— Нелепо упрекать власти за то, что они сумели положить предел расползанию исламистской паутины, — подал реплику Сюма. — Глупо сначала жаловаться на появление террористических сетей, а потом сожалеть, что кто-то ведет с ними смертельную схватку!
«Очко в твою пользу, Сюма», — подумал Фредерик Лен.
— Конечно, — согласился эксперт. — Однако, я все-таки полагаю, что власти плохо рассчитали приложенные усилия. Вместо того чтобы демонтировать террористические сети, они попытались перекрыть им кислород, лишив притока денег. Сети, увы, по-прежнему существуют, но… теперь пытаются изыскивать средства на развитие… в других местах.
— Значит, вы думаете, что послание имеет целью получение выкупа?
— Да. Хотя сформулировано требование воистину странно. Эти люди либо просят нас самостоятельно установить размер выкупа, что лично мне кажется маловероятным, либо хотят выдать банальное вымогательство за идеологический акт.
— Неужели такое возможно? В конце концов, личность заложника нам неизвестна. Речь, кажется, идет о бездомном, то есть о человеке без каких бы то ни было социальных связей, так откуда же этот выбор?
— Согласен… Они спрашивают, сколько мы готовы заплатить за человека… не имеющего, если будет уместно так выразиться, ценности. Похитители хотят заставить нас задуматься о наших ценностях, об участи, на которую мы обрекаем бедные униженные меньшинства. Сформулированное подобным образом требование выкупа превращается в настоящее политическое заявление.
— Благодарю вас за участие в нашей передаче, — подвел итог Эрик Сюма, повернулся и посмотрел прямо в камеру. — Вы поняли, дамы и господа, что с этим делом связано много сложностей, главная из которых — опознание заложника. Полиция, похоже, пока так и не смогла этого сделать, однако трудно предположить, что этот облик, борода, волосы никому не знакомы… Если никто в квартале не заметил исчезновения бездомного, это проблема общества. И тогда вопрос террористов обретает смысл.
Ведущий объявил следующий сюжет.
— Да это же чистой воды воззвание к свидетелям! — Министр был совершенно обескуражен.
— Не совсем. Но его тираду действительно могут воспринять именно так.
— Что за игру затеял этот журналистишка? — вскипел политик. — Он хочет опередить спецслужбы, выставить нас на посмешище?
— Вряд ли… — Лен колебался. — Думаю, он просто набивает себе цену, хочет повысить рейтинг передачи.
Министр нахмурился:
— Каковы репутационные риски?
Фредерик Лен задумался. Главным для него было сохранить свой пост. Если он сейчас ошибется, то отправится назад в консалтинговое агентство и будет общаться с неврастеничными главами предприятий. До сих пор опыт и интуиция позволяли ему считаться одним из лучших профессионалов, но он знал, что многим обязан везению. Лену удавалось убеждать окружающих, что связи с общественностью — настоящая наука, состоящая из точных техник и оккультных знаний, а он сам — один из магистров. В действительности Фредерик Лен действовал ощупью, импровизировал, лавировал.
— Мне кажется, будет лучше использовать этого журналиста, а не затыкать ему рот, — наконец бросил он. — Он уже показал, что мы против него бессильны. Попытаемся им манипулировать, используем в наших поисках. Ты должен выступить у него на передаче, показать, что держишь руку на пульсе событий. Заявишь, что разделяешь тревогу французов перед лицом новой угрозы, и убедишь их, что способен управлять ситуацией и руководить работой профессионалов. Если удастся арестовать похитителей, твой рейтинг повысится.
— А если нет?
— Возложишь ответственность на одного из членов антикризисной команды и уволишь его. Отдашь приказ об аресте членов некоторых мелких групп, распустишь пару-тройку исламистских ассоциаций, вышлешь имамов, и мы умело сыграем на этой демонстрации силы. Спустим все на тормозах, и твой кредит доверия не пострадает, потом возникнет новая проблема, и все сойдет на нет.
— Согласен, поступим, как ты предлагаешь, — сказал министр. — Позвони на канал и договорись об интервью.
Фредерик Лен расслабился.
Он получил несколько часов передышки.
Даниель
— Первые результаты впечатляют. — В устах Эль-Фассауи это звучит как весомый комплимент.
Перед нами на столе лежат два журнала, открытые на статьях о благородном и щедром меценате.
— «Робин Гуд от искусства», «Пигмалион окраин», «Блюз бизнесмена»… — Он улыбается, читая вслух заголовки. — Полный бред! Но впечатление производит. Кажется, эти выражения у всех на слуху и на языке. Ваша идея или журналисты придумали?
Он польщен, хотя держится отстраненно. Ему бы очень хотелось, чтобы заголовки, пролившие бальзам на его уязвленную гордость, исходили от прессы и были результатом заслуженного признания. Лгать не стоит, он сразу поймет, что я морочу ему голову. Важно не польстить его самолюбию, а заставить восхищаться моим профессионализмом.
— Скажем так: я подсказываю слова, а они их профессионально формулируют.
— Понятно. И все же… Как получается, что они все дудят в одну дуду? Да, эта операция важна для меня, и все же подобная реакция неоправданна. Как вам удалось… — Он указывает на журналы.
— Ничего сложного. Нужный аргумент в нужный момент. Назовем это медиамаркетингом. Политический контекст нам благоприятствует. Некоторые слова действуют на французов как заклинания: предместье, социальное движение, равенство возможностей, восстановление равноправия, успех… А я даю журналистам возможность поговорить о предместьях под другим, позитивным углом.
Эль-Фассауи задумчиво кивает, но я вижу, что не до конца убедил его.
— Старинная неприязнь французов к соседям-англичанам тоже нам на руку. Вас не любят в Великобритании? Лишний козырь для Франции. Эти статьи доказывают, что англичане не умеют распознавать истинную ценность ни вещей, ни людей.
Я улыбаюсь, он отвечает улыбкой. Аргумент попал в цель.
— Согласен, однако, если я сделаюсь символом этого непонимания, лидеры британского общественного мнения возненавидят меня еще сильнее.
— Вы правы. Так что это временная тактика. Мы не должны работать только и исключительно на этой территории. Вы прямо сейчас начнете позиционировать себя подданным английской короны. Мы поработаем над речью, в которой вы заявите о своей английской идентичности, о национальной принадлежности, о приверженности британским ценностям.
Он смотрит куда-то вдаль, за воображаемый горизонт и делает паузу, как будто хочет оценить мое предложение.
— Французская пресса не поверит, — наконец говорит он. — Они раскопают мои прежние дела. А если не раскопают, английские коллеги помогут.
— Конечно. Поэтому мы уберем спорные темы, объявим их слухами, исходящими от кучки узколобых консерваторов. Если волна симпатии и сеть заранее созданных связей так сильны, как я рассчитываю, мы без труда подавим ответный огонь.
Он сверлит меня своими темными глазами, оценивая степень моей убежденности.
— Будет непросто. Одной операцией дело не ограничится. Вам придется превратиться в публичного человека. Подыграем глянцевым журналам.
— Как далеко придется зайти?
— Роман с известной актрисой или популярной певицей. Любимая публикой героиня, которую вы станете осыпать подарками. Как в романе. Красивый сюжет, который позволит превратить вас в прекрасного принца из «Тысячи и одной ночи».
— Я смогу выбрать? — смеется он.
— До определенного предела, — холодно отвечаю я, не поддержав его веселости.
Он успокаивается и подмигивает мне как сообщнику:
— Вы настоящий профессионал, Даниель. Позвольте спросить: зачем вы это делаете? Ради денег? Из любви к профессии? Любите трудновыполнимые задачи?
Я несколько мгновений раздумываю — вернее, делаю вид, что раздумываю, — поскольку ответ давно заготовлен. Он — часть моего плана. По его реакции я пойму, правильно ли поступил, сделав ставку именно на него.
— Конечно ради денег. Я хочу открыть собственное агентство. Вы знакомы с влиятельными людьми и сможете меня порекомендовать, если останетесь довольны результатами. Я хочу заработать много денег. Очень много. Характер задачи и сложность меня не волнуют. Более того — чем сложнее дело, тем оно мне интересней.
Он слушает меня очень внимательно. По глазам я понимаю, что он перебирает в уме имена. Остается слегка подтолкнуть его, заставив остановиться на нескольких персонах из списка. Одна из которых особенно меня интересует.
Я улыбаюсь — чуть нагловато и слегка заискивающе:
— Если вы знакомы с Бен Ладеном, скажите ему, что я могу превратить его в глазах общественного мнения Франции из врага номер один в героического повстанца.
Я улыбаюсь — чуть нагловато и слегка заискивающе:
— Если вы знакомы с Бен Ладеном, скажите ему, что я могу превратить его в глазах общественного мнения Франции из врага номер один в героического повстанца.
С его лица слетает всякая веселость. Неужели я зашел слишком далеко и он догадался о моих намерениях? Нет, это уже паранойя. Он не мог понять.
— За несколько миллионов долларов, конечно.
Он хохочет.
Я продвинулся на одну клетку вперед.
* * *Звонок Пьера удивляет меня. И сбивает с толку.
— Папа… Когда ты возвращаешься? Сначала я решаю, что это обычный вопрос мальчишки, соскучившегося по отцу, который слишком задержался в командировке. Так часто бывало в прошлом.
— Не знаю, Пьер. У меня еще много работы и…
— Мне плевать на твою работу! Ты должен приехать!
Я ясно слышу слезы в его голосе.
— В чем дело? Случилось что-то серьезное? Он отвечает не сразу:
— Да, мой брат умер, моя мать все время плачет, а отца никогда нет дома! — кричит он, пытаясь утопить горе в потоке ярости.
У меня разрывается сердце, я шепчу «мальчик мой любимый». Меня охватывает желание немедленно сесть в самолет, вернуться домой и обнять сына.
— Я знаю, как тебе тяжело, родной.
Он всхлипывает.
Что еще я могу сказать сыну? Скоро он все поймет. Поймет ли? Да, поймет. Я должен в это верить. Просто обязан.
— Мне нужно кое-что закончить. Я не могу сейчас все бросить.
— Есть что-то важнее нас с мамой? Придется стерпеть этот оскорбительный упрек.
— Нет. Но вас это тоже касается. Большего я сказать не могу. Прошу тебя, не мучь меня вопросами.
Он не отвечает.
Я знаю, какое мужество проявил мой сдержанный в проявлении чувств сын, позвонив мне. Как он, должно быть, мучился перед тем, как набрать номер! Стоял перед телефоном, подбирая слова, чтобы объяснить не только свое отчаяние, но и горе Бетти! Мой маленький застенчивый и храбрый ребенок…
В порыве нежности и благодарности я решаю раскрыться перед ним чуть больше:
— Можем мы поговорить по-мужски, Пьер? Я скажу тебе то, что должно остаться между нами. Сейчас ты можешь этого не понять, но очень скоро все станет ясно и ты получишь ответ на свои вопросы.
— Ты задаешь странный вопрос, — шмыгая носом, бурчит он в трубку.
— Понимаю. Но ты должен пообещать, что внимательно меня выслушаешь, все запомнишь… и ни с кем не будешь об этом говорить.
— Мммм…
— Нет, я хочу, чтобы ты ясно и четко ответил, что даешь мне слово мужчины. Скажи: «Клянусь тебе, папа».
— Но…
— Говори, Пьер.
Он неохотно, на одном дыхании, произносит слова клятвы.
— Я уехал, чтобы вернуть смысл нашей жизни. Вы думаете, я уехал из-за денег или для того, чтобы все забыть. Это не так. Я здесь, чтобы никогда не забывать.
Он пытается разгадать мое послание.
— Я ничего не понимаю, папа.
— Да, сегодня мои слова ничего для тебя не значат. Но скоро все изменится. Обещаю тебе. И ты поймешь, как сильно я вас люблю.
Вероятно, ему кажется, что я его обманываю, но очень может быть, что он поверил. Как узнать? Нужно прекращать разговор. Его горе вот-вот разрушит мою броню.
— Ты теперь глава семьи. Заботься о маме, милый.
— Ты не вернешься?
Я слышу отчаяние в его голосе. Безмолвный крик: «Нет, я не вынесу этого снова!» Сердце колотится у меня в горле.
— Помогай маме. И запомни: то, что я собираюсь сделать, будет ради тебя, ради мамы, ради меня самого… и ради Жерома.
Он рыдает:
— Папа, я ничего не понимаю. Не знаю, о чем ты говоришь. Я вообще больше ничего не понимаю с тех пор, как Жером… ушел.
— Не плачь, малыш. Не плачь! Ты поймешь — потом, как я обещал. Никому ничего не говори. Никому, слышишь?
— Да что говорить, если я ничего не понял! — Пьер перешел на крик: — Я просто хочу, чтобы ты вернулся! Хочу, чтобы мама перестала плакать! Чтобы у нас была семья, как у всех. Как раньше!
Слеза сбегает в уголок рта, я плачу.
— Это невозможно, сынок. Назад пути нет.
Я тут же пожалел о своих словах: нельзя отнимать у мальчика надежду на нормальную жизнь.
— Зачем ты так говоришь? Все возможно, нужно только постараться. Возвращайся.
— Ты помнишь, что поклялся ничего никому не рассказывать, Пьер? Прости, что делаю тебе больно, умоляю, прости меня. Не сегодня, не завтра — когда поймешь наконец мои слова. Так ты даешь слово мужчины?
— КАКОЙ Я МУЖЧИНА!
Я вешаю трубку. Нельзя длить этот разговор. Он в конце концов пробил бы брешь в моей решимости. Представляю, как Пьер стоит с телефоном в руке, в отчаянии из-за жестокости отца. Оскорбленный тем, что я бросил его, сожалеющий о звонке. Он затаит на меня обиду. Даже возненавидит.
— Негодяи! Грязные ублюдки!
Я выкрикиваю ругательства в потолок, давая выход боли, чтобы она не жгла меня изнутри и не сводила с ума. Я ору, но силы, решимость остаются при мне.
Ушла только жалкая толика страдания.
* * *Сегодня мне показалось, что за мной следят. Я вышел из гостиницы в шесть утра, чтобы протрезветь и разогнать черные мысли, почувствовал за спиной чье-то присутствие и метров через десять резко обернулся. Мне показалось, что какая-то тень метнулась под козырек дома. Я кинулся туда, но никого не обнаружил.
Ощущение, что за мной ходят, осталось на целый день. Может, я слишком много пью? Хорошо, если так. Одна только мысль о том, что люди шейха вычислили меня, приводит в ужас. Я — охотник! Он — мишень! И я не приму иного расклада. Если меня раскрыли, я пойду ва-банк. Значение будет иметь только результат. Насколько вероятно, что меня раскрыли? Может, они заметили, что я наблюдаю за ними из окна? Нет, я был крайне осторожен. Или… Или я проявил небрежность, когда был пьян?
Такая вероятность пугает меня, но я должен принять ее в расчет. Сколько раз я не помнил наутро, что было накануне вечером? Мог я так надраться, что дал выход ненависти и выдал себя? Воображение рисует ужасные сцены: я открываю окно и выкрикиваю грязные ругательства, исходя гадливым презрением. Было это наяву или я все придумал? Не знаю. Сцена так правдоподобна, что становится реальной, как те кошмары, в которых я вижу, как Жерома разрывает в клочья и он зовет меня.
Я так растерян, что с трудом отличаю реальный мир от воображаемого. Боль и ненависть плетут липкую паутину между двумя состояниями, то и дело устраивая короткое замыкание в мозгу и грозясь разрушить тонкие перегородки, отделяющие правду от вымысла. В такие вечера мой мозг превращается в массу нейронов, сочащуюся липкой жижей, в которой тонут противоречия.
Попытка осознать положение дел принесла ощутимую пользу: страх, что я невольно выдал свои планы, придает сил и заряжает энергией.
Жан
Жану показалось, что он куда-то уплывает, словно внутрь его проник благодатный ветерок и ласкает душу. Так вот она какая, смерть…
Мгновение спустя легкие обожгло огнем, и Жан зашелся жестоким кашлем. Он перевернулся, открыл глаза, рот, дыхание восстановилось, и кашель утих.
Трое похитителей с волнением наблюдали, как пленник приходит в себя. На их лицах читалось явное облегчение.
Он почувствовал, что его развязали и несут. Звуки доносились откуда-то издалека. Вскоре они остановились и положили его на землю.
Мышцы пленника расслабились, и он погрузился в долгожданное забытье, то ли потерял сознание, то ли заснул.
* * *— Мы получили сотни звонков! Нет, тысячи!
Вошедшая в кабинет Клара прервала планерку.
— Какого рода? — спросил Шарль.
— Сумасшедших хватает. Бездомного видела вся Франция.
— Нормально, — буркнул Шарль. — Кто, как не бродяга, похож на другого бродягу?
— Черт! Я надеялся, что найдется свидетель и мы сможем опознать его до начала следующего выпуска! — взорвался Эрик. — Вчера наш рейтинг составил тридцать процентов. Мы почти «сделали» «Франс-2». Если не дадим новой информации, рискуем все потерять!
— Мне не нравится такая постановка вопроса, — возразил Шарль. — Соревнование роли не играет. Мы преуспеем, если чисто сделаем свою работу. Мы информационщики, а не актеры.
— Вот именно, — проворчал Сюма. — Мы должны держать руку на пульсе. Быть первыми.
— Будем. В любом случае, если похитители продолжат держать связь только с тобой, мы можем надеяться на сенсацию. У тебя, кстати, есть предположения, почему они выбрали именно тебя?
— Понятия не имею. И это меня интригует.
— Думаю, они сделали ставку на аутсайдера, — предположила Изабель. — Считали, что мы быстрее отреагируем.
— Тогда они отослали бы дискету и послание на канал, а не персонально Эрику.
— Эрик — лицо информации на канале. Личного интереса у него нет. Да и прошлое против него, — высказалась главный редактор.