Артёма. По-настоящему. Вот только обида за нее брала, больно становилось, Кучка часто ее поносил грязными словами.
А Гера старался, как мог. Хоть и не всегда получалось. Но старался: пусть она радуется, гордится им. В комнате всегда сам
порядок наводил. Ему неважно, но мамка чистоту уважала: чтобы пыли не было, и книжки ровно на полках стояли. Ну, и
помогал, чтобы ей лишнего не приходилось делать. И так за Кучкой, придурком, все убирать надо было. Он себе кружку чая
не мог налить. Все Лиза да Лиза.
А Гера наливал. И себе, и мамке. Уставала она очень. Наверное, уже тогда болела. Что-то с почками у нее было. Что-то
серьезное. Плохо ей часто становилось, и Гере страшно делалось: а вдруг не станет мамки — что тогда? Что с ним будет?
На Кучку никакой надежды. А маме Лизе все хуже. Все чаще она лежала в постели. Все больше лекарств появлялось у нее на
тумбочке. Стал чаще Гера пропускать школу, потому что от ужаса сжималось сердце: вдруг мамка умрет, а его дома не
будет. А Кучка все воспитывал, говорил: «Мать болеет, а ты, сука, ей только нервов добавляешь». Заботливый, ох*еть
какой! Матери предлагал от него избавиться, чтобы «не кормить оборванца, денег и так не хватает», что «лучше бы сиделку
наняли». Много еще чего говорил. Противного…
Бывало, Кучка в ночную смену работал. Тогда Артём ложился с матерью рядом. Хотел до последнего с ней быть. Днем
сидел рядом и читал ей вслух. Чаще всего «Мастера и Маргариту», она очень любила эту книгу. А ночью тихо плакал и просил:
«Мама не уходи». Был рядом, но очень боялся увидеть, как она умирает. И до стылой крови боялся будущего. Что дальше?
Что с ним потом будет?
Она непонятная, странная, эта книга Булгакова. Но Артём читал, мамка же ее любила. Он ее с собой в детдом забрал. Украл.
Это единственно в жизни, что он украл. Но Кучка просто так не отдал бы ему эту книгу. Потому что он сука.
А когда мать умерла, Артём «умер» вместе с ней. Кажется, не просто сердце или душу вырвали, а все внутренности с
корнем. Все забрали. Все! А Кучка, урод, все воспитывать пытался. Ремнем. То за прогулы, за «двойки», то за драки с
пацанами. А как не драться, не воевать, если все вокруг что-то требуют, а ему просто жить не хочется.
Кучка сволочь. Не трогал бы его, и нормально бы все было. Жили бы. Слушался бы его Артём, не обращал внимания на его
закидоны. Сволочь Кучка. Падла.
Однажды он не выдержал. Кучка к нему с ремнем, а Артём за нож (хорошо, что на кухне дело было). Сказал: «Подойдешь —
прирежу!» Кучка испугался. Артём тогда уже, в двенадцать лет, длинный был, худой. А Кучка мелкий, затрапезный. Поганый, в
общем, во всех отношениях человек. Вот после этого он у него ключи от квартиры отобрал. Ну, чтобы, типа, Гера ничего из
дома не своровал. Ага, бл*ть, три года ничего не воровал, а тут воровать бы начал! Потом приходил с работы, кормил его и
запирал в комнате. Выпускал перед сном в туалет, и все. Боялся он его с тех пор. Так и боялся, что прирежет его пацан. Вот
тогда и стал Гера читать. Сам. Что еще делать запертым в комнате? Читал все подряд. У мамки большая библиотека.
Иногда не понимал, что читал, сложные книги попадались. Потом понимать начал. Оказывается, в книжках так ладно все
пишут, так хорошо. О любви, о дружбе, о верности. О людях – больших и маленьких. О предательстве, о лживости, об
алчности. О войне, о мире. Столько слов красивых, правильных. Почему в жизни все не так? Почему добро не побеждает
зло? Вот и стал читать – в книжках-то все хорошо.
А потом его в детдом вернули. После месяца «тюрьмы». И он «умер» второй раз. Потому что три года назад уходил с
победой, а вернулся с позором. Лучше бы вообще в семью не брали.
А когда «умер» третий раз, стало все равно. Потому что ничего живого в нем не осталось. Осколки души своей он похоронил.
Зарыл глубоко и стало на все и всех наплевать. Но жить уже хотелось.
Только вот, чтобы жить, нужны деньги. А чтобы жить хорошо – денег нужно еще больше. Вот были б у Кучки деньги, может,
мамка бы жива осталась. Может, и у него бы семья была. Хоть такая. И плевать, что Кучка — кучка дерьма.
Теперь попробуй расскажи ему, что не в них счастье. Есть деньги – все есть. Можно и прошлое свое выкупить, и жизнь
собственную переписать. Как он сделал. Ни в одном архиве его личного дела нет, ни в одной электронной базе. Все слухи,
домыслы. Он просто деловой человек, солидный бизнесмен. У него в Испании сеть отелей и здесь, на Родине, много чего.
Попробуй докажи что-нибудь, нарисуй. Все знают его как креатуру Шаурина Дениса Алексеевича. Выскочкой называют и при
этом завидуют черной завистью, потому что покровительство Шаура не так просто получить. Невозможно практически. Не
нужны ему ставленники, у него сын есть. А его, отморозка бездомного, сопляка безголового, который у него кошелек спёр по
малолетке, принял Денис Алексеевич. Из передряг постоянно вытаскивал и крылья прижимал, когда требовалось. А крылья-
то расправить как хотелось! Чтобы таким сильным и властным быть, что Денис Алексеевич...
За глаза, конечно, много чего про него говорят, про Геру. В лицо не смеют провоцировать. Бояться. Только за спиной
болтают, да и то шепотом. Потому что он полгорода за яйца держит (остальную половину держать не за что), размажет
любого.
Сейчас у него есть деньги, и он получает то, что хочет. И эту женщину он получит. Раду Дружинину. Потому что хочет.
Нравится она ему. Вся нравится. Как говорит она, улыбается, как двигается. Вся нравится, давно такого не испытывал.
Вообще, наверное, такого никогда не испытывал. Неважно, по какой причине, но она будет с ним. Из-за денег ли, протеста,
вызова, брошенного порядочным и правильным родителям. А может, девочке просто захочется острых ощущений. Будет она
с ним. По любой причине, но не по любви, конечно. Полюбить такого, как он, невозможно. Нельзя его любить. Он и сам себя
не любит. Он себя иногда ненавидит. Вот и сказал ей: «Как хочешь, сколько хочешь». Потому что долго она все равно не
выдержит. Никто не выдерживал. Она будет с ним столько, сколько сама захочет. Не силой. Никогда он никого не принуждал.
Никого не брал силой. В этом не было и нет необходимости. Бабы сами к нему в постель прыгают. Бабы – дуры…
fima 03.02.2015 15:51 » Глава 4
Вот всё у вас как на параде, – заговорил он, – салфетку – туда, галстук – сюда,
да «извините», да «пожалуйста-мерси», а так, чтобы по-настоящему, – это нет.
Мучаете сами себя, как при царском режиме.
«Собачье сердце»
— Папа, вот, — Рада заходит к отцу в кабинет, в руках у нее небольшая коробка в подарочной упаковке, — передадите
завтра Сан Санычу от меня подарок.
— Ты все-таки решила не ходить? — На минуту отец отрывается от работы и снимает очки.
— Да. Не хочу. Я уже ему позвонила, извинилась. Завтра с утра еще раз позвоню, поздравлю с юбилеем и пожелаю всего
хорошего. Там столько гостей соберется, что моего отсутствия никто не заметит. — Дочь кладет коробочку на стол.
— Жаль. Ты так редко куда-то выходишь, пообщалась бы с его девочками, они про тебя спрашивали.
— Ты, конечно же, нашел, что им сказать.
— Конечно, — вздыхает отец. — А у тебя на завтра какие-то особенные планы?
— Нет. Нет у меня планов, — качает головой.
Планов пока нет. Артём еще не звонил. Но она ждет его звонка с несвойственным для себя трепетом. Ждет. И надеется, что
он не позвонит. Вдруг что-нибудь случится за неделю, и, дай бог, он забудет о ее существовании. Надо, чтобы забыл. У нее
совсем нет воли противостоять ему, а ей сейчас только Гергердта в жизни и не хватало. Но она сама виновата. Подпустила
его к себе, позволила настаивать. Могла бы тогда не ехать к нему, он бы ее не стал силком в машину заталкивать. Точно,
каждый сам кузнец…
Вспомнив про Артёма, Дружинина машинально сует руку в карман, дабы убедиться, что не забыла телефон в комнате.
Сотовый на месте, пропущенного звонка нет. Теперь ее ждет горячая ванна. Рада весь день мечтала, как укутается в
ароматную пену и на какое-то время забудет обо всем на свете.
Забыть обо всем на свете ей удается ровно на сорок минут, пока заперта дверь ванной. Но как только Рада переступает
порог своей комнаты, следом появляется мать.
— Рада, ты что, правда, не собираешься завтра с нами на юбилей к Алексан Санычу? — Лариса Григорьевна буравит дочь
раздраженным взглядом. Раде даже смотреть в лицо той не надо, она этот взгляд чувствует. И раздражение это жутчайшее
слышит в звонком голосе.
— Не собираюсь. — Снимает с головы полотенце.
Надо обязательно высушить перед сном волосы. Не ложиться спать с мокрыми, иначе утром на голове будет черти что.
— Не собираюсь. — Снимает с головы полотенце.
Надо обязательно высушить перед сном волосы. Не ложиться спать с мокрыми, иначе утром на голове будет черти что.
— Это невежливо. Я бы даже сказала, оскорбительно.
— Мама, я ему уже позвонила и извинилась. Ей-богу, не думаю, что мое отсутствие как-то может испортить праздник. — Рада
берет щетку, чуть наклоняет голову набок и начинает аккуратно расчесываться. Начиная с самых кончиков волос. И что они
так запутались, бальзамом же пользовалась.
— Он близкий и давний друг нашей семьи. Я надеюсь у тебя важная причина...
— Я не хочу, — обрывает дочь. — Это достаточно важная причина?
— Это не важная причина, это — сущее хамство.
— Хорошо, тогда пусть я буду хамкой!
— Ты совсем уже…
— Что, мама? — громко переспрашивает дочь.
Лариса Григорьевна делает вдох.
— Лариса, прекрати! — останавливает ее муж, на секунду задерживаясь в дверях.
— Я просто зашла спросить, вдруг она передумала, — женщина небрежно пожимает плечами, посылая мужу легкую
бессмысленную улыбку. — Ты стала слишком нервная. Тебе снова пора пить твои таблетки, — бросает в спину дочери
беспощадно язвительные слова и выходит из комнаты.
На несколько секунд Рада оцепенело застывает. Роняет щетку и тяжело садится на кровать.
В кармане халата вибрирует телефон. Первый звонок Дружинина пропускает. Отвечает на второй, когда находит силы
разговаривать.
— Ты дома? — спрашивает она, улавливая в речи Гергердта паузу. Что он до этого говорил, она даже не слышала.
— Да.
— Вари кофе, приеду в гости.
***
Дружинина приезжает к нему с медовыми пирожными. Сбрасывает куртку у входной двери, сует ее Артёму в руки. Ничего не
говорит, не объясняет, даже не здоровается, смело проходит на кухню. Сказала же: вари кофе, приеду в гости. И плевать,
что на часах почти полночь.
Рада ставит на стол картонную коробку. Торопливо развязывает пеньковый шнурок.
— Радужно, — говорит Гера, замирая позади нее.
— Чего?
— За*бись, в смысле. Нормально ты по гостям ходишь.
— Я со своим. Давай кофе, Гера. Быстрее давай кофе. — Она откусывает пирожное, смахивает крошки с губ.
— Будет тебе кофе. С сахаром?
Гера чуть наклоняется к ней и вдыхает запах волос. От Радки безумно вкусно пахнет. Это не просто хорошие духи, это ее
запах. Родной. Он ей подходит. Так только эта девушка может пахнуть. Свежо, легко и дурманяще. Ее вдохнуть хочется
глубже, чтобы внутри каждая клеточка ею заполнилась. Ее хочется глубже…
Он ждет ответа. Чтобы она хоть что-нибудь сказала. Не про пирожные и кофе. Слушает и в это время стягивает с нее шарф
из жатой легкой ткани. Яркий, лиловый. Он разматывает его, намеренно касаясь плеч и шеи, и чувствует, как она волнуется,
хотя молчит, будто не подает виду. Но она волнуется. Легкий румянец заливает щеки. Дыхание становится размеренным,
потому что Рада старается взять себя в руки. Ей хочется не реагировать на него. А у нее не получается. Гера видит это.
Чувствует. Своим звериным чутьем чувствует. Он мог бы стать успешным психологом, с его-то интуицией и способностью
систематизировать знания. Но психология ему всегда нужна была не для того, чтобы людям помогать. Наоборот. Разрушать.
И Раду Дружинину он по-особенному чувствует. Наверное, потому что испытывает огромный к ней интерес. А еще потому,
что есть у них свое далекое прошлое. Потому что в той жизни он знал ее, а она знала его.
Гергердт с трудом убирает руки. Отрывается, с четким осознанием, что, если сейчас не прекратит трогать ее, кофе они не
попьют. А им нужна эта пауза. Ей нужна. Она должна согласиться на все сама, потому что потом у нее уже не будет выбора.
Гера накидывает шарфик себе на шею. Достает тарелки под пирожные. Наливает кофе и садится за стол. Рада со вздохом
занимает стул напротив. Ей неловко, словно он уже раздел ее догола. Она с тоской смотрит на свой шарфик, который на
широких мужских плечах смотрится несчастно и осиротело. И взгляд Гергердта говорит: попробуй забери. В нем усмешка,
ожидание и что-то еще, пока нечитаемое.
— Не, — говорит Рада, пару раз торопливо приложившись к своей чашке, — чего-то не хватает. Есть у тебя что-нибудь
существенное? — Не дожидаясь ответа, она соскакивает со стула и заглядывает в холодильник. — Есть хочу.
Она правда чувствует себя зверски голодной, ни капли не лукавит.
— Да-да, — кивает Гера, — не стесняйся, можешь похозяйничать.
Рада и не стесняется. Усердно роется на полках двустворчатого холодильника.
— Холодец! Мамочки, Гера откуда у тебя холодец? Домашний же… — Она открывает стеклянный контейнер.
— Оттуда. От Петровны.
— Та-а-к, сейчас мы попробуем, что тут тебе Петровна тут наварила. Петровна, кстати, это кто?
— Домработница моя.
— Гера, а лобстеры где? Где лобстеры? А мраморная говядина?
— Ты так не шути. Какие лобстеры? Петровна подумает, что это я тараканов в холодильнике развел и все повыкидывает.
Она мне сыр с плесенью регулярно выбрасывает. Ты чё, говорит, касатик, ничего не жрешь, все у тебя пропадает. А
мраморную говядину ей вообще нельзя показывать, она из нее фарш сделает и котлет нажарит. Или пельменей налепит.
— Что правда? — Радка хохочет. — Мамочки, где ты откопал этот экземпляр? Нет, нельзя так смеяться.
— Правда. Дура старая что с нее взять.
Радка снова заливается радостным смехом. С ним она заметно сбрасывает напряжение. Глубже вздыхает, свободнее. Рука
перестает тянуться к шее, чтобы прикрыть ее.
— Кстати, про сыр с плесенью, — говорит, успокоившись, но с яркой улыбкой на лице. — Сейчас я сырка тоже постругаю.
Видать, не углядела его Петровна. Люблю такой. Синюю плесень особо уважаю. А горчица есть? И нож мне дай. Где у тебя
нож?
— Есть. Там в дверце где-то горчица. — Гера поднимается, достает из ящика нож, разделочную доску и пару тарелок. —
Может тебе и водки налить? А то кто ж холодец без водки ест?
— Ага, вдруг подавлюсь, а запить нечем.
Гера усаживается на место и наблюдает, как на столе одна за одной появляются тарелки с закусками. Все красиво,
аккуратно. А главное, быстро. Будто Радка в жизни только и делала, что столы сервировала.
— Ну, вот, — вздыхает она, возвращаясь на свое место. Оглядывает стол и хмурится: — Давай свою водку. Это же не еда, а
закуска.
— Точно? — переспрашивает Гера с ухмылкой.
— Точно. Мне надо выпить. Я же не каждый день мужиков меняю.
— А-а, так вот в чем дело, а я думал ты ко мне холодца поесть приехала.
Гера выставляет на стол бутылку водку и две рюмки.
— А я не сказала, зачем приехала? Надо же, забыла. Я буду с тобой пять месяцев. Начиная с сегодняшнего дня, — кивает
она и отпивает половину рюмки. — Только вымойся, Гера. Перед тем как мы ляжем в постель. Мне не нравится запах твоей
туалетной воды. Она отвратительная. Выброси ее в мусорное ведро. Прими душ, Гера, отмойся от своих шлюх, ты же целых
пять месяцев будешь спать с хорошей девочкой.
Гергердт смеется и опустошает свою рюмку.
— Еще что сделать?
— Ешь, Гера. Закусывай холодцом. Целоваться мы все равно не будем. Я тоже не люблю этого. Еще не встречала в жизни
ни одного мужика, который умел бы нормально целоваться.
— А что хороший и чуткий любовник Антошка не вытягивает?
— Не-а, — Дружинина смеется и закусывает губу. — Антошка тоже все мимо.
— Как скажешь, Радка-мармеладка, можно и без поцелуев. Как скажешь. Как хочешь.
— Гера, ты чё не в тренде? Кто так шарф носит? — Рада тянется вперед, обматывает лиловую ткань вокруг его крепкой
шеи. Веселится. Ее глаза блестят, светятся глубинным светом. Губы поджаты, тщательно сдерживают улыбку. — Мы совсем
не знаем друг друга… что нам нравится.
— Узнаем, — беспечно отзывается Гергердт и сжимает ее запястья.
У него такие горячие ладони. Это тепло струится по ее коже, вверх по рукам, до самых плеч. Ей совсем не привычны такие
прикосновения, а надо привыкать.
— Я могу точно сказать, что мне не нравится. Наверное, лучше с этого начать.
— Давай начнем с этого, а то нам в постели спорить некогда будет.
Гера отпускает ее руки и наполняет свою рюмку водкой. Рада кивает, подвигает к себе свою полупустую. Там водки на один
глоток, но ей хватит. Она не привыкла к таким крепким напиткам.
—У нас с тобой точно не будет анального секса, даже не мечтай. Я никогда не буду делать тебе минет, стоя на коленях. И
сзади мне тоже не очень нравится. Вот такие у меня пунктики, — рассказывает она обыденным тоном.
Забавно. Рада сидит перед ним в майке и джинсах. И в этой майке она чувствует себя неуютно. Ее выдают случайные жесты.
И меж тем она спокойно рассуждает о сексе. Оральном и анальном. Забавно.