Ее разрывает от любви. Чистой. Незамутненной, как та вода, в которой плескается Гергердт.
Он, наконец, выбирается на берег. Рада накидывает на него плед, вытирает спину и плечи, и торопит:
— Скорей домой, Артём. Быстро домой и в горячий душ. — И сама, глядя на него, покрывается ледяными мурашками, как
будто тоже искупалась.
Гера натягивает одежду на мокрое тело. Не спешит. Смотрит на Дружинину и довольно посмеивается, сует руки в рукава
свитера, поддергивает их. Краем пледа Рада стирает с его шеи капли воды и вздыхает. Снова посматривает на тот утес, с
которого прыгнул Артём. Вспоминает, как сердце замерло у нее в груди. Это же так страшно. Вниз головой. В воду. Там же
могут быть камни. Но, наверное, Артём знает, что это безопасно. Но она этого не знала. И если бы он через несколько
секунд не вынырнул, она бы прыгнула за ним следом. Не раздумывая, прыгнула бы.
— Испугалась? — спрашивает он, будто прочитав мысли. Легко прижимает ее к себе, целует в щеку.
— Сумасшедший, — шепчет она, выворачиваясь, выскальзывая из объятий, чтобы поскорее взять его под руку и увести
домой. Греться.
Они возвращаются. Идут мимо кустарниковых зарослей, хрустя камнями под подошвой и щурясь от солнца. Около девяти
утра только. А оно такое яркое, слепящее. На Майорке так много солнца. Оно совсем другое — ласковое и горячее, даже
когда температура едва достигает семнадцати градусов по Цельсию. И ветер здесь не такой безжалостный.
За три недели Рада окончательно и бесповоротно влюбилась в это место. В невиданно прелестный остров с живописной
природой и особенным колоритом, так отличающимся от континентального, влюбилась в этот дом, который сразу поразил ее
белизной, теплом и светом. Хотя дома они находились меньше всего времени. Первые десять дней так точно. Будто все
спешили куда-то. Катались по горным серпантинам, бродили по улочкам Пальмы, побывали в замке Капдепера и Драконовых
пещерах. Гергердт столько всего ей рассказал. Раде показалось, что он очень любит это место, с таким воодушевлением
говорил Артём об острове и его достопримечательностях. Словно долго время вынужден был молчать, и вот, наконец, ему
дали слово.
— Раздевайся, Мармеладка, а то без тебя я не согреюсь, — требует Гергердт, когда они добираются до спальни.
— Некогда мне, пойду торт медовый печь. Проспорила же. — Стягивает кофту. Теперь ей тоже нужно переодеться во что-
нибудь сухое и теплое. Гера же ее намочил, когда пытался обниматься.
— Не торопись, я же не сказал, что мне он нужен прямо сегодня.
— Обойдешься! Разозлил меня! Говорила же, чтобы не прыгал!
— Нельзя готовить еду в плохом настроении. Давай сначала настроение тебе поправим, потом пойдешь поварской китель
надевать.
— Ты мне его сначала купи! Китель этот! — возмущается Дружинина.
— Куплю.
— Правда? Настоящий?
— Самый-самый.
Гергердт затаскивает ее в ванную и начинает избавлять от одежды.
— Вот подскочит завтра температура, досмеешься! — Она не сопротивляется. Только продолжает бушевать, бурно
выражая свое недовольство, что он заставил так поволноваться.
— Ну и ладно, будем с температурой сексом заниматься, ты же любишь погорячее.
Раздевает ее сам. Рада не успевает приложить к этому своих усилий. Гера снимает с нее бюстгальтер, стягивает джинсы
вместе с трусиками, успевая укусить за бедро. Она опирается ладонями на его плечи, вытаскивая ноги из штанин. Едва
освободившись от вещей, оказывается под горячей водой. Вдыхает влажный воздух и улыбается, предвкушая свое
удовольствие.
У Геры на Майорке вдруг появилась новая блажь — мыть ее. То ли климат так действует, то ли местная романтика. Сейчас
она привыкла к этому, перестала нервничать и сдерживать его руки, а поначалу чувствовала некоторое стеснение. Он же
бесчисленное количество раз откровенно ласкал ее, что только не делал с ней, но помыть себя она дала не сразу. Помыться
вместе — не просто постоять под душем и заняться сексом. Это смыть с себя последнюю защитную оболочку, которая и так
тоньше яичной скорлупы.
Помыться вместе — стереть последний, нарисованный мелом, барьер.
— Только волосы не трогай, а то пока ты мне голову помоешь, я умру.
Она послушно стоит, опустив руки и не испытывая никакого неудобства от такой неискушенной позы. Его руки — клетка. Гера
сам скажет, когда согнуть ногу в колене или опереться ладонями о стену. Он подскажет, как надо.
А пока он лишь водит пальцами по мокрому животу. Сминает грудь, чувствуя легкое головокружение от ощущения, которое
испытывает, касаясь ее тела. Оно какое-то ненормальное — это чувство. Нельзя так кайфовать, просто трогая женщину. Так
не должно быть, такого раньше не испытывал. Спал с бабами, когда хотел секса, но никогда не был озабочен какой-то одной
женщиной, как объектом сексуального желания. Когда ему хотелось секса, искал партнершу, чтобы снять свое напряжение.
Однако не коллекционировал женщин, потому что они не имели для него никакой ценности. А теперь он спал только с Радой.
Спал, ел, пил, просыпался, засыпал, шутил, говорил, смеялся только с ней. И это составляло весь смысл его существования.
Раньше искал новизны ощущений, а теперь наоборот — повторения. Бесконечного повторения одного и того же
удовольствия. Безумно ее любил. Неустанно. Бесчеловечно, в сотый… тысячный раз, срывая с ее искусанных губ крик
удовольствия и доводя до заветной внутренней дрожи.
Гергердт вспенивает гель на ее хрупком и чувственном теле. Никаких мочалок, пусть хоть самых деликатных. Только
собственные ладони. Он моет ее, подводя к самому пику возбуждения. В постели так ласкать невозможно, и только тут
охватишь ее всю. Каждый изгиб, впадинку, каждое чувствительное местечко. Пена и вода делают, как ему кажется, его
грубые руки нежнее. Мягче. И когда вода смывает с нее последние остатки пены, ей впору умереть от сексуального желания.
От дикой жажды.
Тогда они перебираются из душа на кровать. Рада ложится по него податливая и совершенно безвольная. И когда она такая
— мокрая и скользкая, — все происходит немного по-другому. По-иному эротично, сексуально. Разгоряченная и заведенная
до безумия, Дружинина кончает со второго толчка. Кажется, в такие моменты она может кончить даже от поцелуя. Рада
вскрикивает, вздрагивает, взрывается, притихает до следующих сладких спазмов. А он, зная все изгибы ее тела и каждый
дрожащий вздох, с каждым новым касанием в очередной раз проходит свой путь до грани безумия, которая находится между
болью и удовольствием. Снова берет от нее все. Все, что она может дать.
Все. Что для нее когда-то было невозможным.
***
Вечером Рада, как и обещала, печет медовый торт. Она, как всегда, экспериментирует: делает заварной крем и добавляет
туда немного апельсинового сока. Не ошибается: торт получается невероятно вкусным.
— Мне этот торт о детстве напоминает. Это семейный рецепт. Единственный торт, который моя мама умеет печь. И мне
кажется, что у нее он получается вкуснее. У меня так никогда не получается, поэтому я и не люблю с ним возиться, —
рассказывает за чашкой чая в гостиной, удобно устроившись в кресле.
— Я тоже помню этот тортик. Маманя твоя, конечно, с пулей в голове, но тортик у нее всегда отменный получался. Придешь
со школы, Радка накормит — жизнь удалась.
Рада забывает про торт, слыша эти слова. Она про все забывает, кроме ощущения теплоты в груди.
Эти моменты, когда она воспоминаниями возвращается в детство, становятся ей особенно дороги. Память подбрасывает
размытые картинки, порой непонятные эпизоды и образы детских впечатлений, связанные с Гергердтом, и невероятная
нежность охватывает ее с головой.
— Ты такой сумасшедший, — вдруг говорит она. — Ненормальный просто.
— «Эль руссо локо», — смеется он, — «сумасшедший русский», так меня называют испанцы.
— Точно. Взял и прыгнул в воду. Она ж холодная! Да там лед сверху плавал! Лед! Новый год на носу, а ты сляжешь сейчас.
— Какой лед? Пятнадцать градусов. Теплота! Рыбки там песни пели, веселились.
— Какая теплота? Я смотрела на тебя и околевала! Не делай больше таких глупостей, не заставляй меня волноваться.
— Зато на тортик заработал.
***
— Радка, а давай тебе закажем костюм медсестры в секс-шопе?
— Не смешно!
— А я и не шучу. Напялишь и будешь гонять в нем туда-сюда. Мне так болеть будет интереснее. Чаю хочу. С лимоном.
Сделай, а? — прерывает ее на полуслове, ловя взгляд, полный открытого возмущения.
— Я тебе сейчас ведро чая принесу.
— Какая ты забо-о-отливая, — протягивает, усмехаясь Артём. — Ведро не надо. Большой кружки мне хватит. И сахара три
ложки.
Ни горячий душ, ни секс не спасли Геру от простуды. На следующий день у него поднялась температура. Не большая, но
достаточная, чтобы Рада от волнения потеряла аппетит. А все от глупости его и безалаберности. Как ребенок, ей-богу.
— Держи. Ты такой веселый, как будто в мире случилось что-то прекрасное.
— Угу, сирень зацвела. Мармеладка, ты можешь вообще не переживать, от простуды я точно не сдохну. Хоть от чего, но
только не от простуды. Если б суждено было, то помер бы, когда маманька меня на улицу выбросила.
— Как это выбросила?
— Русским по белому. Родила и выбросила на помойку. Кто-то мусор туда выносит, а кто-то вот — детей. Для кого-то
ребенок — мусор. Не сладко. Кисло. Сбегай за сахаром. Или может я просто ничего не понимаю, перепил всякой фигни,
которой ты меня весь день пичкаешь. Попробуй, — подносит к ее губам кружку.
Рада в шоке отпивает глоток чая, совершенно не чувствуя вкуса, не различая никаких оттенков.
— Да, кисло, давай еще сахара добавлю, — но подтверждает, забирая у него кружку из рук.
То, что говорит ей Гера, не просто выбивает из колеи, а ударяет прямо в ее болезненно трепещущее сердце.
У нее снова задержка. И снова с утра отрицательный тест на беременность. На этот раз она ничего не говорит Артёму, не
решается. Раньше ей легко дались бы эти слова — слетели с губ как какая-то банальность. Раньше она не позволяла себе
мечтать. Несколько часов назад она сидела в ванной комнате с отрицательным тестом и плакала, потому что не
забеременела в этом месяце. А кто-то детей на помойку.
Господи, как можно?!
Ей, вероятнее всего, никогда не суждено забеременеть, а кто-то на помойку... А она бы своему малышу все дала, все, что
угодно сделала бы и вынесла, лишь бы он на свет появился, лишь бы родить… А кто-то на помойку…
И как страшно!
Жутко, что говорит Гергердт об этом так легко и буднично. Врет? Вряд ли. Точно не врет.
Топит такая дикая горечь, что от нее мутнеет в глазах. Рада кашляет, становится нечем дышать. Ее снова обнимает боль,
скручивая и ломая в позу эмбриона. Теперь почему-то сопротивляться ей гораздо труднее, чем раньше. Оказывается, плохо,
что она стала от нее отвыкать.
Рада добавляет в чай две ложки сахара, медленно размешивает, с трудом находя в себе смелость вернуться в гостиную.
— Ну и сука конченная твоя маманька. — Ставит на журнальный столик кружку и забирается на диван рядом с Артёмом.
— Определенно, — посмеивается Гергердт, протягивает руку и вытирает с ее подбородка слезинку. — Не плачь,
Мармеладка, а то совсем растаешь.
fima 03.11.2015 14:51 » Глава 24
Во время этих обедов Филипп Филиппович окончательно получил звание божества…
«Собачье сердце»
— Оставайся, — предлагает Гера. — Я через неделю вернусь.
— Нет, я не могу. Как я тут останусь без тебя. Как?
— Выспишься, поваляешься, отдохнешь. Заскучать не успеешь, я обратно вернусь. Чего ты паникуешь? — В небольшую
сумку Гергердт бросает какие-то вещи. Только все самое необходимое. — Или собирайся, летим вместе. Просто я не вижу
смысла мотаться тебе туда-сюда. Мне там некогда будет. Что тут одна сидеть будешь, что там. Я кое-какие вопросы решу и
вернусь.
Рада сомневается. В том то и дело, что лететь в Россию ей не хочется, уже приросла к этому месту и теперь жутко боялась
каких-то изменений. Здесь нет родителей, которые пытаются убедить, что Гера самый никчемный человек в мире. Здесь нет
ничего, что напоминает о той жизни.
Гера сказал о панике вскользь, пошутил, и знать он не знает, что именно паника охватила все ее существо при мысли, что он
куда-то уедет. Страх остаться одной. Замерзнуть, околеть в этих стеклянных стенах. Она за неделю тут умрет одна. Не
представляет, что ей одной тут делать.
Они всю зиму прожили на Майорке, до конца февраля. Встретили Новый Год и Рождество. Рада впервые за много лет
загадала желание и впервые поверила, что оно обязательно сбудется. По здешней традиции под бой курантов успела съесть
двенадцать виноградинок. Двенадцать виноградинок — гарантия счастливой семейной жизни на весь год. А потом они гуляли
и провели новогоднюю ночь на улице, на площади, среди веселых, радостных людей.
Никогда в жизни у нее не было такой теплой и счастливой зимы, укутанной не холодным снегом, по обыкновению, а
белоснежным цветом миндаля.
— Хорошо, — соглашается Рада. — Соберу сумку. Тоже полечу. Не хочу здесь сидеть одна.
***
— Все, пойдем. — Рада поправляет на бедрах подол темно-синего платья. Сует в сумку телефон, фотографии.
У нее в гардеробе теперь есть платье. Пока только одно. Они купили его в Пальме, она надевала его на Новый Год. Платье
простое, чуть ниже колен, без излишеств и глубокого декольте. Оно прямое, из плотной ткани, с гипюровыми вставками на
рукавах.
— Я уже никуда не хочу идти, — заявляет Артём.
— О, даже не думай.
Рада быстро подхватывает пальто и набрасывает его на плечи, словно прикрываясь от жадного гергердтовского взгляда.
Но разве это спасет?
Он распахивает полы, обхватывает ее за талию. Она поджимает ярко накрашенные губы и чуть отстраняется.
— Да, у меня прям кровь в жилах застыла, какая ты строгая, — усмехается он, так нравится ему ее легкое высокомерие.
При всей душевной близости, которая установились между ними, Дружинина не потеряла умение охлаждать его пыл одним
взглядом.
— Артём, мы идем или нет? Ты просто определись.
— Все-таки пойдем, а то вдруг Ванька мне решил миллион долларов подарить, а я на ужин не явлюсь. Он второй раз точно не
предложит, — вздыхает, убирает руки и застегивает верхнюю пуговицу на ее ярком фиолетовом пальто.
Они немного опоздали. Шаурины уже сидели в ресторане.
— Ты где? В каких застенках? — звонит другу и направляет Раду в зал, где посадочные места отделены друг от друга
высокими перегородками. Ванька любит интим и уединение, всегда выбирает места, чтобы не быть у всех на виду.
— Направо посмотри.
Гергердт идет по проходу, поворачивает голову направо, и Ваня машет рукой, привлекая его внимание.
— Привет, отдыхающие! — говорит, радостно улыбаясь, когда они приближаются. — Заотдыхались совсем. — Обнимает их.
Крепко стискивает.
Рада в ответ благодарно целует его в щеку. И Алёну. Чувствует, как неожиданно тепло становится в груди. Все-таки очень
соскучилась по ним. Они такие забавные, всегда подшучивают друг над другом, иронизируют. Хоть не так часто они
встречались, эта пара всегда вызывала у нее самые положительные и добрые эмоции.
— Конечно. Это вы все работаете, а мы свое уже отработали, — не теряется с ответной репликой Гергердт.
— Какая ты красивая, прекрасно выглядишь, — говорит Раде Алёна, касаясь ее плеча. — Просто очаровательное платье.
Артём выбирал?
— Конечно, — кивает Дружинина и ведет руками вниз по бедрам, как будто разглаживая складки. — Я давно не носила
платьев, так что мне пришлось положиться на его вкус.
К их столику тут же подходит официант, Гера делает заказ для себя и Рады, спеша поскорее сесть спокойно и расслабиться.
Не любит он этой возни с обслугой.
— Скорее рассказывайте, — воодушевленно просит Алёна. — Что нового? Что интересного? Мы уже забыли, как вы
выглядите.
— Теперь смотри и любуйся, — смеется Артём, закидывая руку на спинку дивана, и Рада двигается к нему ближе,
усаживаясь удобнее.
— Мы и показать можем. — Рада смотрит на Артёма.
— А есть что показывать? — смеется Ванька.
— Фотографии, — кивает Дружинина и открывает сумку. Вытаскивая пачку фото. — Живые люблю, на бумаге. — О, это мы
болеем… — комментирует первый снимок.
— Ваня тоже очень страдает от акклиматизации…
— Нет, Артём страдает от другого…
— …вся кухня была в сахаре…
— …рыбаки хреновы…
— …упала и разбила коленку…
— …я его чуть на шнурках не повесил...
Они разговаривают, обсуждая фотографии. Смеются. Забывают о еде.
— Гера, да ты у нас модель, — шутит Алёна. — Везде позируешь.
— Просто для него у меня всегда самый лучший ракурс, — смеется Рада, приступая к салату.
— Вот вы крутые, — говорит Иван. — А у меня уже мозги лопаются, я тоже хочу в отпуск. Но мы только через три месяца
поедем.
— Зато надолго, — улыбается Алёна, все еще листая снимки и внимательно их рассматривая. — Какие хорошие фотки,
красивые. А я вот кроме «голого» селфи ничего не могу сделать, руки не из того места. Или глаза не видят.
— Да ладно! — Гергердт взрывается смехом.
— Правда-правда, — усмехается Алёна, — когда Ваня задерживается на работе, я фотографирую себя голую и посылаю