— Не знаю, — призналась Митрофанова честно. — Но в тот момент мне казалось, что уволить вас — самое правильное решение. Вы допустили утечку информации, крайне нежелательную для нашего издательства! А за издательство отвечаю я! Ну, может быть, не я одна, — поправилась она быстро, — но это именно мой вопрос, репутация, престиж и все прочее!
— С чего вы взяли, черт побери, что всем остальным наплевать на престиж и репутацию?
— А вам разве есть до этого дело?!
— Есть, — сказал Береговой, который никогда в жизни не думал ни про престиж, ни про репутацию.
Он занимался любимым делом, и оно доставляло ему удовольствие, радость, а иногда раздражало и утомляло, и, только посидев без всякого дела и рассылая во все стороны собственные унылые резюме, он оценил, какое это счастье — возможность заниматься любимой работой и ни о чем не думать!
— Мне есть дело до издательства, — повторил он упрямо, и скулы у него покраснели. — Только я не воплю об этом на каждом углу так, чтоб меня непременно слышало начальство и ценило мое служебное рвение!
— Тише! Ты чего опять разошелся, Володя?!
Береговой дернул плечом, за которое взялся Дэн.
— А я, выходит, воплю!.. — Катя вдруг с ужасом подумала, что все же заплачет, а плакать перед ними ну никак нельзя. — Исключительно ради начальства!
— Ну-у, показательные выступления вам удаются, Екатерина Петровна!
— А вам лучше помалкивать, пока никто не передумал…
Неизвестно, чем кончилось бы дело, если б у Берегового не зазвонил телефон. Но он зазвонил, грянул какую-то разухабистую мелодию.
— Да! — гаркнул Береговой, и Митрофанова быстро закурила, вытряхнув сигарету из пачки Дэна Столетова.
— Владимир, это Алекс Шан-Гирей.
— Да.
В трубке помолчали.
— Кто, кроме вас, знает, что Анна Иосифовна пользуется компьютером и у нее в кабинете есть Интернет?..
— Что?!
Там опять помолчали.
— Так кто знает, Владимир? Кто-то из вашего отдела?
— Из моего никто, — пробормотал Береговой и зачем-то прикрыл рукой трубку. — Кабель тянули интернетчики, их со стороны нанимали, никто из них в издательстве не работает… Нет, подождите! А с чего вы взяли, что у нее… что в кабинете есть Интернет и она…
— Электронный адрес вы для нее регистрировали? Пароли придумывали?
— Я…
— Кто еще знал пароль и адрес?
— Никто.
— Что случилось? — одними губами спросил Дэн Столетов, подсунувшись к самой трубке. Митрофанова тоже смотрела с интересом. Сигарета дымилась у нее в пальцах.
Береговой кое-как поднялся из-за стола и ушел с телефоном за вешалку, на которой громоздились груды одежды.
— Послушайте, — заговорил он приглушенно, втискиваясь за эти груды, — что вам нужно?! Почему вы задаете мне такие вопросы?
— Кто еще знал, Владимир?.. Из вашего отдела никто, значит, из другого! Девушка Ольга из русской прозы?..
— Ольга тут совершенно ни при чем! И те фотографии — просто глупость, шалость!..
— Какие фотографии? — помолчав, осведомился Алекс.
— За которые меня уволили! Но она мне все объяснила! И вообще это не имеет значения, потому что меня не уволили!..
— Вас вернули на работу?..
— С извинениями! — сказал Береговой со всей язвительностью, на какую был способен. — Сама Митрофанова извинилась! Передо мной!..
— Понятно. — Алекс еще помолчал немного. — Значит, увидимся в издательстве.
И пропал из трубки.
Береговой начал вылезать из-за вешалки, чуть ее не уронил, но вовремя подхватил, удержал.
— Вот черт, — сказал он сам себе, рассматривая чужую одежду. — Что за дела!..
Он вернулся за стол, хватил теплого виски из увесистого толстодонного стакана, немного подышал открытым ртом и осведомился:
— Кто такой этот Шан-Гирей?..
Писательница Поливанова прибыла в «Алфавит», как всегда, опоздав часа на полтора. Поначалу Настя звонила ей каждые десять минут, осведомлялась, где именно в данный момент находится Марина Алексеевна, ибо Анна Иосифовна заждалась, а ей необходимо отъехать «в город» — почему-то так говорили, когда встречи назначались не в издательстве, а на нейтральной территории.
Настя звонила, и Маня рапортовала, где именно сейчас проезжает, слегка привирая, конечно, в свою пользу. Например, доехав до Белорусской площади, Маня сообщала, что уже на «Соколе». Потом Настя звонить перестала. Видимо, Анна Иосифовна все же уехала, не дождалась ее.
Ну, и слава богу!..
С генеральной директрисой она еще успеет повидаться, а вот с Митрофановой ей давно надо серьезно поговорить. И вообще хотелось пошататься по издательству, в котором она давно не была!.. Она любила просторные коридоры, уютный свет, особый запах огромных принтеров, стоящих в коридорах. На этих принтерах распечатывались рукописи талантливых авторов — не талантливых распечатывались тоже! Любила отдел рекламы, целый этаж, поделенный стеклянными стенами на почти космические отсеки, где верстались сумасшедшей красоты плакаты, придумывались слоганы и разрабатывались стратегии и кампании, и в каждом углу стояли доски, исчерканные маркерами разных цветов и исписанные непонятными до ужаса иностранными словами. Однажды на такой доске Маня потихоньку нарисовала рожу, и ее долго не стирали, писали иностранные слова и рисовали стрелки вокруг рожи. Еще она любила, когда на первый этаж привозили только что отпечатанные книги, пачки, обернутые плотной коричневой бумагой и обвязанные шпагатом. На пачках было коряво написано «Дирекция № 1», или «Стрешнев», или «5 этаж» — смотря кому предназначались пачки. В библиотеке любила посидеть, в царстве Анны Иосифовны. Эта библиотека напоминала ей собственную квартиру, только была просторней и богаче, но Маня там всегда чувствовала себя уютно, она там даже иногда писала, дожидаясь кого-нибудь из начальства.
И — это все глупости, конечно! — еще Мане до смерти хотелось увидеть Алекса, который не шел у нее из головы.
Во-первых, она совершенно точно его откуда-то знает!.. Вспомнить бы, но никак не вспоминается.
Во-вторых, он занят расследованием убийства, между прочим, по просьбе Анны Иосифовны, а на детектива решительно не похож, уж в детективах-то писательница Покровская разбиралась превосходно, и очень гордилась тем, что разбирается!..
В-третьих… В-третьих…
— Он вам, матушка, нравится! — громко сказала сама себе Поливанова, пристраивая машину на единственное расчищенное место в крохотном внутреннем дворике издательства, остававшееся свободным. — Вот уж вам не пристало!..
За плечами у писательницы Поливановой числился один давний и невразумительный развод студенческих времен, а больше ничего подобного не было. Случилась, правда, несколько лет назад «несчастная любовь» — не такая несчастная, как у Кати, и, в общем, даже не любовь, но все же история вышла… грустная.
«Предмет» — когда грусть поутихла, Маня мысленно стала называть его именно так — не обращал на нее никакого внимания, хотя она, как школьница, делала все, чтобы ему понравиться. Она… ухаживала за ним, вот в чем штука! Даже в театр приглашала, и на день рождения в ресторан, где собирались знаменитости, и еще на какие-то премьеры в Дом кино, бог весть куда!..
И «предмет» ничего, не отказывался. Ухаживания принимал, ходил и в театр, и в ресторан, и со знаменитостями с удовольствием общался, но дальше… дело не шло. В конце концов все свелось к какой-то странной дружбе, где один влюблен, то есть, влюблена, а второй этим пользуется, хорошо проводя время!
Эта странная связь продолжалась года четыре, и Маня все глубже и глубже втягивалась в нее, как наркоман в тяжелые препараты, и в конце концов ей стало казаться, что она и впрямь без него жить не может и он — единственный, кто «ее понимает», и, значит, у нее такая любовь.
Любовь без любви.
И она сама, Маня Поливанова, существует только для того, чтобы «предмету» жилось легко и весело. С кем с кем, а с ней, Маней, всегда было весело!.. И деньгами она его выручала, если вдруг случались «перебои», и с нужными людьми знакомила, и мчалась по первому зову, если вдруг у него бывали неприятности на работе или плохое настроение, смотрела преданными глазами, развлекала, утешала.
Он никогда с ней не спал, и под дождем они не целовались — когда дождя не было, не целовались тоже! Но она все четыре года ждала, когда он наконец «прозреет» и поймет, какое она, Маня, сокровище и как его жизнь будет пуста без нее, если он, в конце концов, в нее не влюбится!
Вот черт побери!..
Сердясь на себя за дурацкие воспоминания, Поливанова выпрыгнула из машины прямо в сугроб — снег моментально набился в туфли — и вытащила с заднего сиденья свой потрепанный портфель.
В портфеле лежала рукопись, написанная совершенно неожиданно для нее самой гораздо раньше срока, и Маня заранее предвкушала восторг издателей.
В портфеле лежала рукопись, написанная совершенно неожиданно для нее самой гораздо раньше срока, и Маня заранее предвкушала восторг издателей.
Еще бы!.. Рукопись!..
— И пошло все к чертовой матери! Я все равно лучше всех! — во весь голос объявила она, выбралась на асфальт и потопала туфлями.
— Здравствуйте, Маня.
Она оглянулась, поскользнулась, замахала руками, и Алекс поддержал ее под локоть.
Может, из-за того, что она только что думала о нем, а может, потому, что он слышал то, чего слышать ему вовсе не следовало, или из-за «предмета», который так в нее и не влюбился, несмотря на все ее старания, Маня ни с того ни с сего рассердилась.
— Здрасти, — сказала она неприветливо, отняла у Алекса руку и пошла к высокому крылечку, на котором уже красовалась елочка и подмигивала гирляндочка.
Чтобы открыть дверь, следовало приложить в замку пропуск, и Маня стала ожесточенно рыться в портфеле.
Чертов пропуск — кусок заламинированного картона размером чуть больше визитной карточки — никак не находился. Маня перерыла все сверху донизу — нет пропуска! — и пошла по второму кругу. Краем глаза она все время видела Алекса, который стоял у нее за спиной, ничем ей не помогая.
Она рассердилась окончательно, перестала рыться, оглянулась и посмотрела злыми глазами.
— Вы что? Не можете дверь открыть?
— Не могу.
Тут она вдруг заинтересовалась:
— Почему?
— Потому что у меня нет этой штуки.
С некоторым усилием она отвела от него глаза — пропади ты пропадом совсем! — опять нырнула в портфель и процедила:
— Забыли, что ли?..
— Мне его еще пока не выдали. А ваш у вас в кармане.
Писательница Поливанова схватилась за карман, выудила оттуда пропуск и уставилась на него.
Алекс улыбнулся.
— Вы мне его… подбросили?!
— Вы стояли так, что мне был виден краешек вашего пропуска в кармане.
— Так и сказали бы сразу! Чего ж вы ждали?!
— Я сказал, как только увидел.
Он придержал перед ней дверь — очень галантно, — и они сразу разошлись в разные стороны. Он налево, к лифтам, а она направо, в «Чили», выпить кофе, раз уж все равно к Анне Иосифовне опоздала, и узнать последние новости.
Первой ей на глаза попалась Надежда Кузьминична, которая ждала своей чашки у стойки, и у нее было грустное, грустное и очень уставшее лицо.
— Мариночка! — просияла она, увидев Поливанову. — Здравствуйте! Вы с каждым днем хорошеете! Что вы такое делаете с собой, что все время улучшаетесь? Небось фитнес, да? Бассейн?
— Да-а, — согласилась Маня, отродясь не посещавшая ни бассейнов, ни тренажерных залов. Неизвестно, зачем согласилась.
Просто она сердилась на Алекса и на себя за то, что сердилась на него.
— Вы знаете, у нас новогодний вечер перенесли на после Нового года!
— Как это? — не поняла Маня.
— Анна Иосифовна распорядилась, — понизив голос, сообщила Надежда Кузьминична. — Сказала, что после того происшествия, — и она показала глазами куда-то вверх и вбок, — праздновать нехорошо и вообще не по-христиански. Ну, вы же понимаете?..
Маня кивнула, делая вид, что понимает. Неизвестно зачем.
Затем, что сердилась на Алекса, должно быть.
— И все вечеринки только после, когда уже все будет позади. А наша жизнь такая, господи, никогда не знаешь, что впереди, что позади! Может, это убийство, — Надежда Кузьминична почти зашептала, — и не самое страшное, знаете ли…
— А что самое страшное?
— Да вот конец света грядет, и по календарю майя все сходится. Все туда, туда идет, вы разве не чувствуете? Что творится, это же ужас, ужас!..
Маня Поливанова не любила разговоров про конец света, ибо была уверена, что ни предсказать, ни предотвратить, ни как-то подготовиться к такому широкомасштабному мероприятию все равно не удастся. А заранее бояться — только время терять, она и так постоянно его теряет! Книг написала мало, не рассказала еще и десятой части историй, которые постоянно лезли ей в голову, за «предметом» ухаживала много лет, и все без толку!.. Нобелевскую премию по литературе тоже все никак не получит, в общем, дел полно, только успевай поворачиваться! Но Надежду Кузьминичну с ее грустным лицом ей стало жалко.
— Да, может, все еще обойдется! — сказала она бодро и кивнула турку, который ей улыбнулся. — Может, мы пока поживем. А ужас-то в чем, Надежда Кузьминична?
— С мужем у меня… беда прямо. Не знаю, что делать.
— Заболел?
— Да нет, слава богу, здоров, но вот… Ведь из последних сил держусь, Мариночка! — вдруг выговорила Надежда Кузьминична сдавленным шепотом и всхлипнула. — Ну, совсем недостает мне их! Ни сил, ни денег!
— А что происходит?! Я ничего не знаю! Может, вам как-то помочь?..
Тут пожилая редакторша вдруг вся подобралась, втянула голову в плечи, оглянулась по сторонам, как в шпионском фильме, подхватила со стойки свою чашку и забормотала перепуганно:
— Ничего, ничего, Мариночка, вы не обращайте на меня внимания, я устала очень!.. Это все просто так. Пройдет.
— Надежда Кузьминична, погодите!
— Нет-нет, Мариночка, это я так!.. Я вот кофейку попью. Я вас заболтала совсем, наверное, вы ведь тоже за кофейком, да?.. Вы не слушайте меня, это нервное, а выглядите вы просто прекрасно, и все потому, что бассейн! Мне мой невропатолог все время говорит, что в бассейн надо, а у меня и времени нет, и не получается никогда…
Она говорила, не замолкая ни на секунду, отступая от стойки, крохотная чашечка дрожала у нее в руке.
Маня проводила ее глазами.
Странное дело.
Надежда Кузьминична особой истеричностью вроде бы не отличалась, наоборот, всегда была жизнерадостной и бодрой, и на корпоративных вечеринках, подвыпив, пела басом романс «Калитка».
— Отвори потихоньку калитку и войди в чудный сад ты, как пень, — пробормотала Поливанова себе под нос. — Как пень…
— Пардон? — переспросил турок, варивший ей кофе. — Пень?
По-русски он понимал плоховато, но все стремился научиться, и Мане это нравилось.
— Когда спиливают дерево, остается пень, — объяснила она охотно, и турок немного подумал, а потом кивнул — понял.
Потом еще подумал и опять спросил:
— Войди, как пень?..
— Это просто шутка. Игра слов.
— Играть так не всегда… можно, — выговорил турок с трудом. — Такой игра бывает опасный. Когда не знать, что игра. Думаешь, что настоящий слова, и она игрушечный.
— Игрушечные слова? — Маня задумчиво отхлебнула кофе, который он ей подал. — Да, это опасно.
Митрофановой не было на месте, но секретарша сказала, что она в издательстве и вот-вот будет, и Маня отправилась к Стрешневу, которого тоже на месте не оказалось.
Вот ведь дела какие!..
На эту рукопись, в кои-то веки написанную до срока, столько сил пошло, раздумий, эмоций, сожалений, недовольства собой, гордости собой, радостей, горестей, бессонных ночей, столько кофе выпито, да и валокордину, должно быть, целый литр — а похвастаться некому! Все разбрелись кто куда. Некому сию секунду оценить ее героический подвиг!
Нужно было этому, с его кудрями, ресницами, странными глазами и «интересною бледностию», сказать: «Вы знаете, я роман дописала!» Интересно, что именно он бы ей на это ответил?.. Должно быть, промолчал и пожал плечами. Маня давно обратила внимание, что он почти всегда секунду молчит, прежде чем ответить, и то и дело пожимает плечами.
— Пошел вон! — сердито сказала ему Поливанова. — Не приставай ко мне. Только тебя мне не хватало! И вообще!..
Она сделала круг по стрешневскому кабинету, очень уютному и хорошо обставленному, заглянула в книжный шкаф, достала Дидро — издательство Academia, 1936 год, перевод П. И. Люблинского, — открыла на первой попавшейся странице и прочитала: «Желательно сохранить у молодых девушек привычку краснеть перед мужчинами: этот легкий румянец украшает их, а он может утратиться».
— Мо-ожет, — громко согласилась Маня. — Вполне может утратиться.
И посмотрела название произведения. «О школе для молодых девиц», вот как оно называлось.
Она прикрыла дверцу и изучила свое отражение в стекле, как бы проверяя, утратила она эту самую способность или нет — будучи уже довольно пожилой девицей. В стекле отражалась краснощекая физиономия, довольно жизнерадостная. Никакой «интересной бледности».
— Сдалась она тебе, эта бледность! — фыркнула Поливанова. — Ты бы вот лучше просветителей почитала, пока время есть! Ведь только что думала о том, как бездарно живешь жизнь!
И она махнула зажатым в руке Дидро вместе с его «Школой для молодых девиц». Из книги вдруг выпал какой-то листок, и Маня кинулась его поднимать, совершенно уверенная, что от ее неосторожного обращения старинная книга разваливается прямо на глазах и Стрешнев ей за это всыплет.
Всем в издательстве известно, как он любит книги, трясется над ними и бережет — почти как Анна Иосифовна!..