — вот-вот кончит. Но он не довел ее, не стал. Оставил ее пылающую и злую намеренно. Она тогда
ничего не сказала, а сейчас заговорила. Пусть говорит. Должна. Пусть просит. И точно скажет, чего хочет.
Он протягивает к ней руку, дергает за край бабочки, распуская ее. Замечает, как расширяются темные зрачки, чуть
приоткрываются чувственные губы. Тонкие пальцы выпускают вилку. Рада собирается что-то возразить, может быть, но
замирает молча. Ему кажется, что и дышать перестает. Его пальцы будто невзначай касаются ее подбородка. Потом
специально. Потом он трогает ее губы, и у нее перехватывает дыхание. Он скользит вниз по шее, бесцеремонно забирается
под воротник, расстегивает верхнюю пуговицу блузки. Стягивает бабочку и небрежное бросает ее на стол.
— Остальное сама снимешь. Дома.
***
Она никогда не раздевалась для мужчины, снимала одежду перед сексом, да, но для мужчины не раздевалась никогда.
После изнасилования противно стало само ощущение, что кто-то снимает с нее одежду, обнажает, трогает. Со временем
следы, оставленные теми извергами, прошли, но тело все помнило, болело и не выносило прикосновений. Раньше
чувствовала себя унизительно и беспомощно. Долгое время не могла позволить Артёму раздеть себя только потому, что
боялась: не дай бог, именно его руки вызовут эти противные чувства. Боялась не только чувства гадкие вновь испытать, но и
физические ощутить симптомы. Не хотела, чтобы после Артёма мучили зуд и жжение, а тело покрылось сыпью. С Антоном,
бывало, уже через пару часов «цвести» начинала. Поэтому наутро после секса с Гергердтом первым делом побежала к
зеркалу искать на себе красные пятна. Нет, чистое оно было, а отметины, которые теперь украшали ее грудь, имели совсем
другой характер. Ей это нравилось — что Артём оставлял на ней свои следы. Она их рассматривала. Им улыбалась.
Помнила, как они получались. Когда Гера раздел ее сам, беспомощность свою все же осознала, но другая она с ним, —
слабость та не унизительная, а от дикого желания, от приятной истомы, от возбужденной дрожи...
А теперь она раздевается для него. Он пристально наблюдает за ней сидя на кровати. Сидит и смотрит, не отрываясь, как
она избавляется от одежды.
Рада начинает с брюк (жакет скинула вместе с пальто, в гардеробной на первом этаже), освобождает из петель две мелкие
пуговицы на широком поясе. Расстегивает молнию. А пальцы непослушные — подрагивают; руки предают — наливаются
свинцом по самые локти. Эти ее брюки очень узкие. Они плотно обтягивают бедра, так что аккуратно снять их, чтобы ткань
мягко соскользнула с ног, не удается. Приходится крепко вцепиться в край и, стягивая, чуть собрать его в кулаках. Но вот
брюки сваливаются на пол. Дружинина мысленно радуется, что на ней нет колготок или чулок. Не представляет, как снять их
красиво. Не сможет. Пальцы неуверенно принимаются за черные пуговицы белоснежной рубашки. Постепенно ее полочки
расходятся в стороны, являя взгляду грудь, еще прикрытую бюстгальтером, который по цвету сливается с кожей. Теперь
сбрасывает блузку с плеч. Тянет вниз, оголяя спину, вытаскивает руки из рукавов. Черт, забыла расстегнуть манжеты!
Она с треском сдергивает все с себя. И ему чертовски нравится, что движения ее неровные, в них нет попытки соблазнить. А
его не нужно завлекать или обольщать, он по ней с ума сходит. Поэтому так заводит ее торопливость, за этой небрежностью
скрывается острое возбуждение.
Когда на ней остаются только трусики, Артём протягивает руку. Рада цепляется за нее и подается вперед, с облегченным
вздохом забираясь ему на колени. Обнимает за плечи, обвивает ногами. У него не хватает сил ждать, пока она спустит
сексуальное кружево с бедер. Жалкие полоски не смогут помешать чувствовать ее.
Она совершенно пьяна. Нет, не от алкоголя, выпила не много. Она пьяна от свободы, которую вдруг почувствовала, когда
призналась в своем желании. По дороге домой наплела всякой чуши. Сказала, что хочет до конца, что ей все равно, даже
если вдруг ее накроет очередной флешбэк. Плевать. Это все на совести Геры. Сам виноват, раз с ней связался. Она
сегодня хочет получить свое удовольствие.
— До конца, слышишь? — повторяет то, что сказала в машине.
А ладони глядят его широкую спину, еще защищенную рубашкой. Забавно: она уже голая, а он еще и не думает раздеваться.
— Слышу, — усмехается ей в шею.
— А то я тебе мясо тоже буду недосаливать, недоперчивать и недожаривать. Все у тебя будет наполовину...
— Мне нельзя наполовину, я буду страшно злой. Ну, или буду питаться в ресторанах.
— Только попробуй. Я тоже начну ходить по ресторанам.
— Только попробуй.
Она жадно прижимается к нему всем телом и стонет.
— Все, да? — У него так приятно меняется голос, становится глухим и хриплым от желания.
— Что все?
— Крышу снесло от секса? Это нормально, у всех баб к тридцати годам сносит. Обожаю дамочек бальзаковского возраста.
Это не малолетки какие-то, что раскинутся в постели с видом: давай, ублажай меня. Такие дамочки уже понимают, что такое
секс и зачем мужик нужен в постели. Они точно знают, чего хотят. И дать могут столько же. Они точно знают, зачем приходят к
мужчине в кровать...
Надо же, мерзавец какой, целует ее и говорит про каких-то баб.
— Вот ты негодяй, — сдавленно смеется Рада.
— Изверг, — припоминает ее слова.
— Угум-м… Но тебе повезло, я сейчас в таком настроении, что ты даже по лицу не получишь за то, что вспоминаешь каких-то
баб. А главное, именно это я и собираюсь сделать, Гера. Раскинусь на кровати, а ты будешь меня ублажать. — Она смеется
и, немного запрокинув голову, выгибает шею, а Гергердт, пользуясь моментом, задерживает ее подбородок большим
пальцем. Она, скованная его жестом, глубоко вздыхает и замирает.
— Как хочу? Ублажать. Как хочу? — уточняет он, коротко целуя шею.
Рада уже не в состоянии думать связно, поэтому соглашается безвольным шепотом:
— Можешь начинать. Но сначала разденься.
Она сама расстегивает его сорочку, распахивает ее, на удивление быстро справившись с пуговицами. Прижимается губами к
крепкому плечу, втягивает родной запах его кожи и Авентуса, — аромата, который стал ассоциироваться у нее только с
Герой. Проводит языком по красноватой полоске у него на шее. Она еще не исчезла, еще напоминает им обоим о том, что
случилось той ночью, когда она сорвала цепочку.
Рада точно знает, что Артёму нравится. Уже изучила все его чувствительные места. Его предпочтения. Гера умеет от секса
получать удовольствие. Не все на это способны. Он умеет полностью расслабляться и в кровати ни о чем не
заморачивается.
Берется за ремень. Все-таки есть что-то особенное в том, если женщина, сгорающая от желания, сама стаскивает с мужика
штаны. А говорила, что раскинется на кровати… А сама ласкает его рукой. У нее такие нежные руки. И губы у нее тоже
нежные, они умеют доставить ему удовольствие. Рада знает, что, когда берет его твердую плоть в плен своего горячего рта,
лишает его способности думать и шевелиться.
Но он сжимает ее запястье, тянет на себя, и Рада, разгоряченная, сама рвется к нему. Он немного приподнимает ее.
Отодвигает промокшую полоску трусиков в сторону. Каждый раз, когда рука попадает ей в трусики, и он находит ее там
влажную, его перекрывает от восторга и осознания, что его девочка хочет его, что она для него уже готова.
Они целуются, с упоением лаская друг друга языками. Артём не убирает руки и все гладит ее между ног. Дразнит. А она уже
не может терпеть. Они целовались в машине, целовались в лифте. Надолго застряли у входной двери. Потом внизу в
гардеробной. И вот, наконец, добрались до спальни. Кажется, она кончит, как только он войдет в нее.
— Что моя девочка хочет?
— Только тебя.
Он направляет ее, поддерживая за ягодицы, и она со стоном садится на него сверху. Получая его в себя, задыхается от
полноты. И пока она переводит дыхание, дрожащими руками опираясь на его плечи, он стягивает с себя рубашку. Помогает
Раде двигаться, сама она слишком напряжена от желания. Приникает губами к груди. Ее так очень удобно целовать, ласкать
языком твердые соски. Природа создала женскую грудь невероятно привлекательной. Не хочется выпускать ее изо рта.
Артём оставляет на бархатной коже влажные следы, зализывает свои легкие укусы. Всегда боится сделать ей больно от
собственной несдержанности. Она же такая нежная. И не с особой силой целует ее, но все равно следы остаются.
Сам себе врет. С трудом справляется с собой. Сожрал бы ее всю. Раду.
Ведет ладонями по спине. Потом снизу вверх от самой равнины живота, по плоским ребрам, по выпуклости идеальной груди,
гладит ее, задерживается на острых вершинах. Ощущая под ладонями напряженные горошины, снова приникает к одной
горячим ртом. А Радке нравится, она стонет все громче и внутри становится горячее. Обхватывает пальцами его шею,
пробирается к затылку, гладит по волосам. И просит:
— В душ. Хочу смыть с себя все. Косметику.
Ей так не понравился этот их аккуратный секс до дня рождения, что поклялась: дома смоет с себя все. Хочет нормального
секса, такого, какой обычно бывает с Герой. Хочет небрежного, развязного, острого.
Он в этот раз не против того, чтобы она приняла душ. И совсем не против, чтобы пойти с ней. Пусть смоет эти духи, которые
защищают ее получше любой одежды, так насыщенно обволакивает ее этот аромат. Словно стена — не пробиться. А
хочется слышать запах ее кожи. Чувствовать.
— Только вместе, — предупреждает Рада и, отталкиваясь, соскальзывая с его колен.
Не хочет, чтобы Гера просто ждал ее в постели. Боится отпускать его от себя хоть на минуту. Вдруг на нее снова накатит. Так
не хочет она потерять ощущения, которые сейчас кружат голову и разрывают внутренности — слишком ценные они. Долгое
время бывшие для нее недостижимыми. Пусть он будет рядом. Да и вообще, можно продолжить в ванной. С Герой трахаться
можно везде.
Рада смывает макияж, стоя перед зеркалом у раковины. Не вытирая лицо, незачем же, шагает к Артёму под душ. Он
установил приятный режим подачи воды: «дождь». Вода льется сверху мягкими теплыми каплями, а не хлещет струями,
ласкает, а не бьет по плечам.
— Помыть тебя? — спрашивает он.
— Я тогда к тебе пришла просто холодца поесть, а сейчас, само собой, позвала тебя в душ, только чтобы ты меня помыл.
Он со смешком прижимает ее к стене. Она неприятно холодная, но Раде все равно. Холод этот не чувствуется. Сверху
теплая вода льется, а руки Артёма рождают внутри пожар. Он целует ее, крепко стискивая. Привычно несдержанно и жадно.
Искусно ласкает ее губы. Скользит ладонью по бедру, приподнимает его, заставляя закинуть ногу на себя. Рада, требуя
продолжения, стонет от удовольствия, подается к нему, приподнимается на носочек, сама вверх тянется, хочет, чтобы
скорее взял ее. Входит в нее неглубоко, их поза не позволяет погрузиться в нее до упора, как хотел бы сам, но менять что-то
не спешит. Изводит. Не дает расслабиться.
Когда Рада начинает разочарованно всхлипывать, он вытаскивает ее из душа, толкает к гранитной стойке перед зеркалом.
Она опирается на нее руками и переводит дух. Смотрит на себя горящую, обезумевшую. С мокрыми, прилипшими к плечам
волосами, с блестящим от воды телом. А он сзади. Убирает волосы на одно плечо. С них бежит вода. Но и мысли нет, чтобы
потянуться за полотенцем. Пусть хоть мир рухнет.
Она видит в зеркало, как он целует ее шею, как он ласкает ее. Трогает грудь, гладит живот. В самом низу и, наконец, там, где
его руки более всего нужны. Не только руки, но пусть так. Раздразнил уже. Теперь пусть ласкает ее там, заставит вздрогнуть
всем телом, взорваться, сбросить часть сексуального напряжения, которое вот уже который час держит в жесткой
сладостной клетке. Каждое прикосновение к влажным набухшим складкам доставляет то ли муку, то ли наслаждение, но Рада
не может выдавить из себя ни звука. Она только дрожит от каждого мягкого движения его пальцев, оттого как он погружает
их в нее и начинает ласкать изнутри. Разрывается от наслаждения, чувствует, как ей хорошо, видит, как он это делает.