Любовь Полищук. Безумство храброй - Варлен Стронгин 14 стр.

– Догадайся, что со мной случилась беда. Приди! Приди! Приди!

Но никто не шел. В печке ревел огонь, в окна хлестал дождь. Тогда случилось последнее. Я вынул из стола тяжелые списки романа и черновые тетради и начал их жечь. Это страшно трудно делать, потому что исписанная бумага горит неохотно. Ломая ногти, я раздирал тетради, стоймя вкладывал их между поленьями и кочергой трепал листы. Пепел по временам одолевал меня, тушил пламя, но я боролся с ним, и роман, упорно сопротивляясь, все же погибал.

Знакомые слова мелькали передо мной, желтизна неудержимо поднималась сверху вниз по страницам, но слова все-таки проступали и на ней. Они пропадали лишь тогда, когда чернела бумага, и я кочергой яростно добивал их.

В это время в окно кто-то стал царапаться тихо. Сердце мое прыгнуло, и я, погрузив последнюю тетрадь в огонь, бросился отворять. Кирпичные ступеньки вели из подвала к двери на пол. Спотыкаясь, я подбежал к ней, и тихо спросил:

– Кто там?

И голос, ее голос, ответил мне:

– Это я».

Люба сделала паузу и повторила: «Это я». Слова вновь зазвучали банально, и она от досады рассердилась на себя, подождала, пока успокоятся нервы, и сказала надрывно: «Это я», потом почти прокричала их: «Это я!», прокричала, как человек, прошедший преисподнюю, чтобы спасти другого человека. «Это я, – радуясь, что пришли к нему. – Это я». Потом Люба продолжила чтение романа: «Не помня, как я совладал с цепью и ключом. Лишь только она шагнула внутрь, она припала ко мне, вся мокрая, с мокрыми щеками и развившимися волосами, дрожащая. Я мог произнести только одно слово:

– Ты… ты? – и голос мой прервался, и мы побежали вниз. Она освободилась в передней от пальто, и мы быстро вошли в первую комнату. Тихо вскрикнув, она голыми руками выбросила из печки на пол последнее, что там оставалось, пачку, которая занялась снизу. Дым наполнил комнату тотчас же. Я затоптал ногами огонь, а она повалилась на диван и заплакала неудержимо и судорожно.

Когда она утихла, я сказал:

– Я возненавидел этот роман, и я боюсь. Я болен. Мне страшно. Она поднялась и заговорила:

– Боже, как ты болен. За что это, за что? Но я тебя спасу, я тебя спасу. Что же это такое? Я видел ее вспухшие от дыму и плача глаза, чувствовал, как ее холодные руки гладят мне лоб.

– Я тебя вылечу, вылечу, – бормотала она», а затем ее слова повторила Люба и, казалось, что эти слова говорит одна женщина, пронзенная любовью и болью.

«Вроде получается», – подумала Люба, придумывая одеяние для героини, добротное, но не броское, представляя свои полные слезами глаза, а, может, только покрасневшие от слез. Ведь героиня ее была полна решимости.

«Она оскалилась от ярости, что-то еще говорила невнятное. Затем, сжав губы, она принялась собирать и расправлять обгоревшие листы. Это была какая-то глава из середины романа, не помню, какая. Она аккуратно сложила обгоревшие листки, завернула их в бумагу, перевязала ленточкой. Все ее действия показывали, что она полна решимости, и что она овладела собой. Она потребовала вина и, выпив, заговорила спокойнее.

– Вот как приходится платить за ложь, – говорила она, – и больше я не хочу лгать…» Люба почувствовала усталость и отложила книгу на тумбочку.

«Если я устала, то значит, переживала, как героиня. Значит, у меня что-то получается», – удовлетворенно подумала Люба.

Неожиданно заворочалась на кровати Маша:

– Мам-а-мам, ты снова не спишь, учишь Булгакова?

– Да, дочка.

– А я вчера вычитала у него, что в Коктебеле был замечательный пляж, полоса песку, а у самого моря полоска мелких, облизанных морем разноцветных камней – голышей, сердоликов, прозрачных камней в полосах и рисунках. Куда они подевались?

– Я их застала, дочка, когда папа первый раз привез меня сюда. В то же лето пришли машины, полуторки, в них погрузили золотистый песок с пляжей, изумительные по красоте камешки и перевезли в Урочище – военное место, а оттуда в тех же машинах доставили щебенку и такую острую, что босиком по ней ходить было нельзя, прокладывали деревянные дорожки. А еще красивее песок был в Тихой бухте, а сердолики – в Лягушачьей и Лисьей бухтах. В Тихой бухте снимали кинофильмы… «Короли и капуста». Там я впервые снялась в эпизоде. Заплатили три рубля. Это мой первый актерский гонорар. Крошечный, а запомнился. Рядом снимался Гафт и Весник… А теперь они со мною здороваются… Я не хвастаюсь, дочка.

– Пусть они хвалятся, что знакомы с тобою, – обиженно вымолвила Маша.

– Ты не права, дочь. Актерство – это единая братия. Все мы связаны одним ремеслом. Кто лучше, кто хуже. Рассудит жизнь.

– А мы, зрители, чего, не разбираемся? – удивилась Маша.

– Кто в чем, – задумалась Люба, – есть фильмы, которые по мысли опережают время, есть, что и отстают от него. Разным по развитию и культуре людям нужны разные фильмы.

– Что ты чудишь, мамаша. Все одну школу кончаем. Один телик смотрим. Что в нас разного?

– Воспитатели у вас разные, разные родители. Честно говоря, если бы не моя настойчивость и твое любопытство, боюсь, что ты никогда не прочитала бы «Мастера и Маргариту».

– Ну и что, мама? Выжила бы! Без Булгакова! – развязно заметила Маша.

– Дай бог тебе здоровья, дочка. И папе, что заставляет тебя читать хорошие книги. И дедушке, что учит графике. И бабушке, от которой пошел славный род Шагинянов и Цигалей. Я горжусь, что к нему примостилась.

– Ты? Ты – мама всех их известней! Тебя знают все мои девчонки! Где мы сейчас живем? На даче Любови Григорьевны Полищук! Вот где!

– Живете здесь точно. А какими вырастете? Об этом все мои заботы! – сказала Люба и вновь взяла в руки роман.

– На сегодня хватит, мама. Пора завтракать!

– А папа еще спит?

– Спит. Они вчера с Игорем Иртеньевым «засухарились». Посмотри – полный стол бутылок. Я уберу. Смешно говорили. И сами смеялись.

– А я где же была?

– У Леонида Николаевича, на шашлыках. Неужели забыла? У него отличные шашлыки. И сад обалденный. Жена посадила. Я часто хожу смотреть. А если ты забыла, где была, то тоже хорошо клюкнула. С Леонидом Николаевичем. И Ириной Викторовной. Небось под «Кутузова». Самый дорогой коньяк!

– Дело не в цене, дочка, а в том, что он хорошо мозги прочищает. С утра голова свежая. Я даже репетировала.

– А плавать сегодня будем, мама?

– Обязательно. Когда стемнеет. А еще лучше – ночью. Мы с папой далеко заплываем. Плывем как в сказке. Среди морских берегов, рядом с дельфинами. Они иногда играют с нами. Красотища!

– А я люблю днем бултыхаться в море. На самой жарище! – хвастливо заявила Маша.

– Плавай, дочка, но долго на солнце не жарься. Не перегревайся!

– А чего случится, мама? – усмехнулась Маше.

– Ничего особенного. Но врачи долго загорать мне не советуют, – вздохнула Люба.

Глава восьмая

Советская мистика

В тот год, когда в театре «Эрмитаж» (тогда «Миниатюр») начались разговоры о постановке грандиозного романа, постановке еще никем невиданной, должной потрясти мир, если не весь, то советский, в помещении театра, вокруг него и с его актерами возникали мистические явления. Поэтому, часто направляясь к Эстрадному театру «Эрмитаж», помещению деревянному, но добротному и хорошо сложенному, а сгоревшему быстро и дотла, что я до сих пор отношу это к явлению советской мистики, связанной с органами торговли, милиции и пожарной охраны, я даже не подозревал, что в театре «Миниатюр» бушуют страсти наподобие булгаковских. А зря. Мог бы посмотреть миниатюру, поставленную и сыгранную в этом театре актером Рудольфом Рудиным по моему сатирическому рассказу, а заодно узреть там что-либо мистическое. Но так распорядилась судьба, что даже потом, выступая в театре «Эрмитаж» с сольными авторскими концертами сатиры и юмора, дабы поддержать финансовое состояние театра, я лишь за минут десять до начала концерта появился за кулисами, проверил работу микрофона, освещение, работал без антракта, еще быстрее отбыл их театра, закончив выступление, что снова ничего обычного не заметил. И лишь в 2007 году я без спешки и со вниманием направился в театр «Эрмитаж» с целью испросить у главного режиссера Михаила Левитина интервью о бывшей примадонне театра Любови Григорьевне Полищук, когда-то здесь работавшей. Михаил любезно ответил мне, что мы знакомы, но интервью о Полищук он не дает.

– Почему? – удивился я, ведь я не папарацци.

– Знаю. Я достаточно осведомлен о вас, но интервью о Полищук дать вам не могу, вообще не могу, – грустно резюмировал Левитин. – Я рассказал о ней журналисту Сажину, и вы можете воспользоваться тем, что я ему рассказал. Позвоните завлиту театра Анечке Хохловой, и она даст вам координаты издания, где напечатано мое интервью.

Разговор наш происходил в реалистическом тоне, во вполне реальном времени. Меня удивили лишь гортанные звуки, исходившие из уст режиссера, похожие на всхлипывания, что я отнес к вполне реальным переживаниям Ливитина, связанным с потерей своей примадонны. И пока больше ничего мистического не заметил. Заведующий литературной частью театра Анечка Хохлова обещала мне сообщить координаты столь необходимой мне статьи о Любе Полищук, но, когда я явился за ними, то неожиданно узнал от Оли, что интервью Левитина вообще пока не существует в природе, но когда оно будет написано и напечатано, то я непременно узнаю об этом. И снова, даже в этом странном сообщении, я не почувствовал особого присутствия мистики. У режиссера масса забот, добавлены новые – налоговые, но это вряд ли давало ему возможность предлагать мне то, чего не существует. Запахло мистикой, если не рядовым обманом, кстати, неизвестно с какой целью придуманным режиссером. Реализма добавляла очаровательная и не по годам молодая для профессии заведующего литературной части Оля Хохлова, делающая вид, что занята настолько, что любая минута продления разговора со мною грозила ей по меньшей мере строгим выговором или лишением премиальных, если они были положены работникам этого театра. Стараясь побыстрее избавиться от меня, Хохлова сунула мне небольшую папку с ксерокопиями других интервью, взятых в свое давнее время у Любы Полищук. И там я нашел интереснейшее для себя сообщение о том, что после решения о постановке спектакля «Мастер и Маргарита» Булгакова на театр и его работников обрушился поток событий мистического характера: одна за другой срывались репетиции, последовала серия заболеваний среди артистов, наблюдались чудодейственные факты исчезновения продуктов в буфете, а также при продаже программок спектаклей, при их реализации, кроме того, заклинивало, и не раз, входную дверь в кабинет режиссера, в результате чего у него сдали нервы, он закрыл спектакль и слег в больницу. Некоторые странные факты случались с самой Любовью Полищук, о чем сообщала районная газета.

Разговор наш происходил в реалистическом тоне, во вполне реальном времени. Меня удивили лишь гортанные звуки, исходившие из уст режиссера, похожие на всхлипывания, что я отнес к вполне реальным переживаниям Ливитина, связанным с потерей своей примадонны. И пока больше ничего мистического не заметил. Заведующий литературной частью театра Анечка Хохлова обещала мне сообщить координаты столь необходимой мне статьи о Любе Полищук, но, когда я явился за ними, то неожиданно узнал от Оли, что интервью Левитина вообще пока не существует в природе, но когда оно будет написано и напечатано, то я непременно узнаю об этом. И снова, даже в этом странном сообщении, я не почувствовал особого присутствия мистики. У режиссера масса забот, добавлены новые – налоговые, но это вряд ли давало ему возможность предлагать мне то, чего не существует. Запахло мистикой, если не рядовым обманом, кстати, неизвестно с какой целью придуманным режиссером. Реализма добавляла очаровательная и не по годам молодая для профессии заведующего литературной части Оля Хохлова, делающая вид, что занята настолько, что любая минута продления разговора со мною грозила ей по меньшей мере строгим выговором или лишением премиальных, если они были положены работникам этого театра. Стараясь побыстрее избавиться от меня, Хохлова сунула мне небольшую папку с ксерокопиями других интервью, взятых в свое давнее время у Любы Полищук. И там я нашел интереснейшее для себя сообщение о том, что после решения о постановке спектакля «Мастер и Маргарита» Булгакова на театр и его работников обрушился поток событий мистического характера: одна за другой срывались репетиции, последовала серия заболеваний среди артистов, наблюдались чудодейственные факты исчезновения продуктов в буфете, а также при продаже программок спектаклей, при их реализации, кроме того, заклинивало, и не раз, входную дверь в кабинет режиссера, в результате чего у него сдали нервы, он закрыл спектакль и слег в больницу. Некоторые странные факты случались с самой Любовью Полищук, о чем сообщала районная газета.

Однажды Любовь Полищук перестала выпивать перед спектаклями. То есть совсем. А дело было так. Еще в самом начале карьеры жарким вечером за полчаса до спектакля Люба утолила жажду неполным стаканом пива. А когда вышла на сцену, то с удивлением обнаружила, что забыла роль. Начисто забыла. Как тогда вышла из положения – Любовь вспоминать не любит. Но с тех пор зареклась: перед спектаклем – ни глотка. Хотя в других ситуациях к алкоголю относилась нормально.

Однажды теплым майским вечером, находясь в отличном расположении духа, Любовь Полищук направлялась в театр. На полпути ее внимание привлек овощной лоток с капустой, но продавщица наотрез отказалась отпустить Полищук тот кочан, который артистке особенно глянулся. После нескольких минут словесного пролога (в котором Полищук легко одержала верх) лоточница перешла к основному действию против «зарвавшейся» интеллигентки посредством рук и наличного товара. И Полищук тут же получила профессиональный удар гнилым кочаном по голове. Преодолев столбняк, она рассмеялась: не каждый день увидишь красавицу в белоснежном костюме с капустой в ушах. Ситуация была до того комична, что даже обида на лоточницу прошла, тем более что капусту Полищук все-таки получила.

Однажды после спектакля актрису Любовь Полищук долго дожидался у служебного входа незнакомый военный. Наконец Полищук вышла и с улыбкой пошла навстречу статному поклоннику. А тот сразу же заявил:

– Я вас ненавижу!

– Почему? – изумилась актриса.

– Потому что у вас такие зовущие глаза, что, когда вас показывают по телевизору, я запрещаю своей жене смотреть на экран.

Из дальнейших слов служивого стало понятно, что он жутко ревнив и боится, что жена научится потрясающему «полищуковскому» взгляду.

Эти не засекреченные факты проникли в печать, а наиболее таинственные и секретные передавались из уст в уста, шепотом в закоулках и укромных местах театра.

– Он не хочет, – многозначительно говорила одна сотрудница театра другой.

– Кто он? – следовал вопрос.

– Ну, он! – говорила сотрудница.

– Кто он?

– Булгаков? Воланд?

– Нет.

– Левитин?

– Нет.

– Так кто же он?

– Если бы я знала, то не было бы разговора!

В библиотеке:

– Вчера здесь лежала книга «Романы Булгакова».

– А сейчас она где?

– Не знаю.

– Может, ее украли, чтобы сорвать наши спектакли?

– Вполне может быть.

– А вы никому не давали ее читать?

– Что вы? В такое напряженное ответственное время? Никому!

– А вдруг ее взял сам Булгаков. Освежить в памяти некоторые моменты, некоторые сцены, реплики. – Он, наверное, при своих магических способностях, при помощи Воланда мог унести не только эту книгу.

– А еще что?

– Чье-нибудь собрание сочинений. Мамина Сибиряка например!

– Зачем оно ему?

– В комиссионном примут. Но… Но Мамин Сибиряк на месте! И Станюковича не взял. А Агату Кристи еще в прошлом году сперли! Где же может быть Булгаков? Где?

– Да под вами же он! Вы на нем сидите!

– Странно! Очень странно! Как он туда попал?!

Больше всего странностей наблюдалось в поведении актеров. В буфете, в обеденный перерыв.

– Я хотела взять салат с морковью. Он только что стоял тут.

– Его взяла Любовь Полищук.

– Приготовьте точно такой же мне.

– Морковь кончилась.

– Ах, так вы хотите, чтобы я играла Маргариту, обходясь без витамина А?

– Ничего я не хочу.

– Я знаю! Все хотят этого! И в первую очередь жена режиссера. Зря надеется! Этой мымре никакой салат не поможет!

– Муж поможет! Муж поможет!

Многие артисты считали, что в анонимном свободном конкурсе на роль Маргариты победит не Полищук, а жена режиссера.

Левитин мучился, решая для себя эту остро важную принципиальную проблему. Он ставил фотографии претенденток рядом. Потом убирал Полищук. Потом убирал фотографию жены. И каждый раз был чем-то недоволен. Однажды схватился за сердце, но принимать валидол не стал.

Хватит! – заключил он, официально закрыл готовящийся к постановке спектакль, затем вызвал «скорую» и пролежал в больнице, пока булгаковские страсти в театре не улеглись. На столе в своем кабинете он нашел заявление от Любови Григорьевны Полищук с просьбой уволить ее из состава театра по собственному желанию.

Это был очень важный момент, могущий стать поворотным в жизни Любы. После роли Маргариты ей бы уже не предлагали роли подружки морячки или интердевочки. И вообще каждому человеку, тем более творческому, необходимы роли, постигая которые, он на них, как на своеобразных поплавках, поднимается к вершине творчества. Люба безумно переживала произошедшее, даже по комнате передвигалась, покачиваясь, с трудом передвигая ноги, словно они вдруг отяжелели или к ним кто-то неведомый, пока она спала, прикрепил тяжелейшие гири. Она много думала о происшедшем. Редко, но бывали в театрах, удачные творческие дуэты мужа и жены. Всеволод Мейерхольд и Зинаида Райх, Алиса Коонен и Владимир Таиров… Мне до сих пор думается, что отлично могли бы сыграть Мастера и Маргариту Владимир Высоцкий и Марина Неелова… А тогда у нее, у Любы Полищук, даже не был известен основной партнер, и среди актеров театра, весьма неплохих, все-таки ей не виделся Мастер. И смог бы Михаил Левитин, режиссер, ищущий, думающий и активный, охватить одним замыслом и творческим замахом булгаковскую махину – тоже вопрос из вопросов. Может, все к лучшему, и удалось избежать провала, позора. У нее были неудачные спектакли, неважные роли, критика не замечала их, но провала, о котором говорили бы коллеги и пресса, – такого не было. И все-таки ей верилось, что роль Маргариты она осилила бы. Столько раз перечитав роман, каждую его строчку, особенно те места, где была задействована Маргарита, вникая в каждое ее слово и жест, она была готова в любую минуту, днем или ночью, не играет роли, даже сейчас встать посреди комнаты, как на сцене:

– Как ты страдал, как ты страдал, мой бедный! Об этом знаю только я одна. Смотри, у тебя седые нитки в голове и вечная складка у губ. Мой единственный, мой милый, не думай ни о чем. Тебе слишком много пришлось думать, и теперь буду думать я за тебя! И я ручаюсь тебе, ручаюсь, что все будет ослепительно хорошо.

Люба присела на краешек дивана: «Трудно работать без партнера. Я должна видеть его глаза, растрепанные волосы, отчаяние в глазах… Зачем теперь все это… Зачем… Но… Но… Я все-таки прочувствовала Маргариту, пусть не сыграла ее превращение, но чувства, ее чувства прошли через мое сердце… Значит, репетировала не зря… Все это еще мне пригодится. Рано или поздно… И еще не самый глубокий вечер. И не последний режиссер встречается на моем пути… Ой! – вскрикнула она и опустилась на диван, ощутив ноющую боль в спине. Она долго лежала, не двигаясь, и думала, что боль пройдет, сама собой, как проходили синяки или ссадины, полученные в детстве. Почему-то подумала о дочери: «Я ее ругаю. И поделом». Хотя сама в ее годы откалывала куда более хлесткие номера. Но ее привычку к хвастовству надо прекратить немедленно. Соседи возмущаются, когда она говорит подруге: «Ты на меня? А ты знаешь, кто я такая? Ты знаешь, кто у меня мать?!» Я уже раз говорила ей, что это постыдно и низко. Поняла ли она это? Не уверена… Поговорю еще раз. Не помешает. Наши разговоры – это не вид семейной диктатуры. Это беседа двух умных подруг, одна из которых малость постарше и поопытней и желает другой только добра».