Завороженно смотрит на их отражение и не может оторваться. Не может стонать. И дышит с трудом, приоткрывает губы,
коротко хватая ртом воздух, переводя взгляд то на свое лицо, искаженное истомой, то на его руки, держащие словно за
самые нервы, то на Геру. На то, как целует он спину и плечи, как любуется розовыми отметинами на коже. И сразу то место,
которое он целует, чуть выше ключицы, жжет огнем. А она так и не может выдавить из себя ни стона, хотя волна
удовольствия рвет изнутри немым криком. Но она сдерживается, словно будет уличена в чем-то постыдном.
Рада всегда была скованна в сексе. Не от смущения и стыда, а от постоянного контроля. Всегда контролировала себя и
партнера. Боялась чувственности, боялась боли, боялась провалиться в бездну. Уклонялась от ласк, избегала
откровенности. Что может быть откровеннее секса? Но у нее с мужчинами ее не было. Были искусные позы, фантазия, но не
было жаркой волны по телу, дрожи; не было румянца, заливающего щеки. Не было ощущения, что каждым вздохом своим и
стоном в чем-то признавалась.
До Геры она каждым стоном своим врала. Не могла переступить какую-то грань. С Герой там побывала. За той гранью. Он
ее туда не подвел, а зашвырнул. Думала, никогда больше не захочет. А теперь снова хочет. И не алкоголь тут виноват. Она
Геру хотела еще до того, как выпила первый бокал вина. Весь вечер. Потом не выдержала и написала сообщение. Чтобы
быстрее попасть домой, в постель. Надоел этот чужой дом и вокруг чужие, хоть и дружелюбные люди. Разговоры
осточертели, в которых она для себя не находила никакого смысла.
Раньше боялась близкого контакта и тесного прикосновения, а теперь руки Артёма, стиснутые в кольцо, открывали новые
пути. Теперь, крепко сжатая в его объятии, она освобождалась. Раньше не понимала, как можно любовников застукать.
Смеялась. Думала: бред. А сейчас поняла: потому что мир вокруг исчезает. Ничего не заметишь, не услышишь ни шороха, ни
взрыва. И она оглохла, и стала бесчувственная ко внешнему миру, а живая осталась только для него. Для Геры.
Он разворачивает ее к себе. Целует в губы. Шею. Грудь. А ей не нравится, что он убрал руки.
Она давит ему на плечи.
— Что? — Прикусывает ее нижнюю губу.
— Гера, пожалуйста…
Она глубоко вздыхает и настойчивее давит ему на плечи. Закрывает глаза в ожидании, чувствуя на животе горячие поцелуи.
Шире раздвигает бедра, переживая на их внутренней стороне легкие покусывания. Вздрагивает и срывается криком от
легкого прикосновения языка к болезненно набухшему клитору. Теряет дыхание от нежнейшей ласки. Натягивается как
струна, готовясь вот-вот погибнуть в сладких судорогах. Снова опускает ладони Артёму на плечи, касается кончиками
пальцев влажной кожи и вдруг распахивает глаза, одергивая руки. Что-то заставляет ее сделать это — посмотреть вниз.
Сама не знает, что. Может, то, что коснулась его. Он же не первый раз ее так ласкает, но она никогда не трогала его. Не
видела этого. На миг Рада забывает об удовольствии. Есть в этом что-то необыкновенно волшебное и откровенно
пробирающее — видеть, как твой мужчина ласкает тебя языком в самом интимном месте. Только бы он не посмотрел… А он
смотрит. В этот момент смотрит ей в лицо, и ее прошибает горячее смущение. И смятение. И дрожь. И безмерное
наслаждение…
Рада расслабляется, с громким стоном выдыхает ненужное напряжение, едва касаясь, ведет пальцами по гладкой коже,
трогает крепкую мужскую шею, жестковатые волосы на макушке. И разбивается дрожью неземного удовольствия, цепляясь
за край стойки, чтобы не упасть в слабости. Хорошо, что Гера быстро прижимает ее к себе, и она, дрожащая, утыкается лбом
в его плечо. Голова кружится, тело звенит оргазмической дрожью.
— Тебе нравится? Ласкать меня так. Или ты просто угождаешь? — слабо обнимает его за плечи и говорит в губы.
— Нравится.
— Точно?
— Точно.
Дурочка… Спрашивает еще. Конечно нравится. В подтверждении своих слов скользит ладонью по животу вниз и нежно
погружает пальцы в ее влажность. Рада вздрагивает всем телом. Она еще сплошной оголенный нерв — не притронуться.
Сейчас и помыться бы не смогла.
— Подожди, — шепчет обессиленно она, и Артём, чувствуя ее неудобство, убирает руку.
Сумасшедшее ощущение — ласкать языком свою женщину. Вылизывать сокровенное местечко. Чувствовать языком ее
дрожь, ее удовольствие. Заряжаться ее напряжением. Слышать, как она стонет, видеть, как она раскрывается, как в
каждом рваном вздохе отдает себя и каждым всхлипом просит освобождения.
А до Рады в его постели всегда было переменчиво. Одна уходила – приходила следующая. Все разные, но одинаковые в
одном — абсолютно далекие ему. Холодные душой. Неизвестные. А она сразу — своя. Он с жадностью слушал ее голос, с
упоением целовал накрашенные губы, несмотря на то что терпеть не мог помаду. Много чего именно с ней он делал с этим
чувством. Он с упоением начал жить. Заболел ею. Залихорадило. С ума сошел. Она его называла больным и озабоченным, а
у него просто нет времени на какие-то проволочки. У него слишком мало времени на жизнь с ней.
Ей хорошо сейчас, но он хочет для нее другого удовольствия. Хочет быть в ней, еще раз почувствовать ту обжигающую
пульсацию. Но больше всего на свете он желает, чтобы у нее все получилось нормально. Без страха и флешбэков. Чтобы
после секса ей не пришлось глотать транквилизаторы и бежать от него на край света.
Он заглядывает ей в лицо. У нее на губах играет слабая довольная улыбка, он трогает эту улыбку. Она приоткрывает губы,
прикусывает и облизывает его палец.
— Как ты хочешь? — Мягко целует ее, пока она переводит дыхание и немного успокаивается.
Она глубоко вздыхает. Хоть как, лишь бы это было глубоко и сильно, как тогда, когда она кончила с ним первый раз. Дорого
дался ей тот раз, но тех ощущений, что испытала, ей никогда не забыть. Теперь хоть с болью, но повторить бы все. Она точно
помнит, что хорошо ей сделалось с самого начала. Она сидела на столе. Это было почти так же, как сейчас. Все с этого
началось.
— Вот так хочу, — обхватывает его ногами, обнимает руками за плечи, притягивает плотно к себе. Плевать, что тут не очень
удобно, и она, вероятно, долго так не выдержит. Но сейчас хочет только так. Уже можно продолжать, уже ощущается пустота,
которую заполнить может только Гера.
Он осторожно входит в нее, стараясь не доставлять неприятных ощущений. От его движений тело снова наливается
удовольствием и тяжелеет. Он погружается в нее, наполняет, а потом жестоко отнимает ощущение полноты. Медленно
двигается, беспощадно растворяя ощущение реальности. Она теряет его практически сразу. Потому что уже готова принять
от него абсолютно все, от Геры. Что бы он сейчас с ней ни делал, она готова. Она как сорванная пружина. Без замков, без
застежек. Кажется, что последние несколько лет ее вкручивали в землю, как винт, а теперь резьба сорвалась. Напрочь.
Хотя сорвалась Рада, наверное, в ту ночь, когда сама к Гергердту приехала.
— Пойдем в спальню, — зовет его и тут же думает, что, если он просто отпустит ее, она не дойдет на своих ногах. Колени
дрожат. Тело непослушное. Ее оно не слушается, оно слышит только Артёма и ему отвечает.
Он подхватывает ее крепче, несет в спальню, ставит у кровати. Едва ноги касаются пола, она разворачивается у него в
руках и прижимается к нему спиной. Тяжелое дыхание совсем останавливается.
— Хочу так… Хочу так, как в прошлый раз, — быстро шепчет. Не уточняет, что имеет в виду, думая, что он и так поймет, о
чем она говорит.
Она кончила, когда он был сзади. Пусть с болью, но у нее получилось. Он знает.
— Ложись… — Хватает ее за талию, чтобы развернуть.
— Хочу, — твердит упрямо. Стискивает его запястья. Обнимает себя его руками. — Я же знаю, что это ты.
Он тоже знает. Что в тот раз она была такая же возбужденная, завелась с пол-оборота, с готовностью принимала его и
отзывалась на каждую ласку. А потом ее накрыло. Именно в этой позе. Когда он брал ее сзади, обезумевший, озверевший от
возбуждения. Голодный. А вдруг ее снова накроет, а он не поймет. Если они сейчас начнут вот так, то он не сможет
остановиться. И так на краю стоит, вот-вот слетит в пропасть. Артём крепко держит ее за талию, а у самого дрожат руки.
Бешено колотится сердце. Легкие рвет от нехватки кислорода. Уже кружится голова.
— Ложись! — Толкает ее на кровать, небрежно разворачивает на спину. Рада недовольно, но затихает.
Наваливается на нее, опираясь одним локтем у нее над плечом. Порывисто целует, сжав пальцами ее челюсть.
— Знаешь… — шепчет хрипло. — Пой давай…
— Что? — переспрашивает.
Он хрипло смеется. Снова целует ее распухшие губы. Она, наверное, уже ничего не чувствует, он поцелуями ее сегодня
замучил.
Рада понимает, что Артём на пределе. Минутная передышка позволила взглянуть на него без страстной туманной дымки.
Такое напряженное у него лицо. Чуть влажная кожа, но не вода то, а его пот, его испарина. И движения все грубоватые, но не
от грубости. Он перестает ее целовать, отталкивается, смотрит сверху. Что он там высматривает в ее глазах, Раде
непонятно. Поворачивает ее на бок и устраивается сзади, прижимая крепко к себе. Тут же чувствует, как она ощутимо
расслабляется в его руках, принимая первые неглубокие толчки. Но движения его становятся все глубже и с каждым ее
стоном — все резче.
Не знал даже. Бывает такое. Когда свое наслаждение теряется. Захлебываешься в Ней. Тонешь. Струишься по влажной
коже. Падаешь в ее глаза. Дышишь только ее криками. Оказывается, бывает.
И совсем не плохо спать постоянно с одной женщиной. Просто отлично — знать каждую клеточку ее тела, читать мысли,
ловить пальцами дрожь. А ему так нужна ее дрожь. Очень нужно испытать с ней все еще раз. Видеть изогнутое судорогой
красивое тело, искаженное страстью лицо.
Когда понимает, что Рада близка к оргазму, переворачивает ее на спину, чтобы видеть глаза. Она тоже должна его видеть.
Снова сливается с ней в одно целое, совсем перестает отделять себя от нее. Доводит до беспамятства, пьет ее дикий крик.
Ловит на губах рваные вздохи. Она пытается отвернуться, но он держит ее лицо в ладонях. Расчлененная наслаждением,
она кусает его ладонь. Сильно. Если ей так же хорошо, как она укусила...
Отпускает себя.
fima 12.06.2015 14:53 » Глава 18
А курить после обеда – это глупость.
«Собачье сердце»
— Вот этот крем, которым ты вчера намазалась, выброси нахрен, — говорит он, одним движением накидывая на плечи
черную рубашку.
Рада ловит себя на мысли, что ей хочется самой застегнуть пуговицы на его сорочке. Оно дурацкое и необъяснимое, это
желание. И она, как обычно, от него отмахивается.
— Почему выбросить?
Артём морщится и показывает язык:
— Горький.
Ей становится уютно от его мягкой, хоть и ироничной улыбки. Рада, улыбаясь, отворачивает рукав клетчатой рубашки,
подносит руку к носу, вдыхает запах собственной кожи.
— Но он так вкусно пахнет.
— А на вкус противный, и ты вся липкая от него. Выброси нахрен, говорю, мне не нравится.
Не стоит пытаться напомнить, что этот лосьон для тела стоит бешеных денег. Да и ей не стоит теперь об этом думать. Все-
таки неплохо иметь богатого любовника. Еще лучше в любовниках иметь Геру. Рядом с этим грубым циником ей тепло.
Теплее Геры она никого не встречала.
— Петровне тогда подгоню, — соглашается Рада, — пусть мажется и Мармузика радует шелковистой кожей. А тот, который
до этого был, не липкий тебе, Гера, не горький?
— Какой?
— Клубничка со сливками.
— Клубничка? — повторяет он, привычно смягчая «ч», и грубовато смеется. — Нормально. Особенно со сливками.
Она проводит пальцами по своим волосам и задает вопрос, который за две недели набил ей оскомину:
— Ты сегодня снова поздно вернешься?
— Да, — как всегда, немногословно и прямо отвечает Артём.
— Что-то случилось? — интересуется Рада небрежным тоном, тщательно скрывая свою нервозность.
— Нет. Пойдем кофе попьем, и я поеду.
— Пойдем.
Всю последнюю неделю в Гере чувствовалось сильное напряжение. Раде даже как-то показалось, что он ее избегает. Но на
все вопросы Артём отвечал, что у него много дел, заверял, чтобы не переживала. Она не сомневалась, что у Гергердта
есть, чем заняться, а переживала все равно. В сердце который день теснилась тревога.
— Валера тебе сегодня нужен?
— Мне нет, — смеется Рада, наливая кофе, — я могу и без него по набережной пробежаться. Этот тебе он нужен, ты его к
спорту приобщил.
— Мне вообще не нравится эта беготня. — Быстро размешивает сахар в кружке.
— Не аргумент. Кстати, можно и не напрягать Валеру, мне охрана не нужна. — Рада с тоской смотрит, как Гера пьет
быстрыми глотками, а ей так хочется, чтобы он задержался дома, не убегал снова. Она налила ему кофе в самую большую
кружку.
— Не аргумент, — ухмыляется он в ответ.
— Само собой, — с улыбкой кивает она.
— Не понимаю, — хмурится Артём, — вон беговая дорожка, бегай сколько угодно.
— На улице бегать для здоровья полезнее.
— Для здоровья полезнее курить бросить. Я выброшу все твои сигареты, я предупреждал.
Радка смеется и загорается румянцем.
— Я еще куплю. Все не выбросишь. Говорю же: давай вместе. Ты бросай, и я брошу.
— А еще чего? — Он отставляет недопитый кофе. Сцепляет пальцы в замок, укладывая руки на столе.
— Пока ничего. — Дружинина убирает свою кружку, кладет ладони на его запястья, чтобы хоть немного удержать, не дать
Артёму вскочить с места и уйти. — Я вот легко брошу, а ты не сможешь. Вот не сможешь, не верю.
— Ты меня провоцируешь сейчас?
— Конечно. Неужели непонятно? Ты сейчас должен возмутиться: «Я не смогу? Да легко!»
— Ладно, я до вечера подумаю, провоцироваться мне или нет. Что мне за это будет?
— А еще что-то должно быть?
— Обязательно. Я люблю курить. А ты меня хочешь лишить этого удовольствия. Так не пойдет. Думай, Рада, чем радовать
меня будешь.
Он освобождает руки, притягивает ее голову к себе и крепко целует в губы. Поднимаясь, берет со стула брошенное пальто,
накидывает его на плечи.
— Артём, а есть у тебя фотографии?
— Какие?
— Ну, какие-нибудь. Есть?
— Нет. Зачем мне фотографии?
— Так, звони Валерику, — идет за ним следом к входной двери, — скажи, что беготня сегодня отменяется, пусть приходит как
человек, в нормальном виде. Пойдем с ним фотоаппарат покупать. Мне нужна помощь, а то я в технике не разбираюсь, меня
точно надуют. Подсунут какую-нибудь фигню.
— Не майся дурью. — Поднимает воротник пальто.
— А чем мне еще маяться, Артём? Нет, правда. Всегда мечтала иметь профессиональный фотик. То есть раньше мечтала...
Точно! И на курсы надо записаться, чтобы меня научили с фотоаппаратом обращаться. А вон на ту стену мне надо стенд. —
Тычет за спину большим пальцем. — Или лучше в твой кабинет.
— Зачем тебе там стенд?
— Как зачем? Фотки там буду размещать. Ты же не думаешь, что у меня все будет на флешке валяться или на ноуте.
Фотографии должны быть на бумаге, чтобы их в руки можно было взять, пощупать, тогда они живые. Я уже все придумала,
мне нужно, чтобы поверхность была нетвердая, с подложкой, чтобы я могла пользоваться декоративными гвоздиками.
— Очуметь, — хлопает по карманам, отыскивая ключи от машины, — я не успеваю за твоей мыслью.
— А тебе и не надо за ней успевать. Тебе надо только придумать, как мне сделать стенд. Хотя нет. Занимайся своими
делами. Не отвлекайся, я Валерику дам задание, он все мне организует. Не зря ж у меня теперь есть свой домашний спец-
агент.
— Ага, Джеймс Бонд доморощенный. Ну, если он не справится, ты Петровну попроси, она тебе что хочешь, куда хочешь,
вколотит.
— Попрошу…
Рада закрывает дверь и возвращается на кухню. Моет чашки, а чуть позже видит на экране телефона пропущенный звонок.
От матери. Долго думает, прежде чем перезванивать. Никак не может заставить себя разговаривать с мамой, боясь снова
услышать упреки в свой адрес. Набирает номер отца.
***
Время за полночь. В руках любимая книга. Рада нашла ее сегодня у Артёма в кабинете. Отрывок, выбранный для чтения,
она знает наизусть, но глаза пытливо бегут по строчкам, стараясь не пропустить ни слова. Она читает, перелистывая
страницу за страницей. Листает не книгу — чью-то жизнь. Вот бы то, что с ней самой случилось, так же, как и эту книжку,
перелистать. А потом закрыть. Забыть. Но закрыть можно только книгу, а собственную жизнь не перелистаешь, не
перепишешь. Жизнь — она всегда настоящая. Это не черновик. Прошлое свое не поправишь, позор собственный не смоешь,
вырвав несколько испорченных листков.
Рада трет отяжелевшие веки. Спать хочется, но она не ляжет без Артёма. Без него она не заснет. Голова снова полна
неприятных навязчивых мыслей. Мыслей случайных, ненужных. Они как вирус, который сезонно подхватывается в
общественном транспорте. А все после утреннего разговора с родителями... Сначала отцу позвонила, потом матери. И
поговорила коротко, а разговор оставил тяжелый осадок, хотя не было сказано ничего резкого. Однако многозначительные