мебелью и с вискарем за немыслимые деньги. Чего было переться на другой конец города, когда можно, Дима, у тебя дома
в подвале посидеть. И вискарь у тебя получше.
— Нет, Гера, антураж не тот. У Крапивина нет обшарпанной штукатурки и светильников с блошиного рынка Клиньянкур, —
смеется Шаурин, глядя на низкие потолочные своды, украшенные росписью, словно стершейся от времени.
— Нет, таких светильников у меня нет, зато много чего другого есть, но Артёма сегодня хоть в бомбоубежище запри, он все
равно вырвется. Рада же где-то гуляет.
— Угу, замков таких нет еще не придумали, чтобы меня в бомбоубежище запереть, — усмехается Гера.
Что правда, то правда. Сегодня ему не сиделось на месте. Не елось и не пилось, хотя он с удовольствием принял
приглашение Крапивина встретиться где-нибудь вечерком и даже рассчитывал, что хорошо проведет время с друзьями.
Однако расслабиться не получалось, мыслями он был далеко за пределами пафосного мужского клуба, в котором они
собрались. Ему не нравилось, что Рада встречается сегодня с Наташкой. Но еще больше ему не нравилось, что пошли они в
тот самый бар, откуда в прошлый раз он забрал Раду полуживую. Конечно, сомнительно, что Дружинина может снова так же
сильно напиться, но Гергердт все равно мучился тревожным чувством. Не доверял он этой Наталке, и сколько бы Радка ни
защищала ее, говоря, что она хорошая подруга, Гера не желала менять о ней своего мнения. Боялся он, откровенно говоря,
что Рада поддастся ее влиянию. Испортит Кузька эта долбанная его Мармеладку. Достаточно того, что мать постоянно
пытается Радке мозги промыть. Дружинина не жаловалась, ничего толком не рассказывала, но Гергердт сделал такой вывод
по обрывочным фразам, часто проскальзывающим в разговорах.
Дождавшись сообщения, что Рада собирается домой, Гера вызывает водителя и едет за ней. Сообщив, что подъехал к бару,
решает подождать ее на улице, около входа.
Вдыхая морозный воздух, он поднимает воротник пальто и отходит подальше, чтобы не столкнуться с развеселой толпой,
вываливающейся из широких стеклянных дверей. Сует в карман кожаные перчатки; не отрывая от входа пристального
взгляда, прикуривает сигарету. Успевает сделать две затяжки и выхватывает глазами Дружинину, которая выходит вместе с
Наташкой. Рада останавливается, окидывает взглядом парковку, отыскивая машину и попутно доставая телефон из сумочки.
Гера собирается окликнуть ее, но замирает, задерживая дыхание, и видит, как вслед за девушками выскакивает какой-то
здоровый утырок. Он порывается взять Раду за руку, что-то говорит ей. Кажется, просит номер телефона. Кузька
отталкивает его, но он, как маятник, возвращается, и все липнет к Радкиному боку. Она недовольно морщится, быстро
отшагивает от него и прикладывает телефон к уху, набрав чей-то номер. Конечно, Геры, — он чувствует, как во внутреннем
кармане вибрирует его сотовый. Крепче сжав губами сигарету, Артём двигается вперед, хватает утырка за шкирку и
отбрасывает в сторону. Тот падает на землю. Матерясь, скользит по мерзлой брусчатке, пытаясь подняться на ноги. Кузька
с визгом отскакивает в сторону; Рада ахает, вцепляясь в пальто Геры. А он застывает каменно, шумно втягивает носом
воздух, не отпуская взглядом непонятно откуда взявшегося поклонника.
— Женька, козел! — спохватившись, визжит Наталка. — Сказала же тебе: отвали! Вот что непонятного?! Дождешься, что
тебе шею свернут!
Женька покачивается на нетвердых ногах, отряхивается и окидывает Гергердта нетрезвым взглядом:
— Да я вообще ничего… я ж не знал… Мужик, все нормально, я вообще ничего… счастья вам, — бубнит, обходя кругом
застывшую перед дверями пару.
— Дорогая, успокой меня, а то я не знаю, что и думать, — мягко и опасно говорит Гера, наконец, переводя взгляд на Раду.
— Спокойно, Гера. Гера, спокойно, — находится Дружинина и обхватывает его за корпус, словно пытаясь удержать от
необдуманного поступка. — Домой. Мы домой. — Сильнее стискивает замерзшие пальцы, заметив, как тяжело смотрит
Артём на Наташкиного знакомого.
— Я на такси, — спохватывается Кузнецова, поправляя кашемировую шапочку и собираясь пойти к ряду припаркованных на
стоянке такси.
— За мной давай! — рыкает Гера, небрежно цепляя ее за рукав шубки. — В машину!
Покорно кивнув, Кузька плетется к его автомобилю, юркает в салон и вжимается в уголок.
Гергердт помогает Раде усесться и захлопывает дверь, сам садится на переднее сиденье, поворачивает голову. На его
молчаливый и злобный взгляд Наташка отвечает запальчиво:
— Я с чужими мужиками не трахалась!
— Адрес говори! — резко бросает он. — Не трахалась она…
С облегченным вздохом Кузя называет свой домашний адрес и оправдывается, что «…пока Пашенька в командировке, она
вообще сама невинность, первый раз только и вылезла…»
— Тебе вообще лучше никуда не вылезать, — обрывает ее Гера.
— Ну, что я виновата…
— Наташ! — останавливает подругу Рада, понимая, что разговор может зайти слишком далеко. Разумеется, ничем хорошим
это не закончится.
Кузя послушно замолкает, больше от нее никто не слышит ни звука. Она и сама не хочет провоцировать Геру: уже
сталкивалась с его крутым нравом. А пыталась оправдаться, так как боялась, что он расскажет что-нибудь Пашке.
— А где твой паспорт? — спрашивает Гергердт у Рады, когда Наташка выходит из машины.
— Паспорт? — повторяет Рада, находясь в легком недоумении.
— Да. Загранпаспорт.
— Зачем он тебе?
— Он не мне, а тебе. Послезавтра на Майорку полетим.
— Куда?
— На Майорку, а то, я смотрю, скучно тебе стало на просторах Родины, на приключения потянуло. И не жалко тебе их,
Мармеладка?
— Кого?
— Вот этих ублюдков? С которыми вы там развлекались.
— Мы ни с кем не развлекались.
— Почему-то звучит неубедительно.
— Это знакомые наши, мы случайно встретились. Это вышло незапланированно.
— Совершенно случайно?
— Я не вру, правда…
— Вот пусть эти случайные знакомые тебя лучше стороной обходят. А то останутся без… по самые гланды.
До дома едут молча. Первые минуты в квартире тоже проводят в тишине. Дружинина не верит спокойствию Геры. Это все
напускное. Он бурлит эмоциями, и в каждом жесте видится рвущаяся наружу злость, — трещат швы на одежде, когда он
скидывает пальто, громко хлопает дверца холодильника, звенит стакан о мраморную столешницу, плещется через край
вода…
Испытывая смешанные чувства, Дружинина отшагивает и присаживается на высокий стул. Странная радость, опаска и
необычное воодушевление будоражат кровь.
Артём долго смотрит на Раду, глотая холодную воду, — от ярости в горле пересохло.
Дружинина напряженно смеется, убирает волосы от лица, уводя темные пряди от лба к затылку, и что-то говорит. Он уже не
слышит. Слушает, но не слышит. Только видит, как двигаются ее красивые губы, и ощущает приятную глухоту. Пустоту,
рождающую свербящее желание поцеловать, потрогать, заняться любовью.
Вот так всегда. При взгляде на ее лицо, на ставшие родными черты, его злость перерождается во что-то новое. В горячее
возбуждение. В желание, которому он не собирается противостоять.
Артём подходит к ней берет в ладони ее лицо. Пригибается. Неторопливо целует, нежно сминая ее губы и раскрывая их для
более искусной ласки. Рада обхватывает его торс руками, отдаваясь во власть томительного возбуждения. Она забывается
в сладком поцелуе, хватается за плечи Геры, чтобы не упасть. Боже, как он целует! — беспощадно и умело убивая ощущение
реальности, жадно скусывая и слизывая остатки помады с горячего рта.
Она стремится прижать Артёма к себе сильнее, но он прекращает поцелуй, гладит ее по голове, перебирает шелковистые
волосы пальцами.
— Иди раздевайся и под одеяло, — говорит Гергердт хрипло и смотрит смеющимся взглядом. — Целовать тебя буду.
***
На следующий день Рада едет к себе на квартиру. Там она безуспешно вытряхивает ящики комода, в которых хранит
документы, но загранпаспорта не обнаруживает.
— Че, Мармеладка, паспорт потеряла?
— Нет, — хмурится Рада. — Он, наверное, у родителей.
— Что ж ты документы свои где попало бросаешь? — усмехается Артём.
— Наоборот, — возражает Рада, — когда с головой чуть-чуть не в порядке, лучше хранить все самое важное в надежном
месте, вот я и храню. Так, ладно, поехали к родителям, — решительно подхватывает шубу с кровати, набрасывает на плечи и
замирает, словно готовясь к прыжку. — Поехали.
Поборов усмешку, Гергердт отвечает лишь откровенным взглядом и идет в прихожую. Тяжелыми, резиновыми шагами Рада
входит вслед за ним. К мысли, что за загранпаспортом нужно будет ехать к родителям, она привыкала все утро, но, кажется,
так и не привыкла…
Артём глушит мотор и смотрит на Раду. Она не рвется выскакивать на улицу, а крепко сидит, сверля взглядом тяжелую
подъездную дверь. Гера молчит, зная, что несколько глубоких вздохов ей нужны сейчас больше, чем какие-то ободряющие
напутственные слова.
— Я быстро, — обещает и выходит из машины.
Подойдя к подъезду, Рада не звонит в домофон, пользуется своими ключами. На лифте поднимается с тревожностью,
которая усиливается, когда дверь в квартиру распахивается ей навстречу.
— Мама, ты не видела мой загранпаспорт? Не могу его найти. Нужен срочно, а найти не могу.
— Зачем он тебе? — Мать, конечно же, идет за ней.
— Странный вопрос. — Проходит свою в комнату, сбрасывает шубу. Подходит к столу, пытаясь разворошить память и
вспомнить, куда дела документы. — Мы с Артёмом улетаем за границу. В Испанию, точнее.
Лицо Ларисы Григорьевны багровеет.
— Что такое, мама? Тебе плохо?
— А как мне может быть хорошо, когда такое происходит?
— Какое «такое»? Тебе плохо, когда мне хорошо, я правильно понимаю?
— А что хорошего в том, что ты превратилась в… содержанку?
Рада начинает рыться в столе и замирает, говоря нарочито задумчиво:
— Черт побери, мама, получается, ты права. Я не работаю, ничем не занимаюсь, — пожимает плечами, — сплю с
Гергердтом, живу за его счет… И ты даже не представляешь, как счастлива, — добавляет со счастливой улыбкой на лице. И
снова начинает рыться среди бумаг. Усерднее. Вынимает на стол все, что попадается под руку.
— Господи, какой ужас, — ошарашенно говорит Лариса Григорьевна и с болезненной медлительностью опускается в кресло.
— Почему ужас? Это не ужас, это жизнь. Господи, голова кругом, где же паспорт?
— Жизнь? Из грязи да в князи. Быть любовницей богатого плебея теперь — твоя жизнь? Я так боялась этого. Всегда
хотела, чтобы ты была независимой, самодостаточной, успешной. Как ты не понимаешь, он попользуется тобой и выкинет!
Это сейчас все как в сказке. Я понимаю, что тебя, наверное, впечатляют его почти безграничные возможности.
— Да где же паспорт… — раздраженно вздыхает Рада.
— Девочка моя, неужели это предел твоих мечтаний?
— Нет, это не предел. Мне бы еще залететь от Геры, и тогда все будет вообще прекрасно.
— Что? — изумленно переспрашивает мать. — Рада, о чем ты думаешь?!
От крика матери у Дружининой звенит в ушах.
— Я сплю с Герой, я его любовница, как ты говоришь, я живу за его счет, полностью завишу от него... От Геры можно только
залететь. Я уже беременела, замуж собиралась, красиво все было, но только из этого ничего не вышло. А теперь мне бы
просто залететь. Вот этого я хочу по-настоящему.
— И слово-то какое гадкое подобрала! Залететь! Ты курить сначала брось! Залететь!
— Точно. Надо бросить курить. Точно, — убежденно говорит себе Рада.
— И что потом? Останешься с ребенком? Он тебя на улицу вместе с ребенком выбросит!
— Да с чего ты взяла?
— А зачем ему дети? Ему ребенок зачем?
— А зачем тебе нужен был ребенок, мама?! От большой любви к детям? Из чувства долга? Обязанности, нужности? Для
удовлетворения своих амбиций? Для статуса? Для чего, мама? — вскрикивает Рада, закипая от злости. — Может у него тоже
есть своя причина! Любая! И это дает ему право иметь ребенка! Хотеть ребенка! Как тебе и другим людям. Или просто не
отказаться от ребенка, если он вдруг появится! Я не пойму, чем он хуже остальных-то?
— Потому что он всю жизнь живет, будто люди для него не люди.
— Откуда ты знаешь про всю его жизнь?
— Того, что я о нем знаю, мне сполна хватает. Ты думаешь, что вдруг что-то изменится, и закоренелый подонок неожиданно
станет тихим примерным семьянином?
— А какая разница, что я думаю? — вдруг отступает Рада, понимая, что разговаривать с матерью, это как мести мусор
против ветра. Никакого смысла.
Мама снисходительно улыбается:
— Не нравится, да? Но правда она такая. Колючая. Кто тебе ее скажет, кроме матери?
— Да, мама, ты у нас правдолюбка.
— Конечно.
— Вот и люби, — резко говорит дочь. — Свою правду. А я правду не люблю, я ее имею. Как двусмысленно звучит, не так ли?
Иногда стоит поиграть словами, и не то что смысл сказанного меняется, все вокруг, кажется, принимает другой оборот.
Жизнь меняется. И плевать я хотела на то, что ты думаешь обо мне и Гере.
Мать упрямо сжимает губы, наверное, придумывает, что бы еще такого уничижительного сказать, чем бы еще уязвить, —
последнее слово всегда должно остаться за ней.
— Хотя… — неумолимо продолжает Рада, — обо мне ты как раз не думаешь. Все твои разговоры только — о нем. Тот факт,
что я бесплодна, а сама беременность для меня просто чудо, тебя вообще не волнует. Ты еще выбираешь, от кого мне
следовало бы забеременеть. А мне кажется, что женщины в моем положении уже не выбирают. Они просто хотят иметь
ребенка. Неважно от кого! К счастью, мне важно — от кого. Я хочу ребенка от Геры! — кричит она. — От него!
Мать выпрямляет спину, вытягиваясь в струну, и почему-то молчит.
— Да где же этот чёртов паспорт! — нервно вскрикивает Рада, переводит взгляд на мать и задает самый неожиданный
вопрос, который только могла задать: — Мама, ты счастлива? Ты думаешь, как ответить? — удивляется, так и не получив
ответа. — Ты еще думаешь? — Дружинина вздыхает глубоко, будто после пробежки. Останавливает случайный взгляд на
подушке, ловит собственную мысль, которая смутно и легко проскальзывает в голове, как дуновение ветерка. Следуя за этой
мыслью, Рада поднимает край матраса и обнаруживает там паспорт. С облегчением она сует его в сумку, надевает шубу,
собираясь уходить, но задерживается у порога.
— Как грустно, мама. Мы даже не можем с тобой нормально поговорить. Не можем поделиться секретами, как обычно
делятся мама с дочкой, — произносит с долей обреченности. — Это так грустно, мама…
Лариса Григорьевна вскидывает на дочь влажные глаза.
Рада вдруг осознает, что не замечала раньше, как постарела мать. Не видела этой сеточки морщин вокруг глаз и чуть
обвислых щек.
Острая жалость пронзает сердце дочери. Так крепко она стискивает изнутри, что становится трудно дышать. Рада бросает
сумку у порога, подходит к матери и крепко обнимает ее так, как давно уже не обнимала.
— Поезжайте с отцом куда-нибудь отдохните. Когда вы последний раз отпуск проводили вместе? Я давно такого не помню.
Наверное, еще когда я в школе училась, и мы вместе ездили на море, — шепчет она и отстраняется.
Покидает родной дом, так и не услышав от матери каких-то желанных слов. Но почему-то тот холодок в груди, с которым она
переступала порог, растворился.
— А я думал, что тебя в угол поставили, — со смешком говорит Гергердт, когда Рада садится к нему в машину.
— Пытались.
fima 27.10.2015 15:49 » Глава 23
Террором ничего поделать нельзя с животным,
на какой бы ступени развития оно ни стояло…
Террор совершенно парализует нервную систему.
«Собачье сердце»
— Подожди, сумасшедший! Не смей! — кричит она и слышит в ответ задорный хохот Геры. — Я же пошутила! Артём, я
пошутила! Это же глупо, — выдыхает последнюю фразу и замолкает.
Орать бесполезно. Гергердт ее не слышит. Он, азартный и возбужденный, уже несется по каменистой дорожке к берегу,
прямо к воде. Рада хватает с кресла плед и сбегает со ступенек террасы, видя, как Гера, добежав до обрыва, начинает
спешно сбрасывать с себя вещи и обувь.
Боже!..
Дыхание у нее замирает, когда он бросается с утеса в воду и исчезает в пене брызг. Рада считает секунды, пока его голова
не появляется над водой. Он выныривает и орет во все горло. Его крик переходит в раскатистый смех.
А она пищит вместе с ним и топает ногами:
— Вылезай из воды сейчас же! — Хватает его вещи и спускается ниже по тропинке. — Вылезай, холодно же.
— Хорошая водичка, бодрит.
— Все, выходи на берег, — обеспокоенно настаивает Рада. — Пошутили и хватит.
— Ты мне проспорила.
— Я знаю.
— Медовый торт.
— Я бы тебе и так его спекла.
— А просто так не интересно.
— Это я уже поняла. Все, выбирайся, а то у меня уже зубы стучат от холода.
— А у тебя-то чего?
— Впечатлилась!
Она еще как впечатлилась.
Ее разрывает от задора, смеха, тревоги и одновременной радости. И радость почему-то сильнее, она рвется наружу
открытой улыбкой, сотрясает голос счастливой дрожью.
Ее разрывает от любви. Чистой. Незамутненной, как та вода, в которой плескается Гергердт.