Береговой шарил глазами по экрану, переводя взгляд с одной фотографии на другую, вроде точно такую же, и от сознания того, что на них «настоящий» труп, ему было не по себе.
— И я стала искать, куда он мог деться у него из кармана! — продолжала Ольга. — Я их все пересмотрела, эти фотки, и так, и эдак, и с увеличением, и без. Все, что наснимала!.. Я же щелкала все подряд, держала телефон в руке и щелкала. Это Надежда Кузьминична, видишь, в обмороке почти, это новенький, не знаю, как он здесь оказался, это Литовченко попался, а это…
На фотографии был все тот же труп, снятый на этот раз под каким-то другим, неправильным углом, и чья-то смазанная рука в белой манжете с запонкой на переднем плане. В руке зажат прямоугольный кусочек пластика.
— Это она вытащила у него пропуск, твоя мадам!.. Это ее манжета, у нас запонки больше никто не носит, а она как раз в тот день была в костюме!.. И еще шарф какой-то дебильный!.. Я точно помню, Володя! Она увидела пропуск и под шумок его вытащила! Она над трупом сто раз наклонялась, это я тоже помню!
— Зачем?!
— Чтоб никто не догадался, что тот, кто потом стал трупом, к ней приходил! Она же громче всех визжала, что не знает, кто это! И даже хотела Сергея Ильича из хозяйственной службы вызвать, чтоб он его опознал! А она знала, кто он! Потому что у него, у трупа, был ее пропуск!
— Почему ее?
— А потому что там ее фамилия! Я же говорю, буквы можно разобрать!
Береговой хотел что-то сказать, раздумал, переставил ноутбук к себе на колени и почти уткнулся носом в экран. Перелистал фотографии. Сначала так, а потом эдак. Их оказалось очень много, и на каждой — мертвое тело. В равнодушной и отстраненной документальности этих фотографий была просто констатация факта — ну да, мертвое тело, ничего особенного. Объект для исследования, вернее сказать, расследования. Не человек, а именно объект.
Но ведь это был именно человек — до тех пор, пока его не убили!.. И его нельзя, не должно исследовать, как… лабораторный материал!.. Или можно?..
— Ну, вот, вот! Останови, Володя!.. Увеличь эту! Еще, еще! — Ольга придвинулась совсем близко. Красивая девушка — как объект. — Видно не очень, конечно, но буквы можно разобрать. Видишь?.. «О», «в», «а», «ова»! Митрофанова, выходит!
— А может, Кузнецова или Жукова. Иванова подходит. Сидорова тоже. Все, как одна, «ова»!
— Володь, ну ты чего? Если Митрофанова пропуск вытащила, а это она, потому что рука совершенно точно ее, значит, у нее были на то какие-то основания! А какие могут быть основания, кроме ее фамилии?! По ее пропуску все бы догадались, что он к ней шел!
Береговой рассматривал фотографию руки в белой манжете, зажавшей пластмассовую карточку.
Неужели Ольга права?.. Неужели Митрофанова как-то причастна к убийству?.. Ну, может, не причастна, а замешана?.. Ну, допустим, не замешана, но имеет какое-то отношение?..
Это все меняет, если оно так. Если так, значит…
В эту секунду спокойный и умиротворенный «Чили» всколыхнулся, как сонный пруд, в который шлепнулась жаба. Дверь широко и резко распахнулась, сквозняком отдернуло золотистую гаремную штору, и появилась Митрофанова, что-то громко вещавшая в мобильный телефон.
Береговой весь подобрался, турок замер за стойкой со своим кофейником, Надежда Кузьминична уронила свои бумаги, и даже писательница Поливанова, известная митрофановская подружка, не прерывая разговора со Стрешневым, посмотрела в ее сторону с неудовольствием.
— Саша, — оторвавшись от телефона, на весь «Чили» провозгласила Митрофанова, — я тебя никак не могу найти, а ты мне нужен!
— Здравствуй, солнышко, — проворковала Поливанова и двинулась к ней целоваться.
Береговой усмехнулся не без яда. «Солнышко», произнесенное густым Маниным контральто, прозвучало как-то на редкость двусмысленно.
Облобызав Маню, Митрофанова окинула взглядом доселе вполне мирный издательский приют и на секунду задержала взор на уволенном Владимире Береговом. Уволенного Вадима Веселовского она, похоже, не заметила.
— Саш, у вас разговор еще надолго?
Вместо Стрешнева ответила — ясное дело! — Поливанова, попытавшаяся придать своему контральто немного легкомысленного дружелюбия:
— Нет, Катюшенька, мы уже заканчиваем. Это я его задержала, ты извини нас.
…Кто такая эта Катюшенька?! Нету у нас никакой Катюшеньки! Ах да. Митрофанова же Екатерина Петровна!.. Ясный хобот, Катюшенька — это она. Писательница Поливанова ее ласково так называет. Как можно быть ласковой… с Митрофановой?!
— Ну, хорошо, если ненадолго, — громогласно продолжала эта самая Катюшенька. — Саша, там с бумагами от Канторовича приехали, я к тебе направила, человек ждет. Надежда Кузьминична, ты бы зашла ко мне, когда… освободишься! — Это было сказано так, что всем сразу стало понятно: начальница абсолютно убеждена в том, что перед ней сплошь бездельники и тунеядцы, злоупотребляющие служебным положением и лояльностью руководства.
Нагнав на всех уныние, ввергнув в сознание крайней неполноценности и наведя, таким образом, должный порядок, Митрофанова уже совсем было вышла из «Чили», но решила поставить последнюю, так сказать, ударную точку. Или восклицательный знак.
Взявшись за позолоченную латунную ручку, искусно сделанную в виде слоновьего хобота, она помедлила, устремила взгляд в полумрак, в сторону самого дальнего дивана, где здоровенный Владимир Береговой пытался спрятаться за ноутбук, прищурилась и отчеканила:
— Вас ведь уволили, не правда ли?
Береговой медленно поднялся. Ноутбук он держал в руке.
В помещении стало очень тихо.
— Екатерина Петровна, — негромко и предостерегающе окликнул ее Стрешнев, но Митрофанова только повела плечом.
Нужно до конца разъяснить праздным сотрудникам, кто здесь главный — был, есть и будет всегда! Тем более повод отличный и объект вовремя подвернулся под руку, очень удобно получилось.
— Я прошу вас покинуть издательство, — продолжала чеканить Митрофанова. — Как ваша фамилия? Я все время забываю…
Береговой молчал.
— Впрочем, неважно. Вам здесь решительно нечего делать! И вам, — тут она перевела взор на Ольгу, — хорошо бы вернуться на рабочее место. Вы ведь пока еще здесь работаете!
На «пока еще» она приналегла голосом так, что стало понятно — дни сотрудницы редакции русской прозы сочтены. Совсем немного их осталось!..
Береговой громко вздохнул и с преувеличенной аккуратностью положил ноутбук на диван. И пошел прямо на Митрофанову.
Вид у него был устрашающий.
У Ольги задрожали колени — на самом деле задрожали, она даже не смогла встать. Попробовала было, и не смогла.
Со всех сторон наперерез Береговому бросились люди.
Митрофанова дрогнула и попятилась. Береговой все шел.
— Вы не имеете права оскорблять людей только потому, что вам это нравится! Вы не можете уволить всех, а мне уже наплевать! Наплевать!
— Володя, Володя, остановись!..
— Катюша, уходи, ты видишь, он не в себе!..
— Может, охрану вызвать? — гомонили вокруг.
Ольга вскочила, побежала и схватила Берегового за свитер. Он вырвался.
— Вы ведете себя как идиотка, как истеричка! Никто не виноват, что у вас преждевременный климакс! — Он сжал кулаки, кто-то за его спиной взвизгнул. — Вам нельзя с людьми работать, вам со свиньями надо! В навозе!!! Там вам самое место!!!
Митрофанова все пятилась, в глазах у нее появился ужас, но Береговой не видел никакого ее ужаса.
— Я раньше думал, что вы просто… дрянь, — он выплюнул это слово ей в лицо, — но вы не просто!.. Вы людей убиваете! И я это докажу!
Митрофанова уперлась спиной в стену, отступать было некуда. Беляев из службы безопасности медлил в отдалении и на помощь ей не спешил. Маня Поливанова порывалась кинуться, но Стрешнев крепко держал ее за руку.
Береговой постоял еще секунду — Катерине Петровне показалось, что он сейчас ее ударит. Она зажмурилась, и молнией мелькнувшая мысль о том, что на ней очки, и осколки стекол порежут глаза, и по щекам потечет кровь, была так страшна, что нечем стало дышать.
Бабахнула дверь.
Митрофанова медленно открыла глаза.
Береговой исчез, только колыхалась золотистая гаремная штора.
Чайник все никак не закипал, и от разгулявшегося к ночи ветра в кухоньке было холодно и сильно пахло улицей.
Екатерина Митрофанова, устав караулить чайник, присела боком к столу, переложила ложку и переставила чашку, посмотрела и вернула все на прежнее место — в новой редакции, переставленные по-другому, чашка и ложка выглядели не идеально.
Ей нужно было чем-то занять голову и руки, непрерывно двигаться, шебуршиться, и — самое главное! — не думать, и она, открыв ноутбук, проверила почту в пятый раз за вечер.
Из магазина белья прислали уведомление о распродаже. Стрешнев что-то спрашивал про бумаги от Канторовича. Маня Поливанова написала, что «никак не может прийти в себя после эпизода в «Чили».
Митрофанова тоже не могла прийти в себя после этого самого «эпизода»!
Она аккуратно закрыла ноутбук, взяла ручку, салфетку и стала обводить на ней розы и лилии. Там, где рука промахивалась мимо лепестков, Митрофанова прилежно подштриховывала. С каждым штрихом розы и лилии становились все меньше похожи на цветы и все больше на ощетинившихся ежей.
— Я ни в чем не виновата, — вдруг сказала она громко, и мягкая слабая бумага порвалась у нее под рукой. — Я не виновата! Я больше не хочу! И не буду!
Проклятый чайник наконец-то закипел, она вскочила и, делая слишком много лишних движений, кое-как заварила успокоительный сбор — пустырник, боярышник и валерьянку, все в пакетиках.
В холодной кухне немедленно запахло больницей.
— Со мной все в порядке! — объявила Митрофанова еще громче прежнего. — Я просто устала. Мне нужно в отпуск, только и всего.
Ветер громыхал за окном, как будто старался вырвать из стены железный подоконник.
Зазвонил телефон, и Митрофанова схватилась за него, как утопающий за соломинку. Слава богу, хоть кто-то догадался!..
— Катюшик, ты как там? — густым контральто осведомилась из трубки Маня Поливанова, известная писательница. — Переживаешь?
— И не думала даже! — выпалила Митрофанова. Губы у нее повело, и глаза налились слезами. — С чего ты взяла?! Еще переживать из-за всякой ерунды!
— Он не ерунда, — заявила Поливанова. — Он человек! Какого ху… художника ты его уволила-то? Он вроде всегда хорошо работал. Ноутбуки мне сто раз чинил! Ты же знаешь, как часто они у меня ломаются! — Маня вздохнула и добавила с гордостью: — Не выдерживают моей энергетики!
Но Екатерине Митрофановой нынче не было никакого дела до поливановской энергетики!..
— Я его уволила за дело! — Предательская слезища все-таки капнула в самую середину ощетинившегося ежа, который раньше был розой, и Митрофанова сердито отерла глаза. — Чтобы он знал… чтоб в издательстве все знали… чтобы неповадно…
— Оно, конечно, не мое дело, — перебила Поливанова. — Я ведь не сотрудник издательства!.. Я романы сочиняю. Но уволила ты его напрасно, Кать. Вот, ей-богу, напрасно!..
Митрофанова взялась рукой за лоб и наконец-то зарыдала — громко, по-детски, слезы закапали на ежа часто-часто, как дождь.
— И как детективный автор я тебе скажу, — продолжала Маня, словно не слыша рыданий, — это еще и очень подозрительно!
Митрофанова заикала, замотала головой и зажала рот рукой.
— Кать? А Кать?..
— Что… что еще… почему подозрительно?..
— Да потому что в детективах так избавляются от свидетелей! Произошло убийство — это раз. В Интернете появились фотографии — это два. Ты немедленно увольняешь человека, который мог хотя бы концы найти, — три. И какие из этого можно сделать выводы?
— Ты… что?.. Маня, ты с ума сошла, что ли?! Какие концы он мог найти?! Почему избавляюсь?! От каких свидетелей?!
— Он же айтишник, — пояснила писательница Поливанова как ни в чем не бывало. — Он, наоборот, мог бы разобраться, кто эти фотографии выложил и зачем! Ну, там всякие адреса-пароли-явки, секретные почтовые ящики, социальные сети, странные ресурсы, я в этом совсем не петрю! А ты? Петришь?..
— Я… не… нет, не петрю я…
— Вот именно. И в одну минуту увольняешь профессионала!.. То есть выходит, тебе невыгодно разбираться. Тебе нужно избавиться от свидетелей. Тогда возникает вопрос: зачем?
— За… зачем?
— Затем, что ты как-то связана с убийством, вот зачем! — заключила Маня Поливанова торжествующе. — Нет, я-то знаю, что ты никак не связана, но у людей вполне может сложиться такое впечатление! Да оно уже и сложилось, вот клянусь! А оно тебе надо? Так себе репутацию портить?..
Катя Митрофанова сгребла со стола салфетку с ежами, бывшими розами, прижала к глазам и заплакала еще горше.
— Мамы нет, — выговорила она с трудом, — я бы хоть ей пожаловалась… А так… Кому я нужна?..
— Ты всем нужна, — перебила Маня, слишком быстро и не слишком убедительно. — Ты вот сейчас из-за чего плачешь?
— Я… совсем одна. Понимаешь?.. И… этот… сказал, что мне только со свиньями и сама я свинья…
— Ну, это он в запале ляпнул!
— А я так испугалась, Маня! Как я испугалась! Я думала, он меня убьет! Я даже представила, как это будет, понимаешь? И Вадим. Там же был Вадим! И он все видел, все слышал и даже пальцем не шевельнул, понимаешь?..
Писательница Поливанова помолчала.
— Так все это представление в «Чили» затевалось ради Вадима? — Ее контральто стало расстроенным. — Ты его увидела, и мир перевернулся у тебя в голове, а сердце в груди, так, что ли?..
— Так, — призналась Катя горестно. — Я его сто лет не видела!.. Ну, с тех пор. Понимаешь?
— Хочешь, я приеду? — вдруг предложила Поливанова. — Еще не поздно! Я мигом! Куплю самого дорогого французского шампанского, рукколы и креветок, чтоб все как у порядочных. Какое там самое дорогое? «Мюэт и Шандом»?
— «Вдова Клико».
— А хоть бы и вдову!
— Не надо, Мань. Спасибо тебе. Главное, мамы нет, понимаешь?.. Я бы маме все рассказала, а ее нет… — Слезы опять полились, салфетка, разрисованная синей ручкой, совсем промокла.
— Я эту рукколу терпеть не могу. Вот просто с души воротит! Как вы ее едите, непонятно. Может, лучше отбивных? Жирненьких, сочненьких, в пять минут нажарим! — Писательница Поливанова помолчала в трубке и вдруг спросила очень тихо: — А что, Кать? Все еще… болит?
Катя кивнула молча, как будто Поливанова могла ее видеть, и та поняла.
— Надо же… А я думала, прошло. Срок давности истек. Все долги заплачены. Сколько же можно?..
— Я тоже так думала. Но ничего, ничего не прошло, понимаешь?..
— Нет, — сказала писательница. — Не понимаю. Он тебе жизнь испортил. Ну, не всю, конечно, но какую-то часть точно испортил! И ты его все любишь, что ли?..
Катя только всхлипывала, и слезы лились, падали в чашку, из которой остро пахло больницей.
— Еду! — заключила Поливанова. — Везу этот самый «дом» или, как ее, «вдову»!
— Не надо, — пискнула Катя Митрофанова, но в трубке было уже пусто. Поливанова ринулась ее «спасать».
Повздыхав длинно, с оттягом, Катя глотнула из «больничной» кружки, поперхнулась и долго надсадно кашляла.
А потом перестала.
Ветер за окном все громыхал железом, и, пригорюнившись, она слушала громыхание и думала, что сделано столько ошибок — и все непростительные!.. И ничего не изменить, не поправить. Вот и Береговой ее ненавидит — зачем, за что?! Она всего лишь уволила его, испортив ему жизнь и карьеру!..
Ненавидит так, что готов убить.
Глаза опять налились слезами, горло свело, Катя изо всех сил распрямила спину и быстро задышала.
Было еще нечто ужасное в том, что выкрикивал Береговой — «в запале», сказала писательница Поливанова!.. Ужасное и невероятное настолько, что сознание отказывалось воспринимать. Но что-то же было!..
И это «что-то» обязательно нужно вспомнить.
Теперь ей казалось, что от того, вспомнит она или нет, на самом деле зависит ее судьба.
Катя быстро поднялась и пошла в ванную. В грушевидном антикварном зеркале — подарок Вадима на прошлый Новый год! — отразилось ее зареванное лицо с заплывшими глазами и синими разводами на лбу и щеках. Она рассматривала разводы и думала, что непременно надо вспомнить, но заставить себя мысленно вернуться в «Чили» и пережить все сегодняшнее еще раз никак не могла.
— А что это у вас, матушка, на физиономии? — громко спросила она себя, чтобы не вспоминать. — Трупное окоченение?..
Это было никакое не окоченение, а пятна от чернил, которыми она рисовала на салфетке, а потом утирала слезы, и на осознание этого у нее ушло некоторое время.
Она смыла пятна, опять посмотрелась в грушевидное зеркало и сказала, как давеча:
— Я больше не могу. Я не хочу!..
Нужно позвонить Стрешневу, вот что.
Позвонить и сказать ему, что она ни в чем не виновата! Чтобы хоть он не считал ее сукой и последней дрянью!..
Чтобы… хоть кто-то не считал ее такой!..
— Саша, это я, — бодро сказала она в телефонную трубку, пахнущую больницей. — Как ты поживаешь?..
Стрешнев, кажется, усмехнулся.
— А ты как?
— Я прекрасно, — сообщила Митрофанова. — Ты посмотрел бумаги от Канторовича?..
— Что это такое сегодня было?.. В «Чили»?..
— А что сегодня было в «Чили»? — позабыв о том, что собиралась каяться, Митрофанова ринулась в атаку. — Ничего не было! Я просто не успела тебя спросить, что прислал Канторович!..
— Прислал все, что нужно, — ответил Стрешнев не спеша. — Почему Береговой орал, будто ты причастна к убийству? Не знаешь?..
Вот оно!.. То, что надо было вспомнить!.. Вот то ужасное, от чего наотрез отказывалось сознание!
Да. Да. Береговой во всеуслышание заявил, будто она убивает людей, и поклялся, что он это докажет!..