Люба побывала на первом из них. Проходила мимо скопища людей, глазеющих на аляповатый портрет художника, вокруг головы которого была разрисована гирлянда нот, послушала ростовский ансамбль, исполняющий блатные мелодии, и прошла мимо. Потом она заинтересуется жизнью Волошина, и ей в меру своих знаний пообещает рассказывать о нем истинный фанатичный историк Коктебеля Борис Яремко. Он помнил «Соловьевку» – дом, где у безногого инвалида войны Соловьева в шестидесятые годы собирались непризнанные властью художники, поэты. Писали картины, сочиняли стихи и заливали неудачи дешевым сухим вином. Потом «Соловьевку» спалили как гнездо инакомыслия и «разврата». В голову Любы даже не пришла мысль о том, что она малой частью, но войдет в историю Коктебеля и не тем только, что здесь жила, но и тем, что спасла тут жизнь человеку Звали его Русланом, и родился он еще задолго до ее появления в Коктебеле.
В конце шестидесятых Коктебель еще не был перегружен отдыхающими, как сейчас. Писатели, которым тогда принадлежал Дом творчества, и около писательские «дикари» вечерами собирались на освещенной светом части набережной.
Мое внимание привлекла симпатичная девушка, быстро проходившая мимо группы писателей и тащившая за руку негритенка лет трех-четырех. Она опускала челку, чтобы не было видно ее лица, а мальчик пучил глаза, не понимая, почему его вдруг повели с такой скоростью.
Было ясно, что белая мама стеснялась своего чернокожего ребенка, что противоречило известному и пропагандистски эталонному фильму «Цирк», где американская циркачка в исполнении несравненной Любови Орловой только в Советском Союзе ощутила равенство людей, независимо от цвета их кожи. Кстати, мальчику из этого фильма пели колыбельную песенку ведущие артисты страны, и ее можно услышать и сейчас, так как этот фильм часто повторяют по телевидению. Мальчик рос и лет через двадцать стал известным поэтом Джеймсом Паттерсоном. Его печатали часто и выпускали с чтением стихов о своей новой родине на самые крупные концертные площадки страны. Я не раз выступал в одних с ним концертах и мило общался с этим добрым и совестливым человеком. Поражали его глаза: умные, проникновенные и грустные, всегда грустные, по крайней мере я никогда не видел его веселым. Несомненно, он понимал, что ему дают более широкую литературную дорогу, чем многим русским писателям, используя его в идеологических антиамериканских целях, переживал это, и я не удивился, когда он, пятидесятилетний, при первой возможности уехал в Соединенные Штаты, где сохранились его родственники, в том числе родные брат и сестра. Несколько лет назад его показали в нашем телевизионном репортаже, в кругу своей семьи, где я впервые увидел его улыбающимся, без тени грусти на лице.
Вообще-то судьба каждого негра в России интересна, начиная с арапа Петра Великого и обрусевших негров, работавших до революции униформистами в цирках, привлекая людей из глубинки, желавших поглазеть на невиданных цветных людей. Негры в России старались заниматься искусством, и самым известным из них стал Вейланд Родд-старший, блистательно сыгравший в фильме «Пятнадцатилетний капитан». Его сын женился на известной русской эстрадной певице и пел в дуэте с нею. Северный климат был непривычен и суров даже для родившихся в России артистов, и особой теплоты от местных жителей они не ощущали. Ни они, ни их русские родители. Подобное произошло с негритянским мальчиком Русланом из Коктебеля и его мамой – Таней, работавшей в пансионате «Голубой залив». Она, еще будучи молодой незамужней женщиной, решила поступить на учебу в московский университет имени Патриса Лумумбы. Бросила работу и уехала в столицу. Там она познакомилась с аспирантом из Туниса, внешне человеком серьезным, который открыто встречался с нею и обещал жениться. Через год у них появился ребенок, но папа не проявил к нему никакого интереса и после окончания университета вернулся в Тунис, даже не попрощавшись ни с Таней, ни со своим сыном. Таня была в отчаянии. В университет ее не приняли, и она жила с сыном у аспиранта, которому полагалась отдельная комната. После его отъезда она в буквальном смысле слова очутилась на улице. Оставался один выход – возвращаться домой в Коктебель. Там она ожидала найти успокоение на берегу теплого моря, которое, как она считала, понравится Руслану, и местные жители проявят сочувствие к ее неудачной судьбе.
На работу горничной в пансионат ее взяли, но местные жители и даже сослуживцы с укоризной смотрели на белую маму и ее чернокожего сына, не так зло, как белые американцы в кинофильме «Цирк», но достаточно неприязненно. Таню томило одиночество. Аспирант уехал на родину, не признав ни ее женой, ни сыном Руслана. О замужестве с кем-то из местных мужчин Таня даже не мечтала, зная, что у них не хватит мужества создать нестандартную семью. Поэтому, когда Руслан подрос, Таня увезла его в Москву, где он поступил в музыкальное училище и стал учиться на манекенщика. И там и тут достиг успеха. Мальчик из Коктебеля превратился в статного красивого мужчину. Но и в Москве он не обрел друзей. Студенты-музыканты смотрели на него как на опасного конкурента, могущего помешать им успешно выступить на международном конкурсе. Мешали ему отдыхать в общежитии, крали у него ноты, а один из преподавателей моды начал и весьма настырно проявлять к нему гомосексуальные притязания. Руслан сразу и в корне пресек их. На подиуме он выглядел очень эффектно, и каждое его появление вызывало аплодисменты зрителей. Кто отравил Руслана – завистники-музыканты или соперники по подиуму – он узнать даже не пытался. Врач сказал ему, что он, по всей видимости, отравлен таллием – ядом замедленного действия, против которого у него нет лекарства.
Руслан осунулся, стал лысеть и уже тяжело больным вернулся в Коктебель. Слух о несчастье с юношей быстро разошелся по поселку. Достиг Любы. Она поначалу растерялась – не знала, как помочь юноше. Говорила с его мамой, но кроме слез, причитаний и проклятий в адрес врагов сына ничего от нее не услышала. Ни в Коктебеле, ни в Феодосии не нашлось врача, готового победить эту болезнь. Тогда Люба поехала в Урочище, военный поселок, расположенный неподалеку от Коктебеля, надеясь, что там найдет нужного врача. В местном госпитале внимательно выслушали ее, объяснили, что талий относится к ядам военного значения, и прежде чем начать лечение, нужно провести следствие военными юристами, и это займет немалое время, а куда направят на лечение Руслана им неизвестно. В госпитале не было соответствующей лаборатории и врача-специалиста по борьбе с этой болезнью.
Лечение задерживалось на неопределенное время, а Руслан хирел и с каждым днем становился слабее, еле поднимаясь с кровати. И тогда Люба решилась на инициативу, не предусмотренную законом. Она разговорилась с врачом, который, по его словам, был знаком с действием этого убийственного препарата.
– Мне необходимо вылечить Руслана, – сказала она, прямо и честно глядя в лицо врача.
– Я вас понимаю, – смягчился врач.
– Сколько будет стоить лечение? – не смущаясь, спросила у него Люба.
– У нас бесплатная медицина, – неуверенно ответил врач.
– Мне необходима платная! – уверенно произнесла Люба.
Они договорились на одну тысячу пятьсот долларов. Сумму немалую по тем временам. Но об этом не знал ни Руслан, ни его мама. Мальчик постепенно оживал. И вскоре начал выходить на берег моря и продавать отдыхающим художественные миниатюры, выполненные на камне мамой. Но почему-то стоял лицом не к покупателям, а к морю, вглядываясь в очертания горизонта. Последний раз я видел его в 2003 году, бойким подвижным и интересным мужчиной. Знал ли он о том, что его жизнь спасла Любовь Полищук, сомневаюсь. Я никогда не встречал их вместе.
Местный бизнесмен и серьезный историк Борис Яремко собирается написать подробную историю Коктебеля, куда должна войти и статья о спасении Любой Полищук Руслана и фрагменты жизни семьи артистки и ее детей.
После смерти отца Люба привезла маму в Москву. Вместе им было легче перенести эту утрату. Однажды она сказала маме:
– Ты знаешь, мамуля, может, я смогла бы спасти отца.
– Ты? Как?! – удивилась мама.
– Надо было бросить театр, хотя бы на время, на месяц-два, и уехать в Омск. Но мне стыдно признаться, мама, тогда у меня репетиции были в самом разгаре, и я об этом даже не подумала. И режиссер мог бы не отпустить. Дублерши у меня не было. Но попробовать уехать я все-таки должна была постараться. Готовить отцу, гулять с ним, со мною ему было бы легче, веселее.
– И со мною ему было неплохо, и я за ним ухаживала, как могла, – обиделась мама. – А едою моею он всегда был доволен.
– Небось выпивал, – вздохнула Люба.
– Клянусь… – осеклась мама, – только в большие праздники и когда друзья по работе в гости приходили. «Григорий! – звонят, – мы идем. Ты еще живой? Говоришь. Значит, жив».
– Клянусь… – осеклась мама, – только в большие праздники и когда друзья по работе в гости приходили. «Григорий! – звонят, – мы идем. Ты еще живой? Говоришь. Значит, жив».
Шутил: «Кто не курит и не пьет, то здоровеньким умрет!» А врач хороший был участковый. Разве врачи плохими бывают? Его все соседи уважали.
– Врачи бывают разные, – вздохнула Люба. – В Москве я могла бы показать его самому лучшему…
– Не печалься, дочка, человек полагает, а Бог располагает… Каждому человеку свое время приходит… Вот и Гришино пришло. Пусть ему земля будет пухом, дочка. Ты себя ни в чем не вини. За детьми смотри. И сыночек, и дочка у тебя уважительные. Однако не понимаю – почему они не Полищуки. Чем им наша фамилия не понравилась?
– Сын говорит, что не хотел, чтобы его воспринимали как сына популярной артистки. Можно подумать, что я зря репетировала, зря старалась каждую роль отыграть, как самую лучшую. Ведь я поздно ГИТИС кончила. Поздно обучилась актерскому мастерству. И то заочно – это не настоящая учеба. Больше для того, чтобы сдать экзамен. Вот певица такая была Лидия Русланова… Знаешь?
– Еще как, Люба. Она к нам в Омск приезжала. Мы с отцом на оба ее концерта ходили. Переживательная была певица и нас переживать заставляла. О горестном поет – у нас слезы на глазах стоят, о веселом – мы радуемся как малые дети. А ты чего ее вспомнила?
– К тому, мама, что она тоже, как и я, мало училась и говорила, что «тональности берет навзрыд». Через силу, значит. Через огромное напряжение сил. Я также многие роли играла через силу, не мастерством осваивала, а силой воли и интуицией, я тоже пойму, о чем роль, и репетирую, репетирую, пока не получится, как режиссер хочет, пока он не похвалит, а я иногда толком не понимала, как у меня получилось, очень хотела, чтобы вышло, вот и добивалась. А потом от усталости с ног валилась. Вот время и возможности для отдыха почти не было. Я встряхнусь, внутренне соберусь и выпархиваю на сцену, как птица, готовая к полету, и никому в голову не приходило, что несколько минут тому назад я еще не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой, даже язык к горлу прилипал. Я очень обиделась, когда сын взял фамилию отца – Макарова. Рассуждал так: если моя мама – узнаваемая актриса, все станут думать, что она будет мне помогать, всюду проталкивать. Значит, пробиваться в артисты надо так, чтобы никто не знал, что он сын Любы Полищук. А что в этом зазорного? Я свое имя ничем не запятнала. Всего добивалась сама. Виду не подавала, что обижаюсь на Алешин поступок. А переживала сильно. Он сейчас передо мной винится, кается, жалеет, что поступил так, ссылается на глупость молодости. А я до сих пор вздрагиваю и бледнею, когда моего сына объявляют Макаровым. Одно утешает – он меня искренне любит и вырос удивительно талантливым артистом, только еще свою роль не получил, ту настоящую, что делает знаменитым и любимым у зрителей. Я в него верю. И меньше обижаюсь. Теперь почти все зрители знают, что он – Полищук, мой сын. Вот с дочерью отношения складываются сложнее. Я чуть с ума не сошла, когда она тоже отказалась от моей фамилии. Досталась мне трудно. При рождении делали кесарево сечение. Много болела. Сколько ночей я у ее кровати просидела – не сосчитать и не надо. Мы ее назвали Мариэттой – в честь прабабушки. Вымахала ростом под притолоку, размер ноги – 42, и поступила сразу в два театральных вуза. В анкетах при поступлении в вуз написала: «Отец – Сергей Цигаль, художник, мать артистка». Разве профессия артистки для дочери в чем-то унизительна? Разве обо мне ей плохое говорили? Может, и находились такие люди? В нашем мире полно завистников и злопыхателей. Нашептывают гадости за спиной. Но при мне, в лицо никто на подобное не решался, ничего плохого даже не пикнул. И дом наш в Коктебеле, при всем моем добром отношении к Мариэтте Сергеевне, не мною, а людьми стал называться «дачей Полищук». И дочка каждый год жила в этом доме. В заботе и уважении. Кстати, дом построили на средства от капустника, который устроили известные поэты и писатели, что жили в доме Волошина. Он стоял заброшенный и практически ничей. Мариэтта Сергеевна подумала, что дочь ее художница, заканчивает Суриковское художественное училище, и решила сделать ей подарок.
После войны пара туфель стоила пять тысяч. И дом этот стоил пять тысяч. Для Мариэтты Сергеевны сумма вполне посильная. И она подарила этот дом Мирэль. В 1951 году сюда привезли Сережку. А уж мы с Сережкой сделали дачу подходящим обиталищем для маленькой Мариэтты. Я помню, что после рождения она много болела. Стала нервной. Чересчур быстро стремится к самостоятельности. Недавно нашла у дочери зажигалку и косметику, которая, даже если она подделка, все равно стоит недешево. Она мне объясняет и не без вызова, что экономит деньги на завтраках, и имеет на это полное право. Я ей говорю, что таким правом она обладает, но все-таки лучше потратить деньги, оторванные от своего питания, с большой пользой для себя. И зачем покупать крем-пудру «Макс-Фактор», если у тебя прекрасная гладкая кожа? Маша ко мне прислушивается. И я с ней разговариваю. По всем интересующим ее вопросам: о любви, семье, домашнем хозяйстве, отношении к своему телу. Она иногда краснеет, слушая меня, значит, этот вопрос у нее «назрел» и ей надо объяснить его, если даже придется краснеть мне. Иначе ее в момент «просветят» более образованные друзья-подружки из ближайшей подворотни.
Мать Любы растеряна, испуганно озирается вокруг:
– Больно смело ведешь ты себя с дочкой, Люба. Надо постепенно, чтобы сама научилась разбираться в том, что к чему.
– Когда, мама? Они сейчас в детском саду знают обо всем, что им надо, больше, чем мы знали после окончания школы. С детьми надо разговаривать. Обо всем.
– Я не против, Люба, говори с дочкой, но не так прямо и открыто, как ты, – качает головой бабушка, – в наше время…
– Сейчас другое время, – прерывает Люба маму, – и дети другие, и воспитатели, и по телевизору показывают такое, о чем вы даже к концу жизни не ведали.
– Может быть, – задумывается бабушка, – мы свой век отжили. Я тебе доверяю, дочка. Ты ошибки не сделаешь. Сама стала артисткой. Сама. Без моей с отцом опеки.
– Почему, мама, могу и я ошибиться, – вздыхает Люба. – Но, на мой взгляд, лучше решать вопросы откровенно. У тебя – свое мнение, у дочки – свое. Хорошо. Давай посмотрим. У тебя – свои аргументы, у меня – свои. И есть еще логика, которая и решит, кто из нас прав, в чьих доводах больше пользы. Раньше у нас все отношения в семье разрешались просто и нормально. Ты же знаешь, мама, я родила Машу, когда Алеше было двенадцать лет. И он мне очень помогал. Отпускал нас с Сергеем по делам или отдохнуть, а сам кормил, укачивал и даже купал сестру. Подросла – стал читать ей книжки, рассказывать интересные истории. Стал для Маши большим авторитетом. И со мною, помимо конфликтных ситуаций, она ведет себя как девочка-подружка. Очень любит примерять мои платья. Но главный воспитатель – Сережа, воспитатель строгий и справедливый. Его слово – закон для всей семьи. У меня, Сергея и Алеши пути в жизни почти определены. У Маши есть слух и неплохой голос, который при желании можно поставить. Но в выборе будущей профессии она пока еще не определилась. Главное – она забыла о своей фамилии. То называет себя Машей Цигаль, то Полищук. И я нисколько не обижаюсь на нее. Нас уже знают в Коктебеле все местные люди. И узнали, как я спасла от гибели Руслана. Говорят, что этот факт войдет в историю поселка, и я мечтаю о том, чтобы то, что сделает каждый из нашей семьи, тоже стало доброй историей.
Настольной книгой Любы уже больше года стал роман Булгакова «Мастер и Маргарита».
Когда Михаил Левитин говорил об артистах, которых он желает занять в спектакле, то первым делом посмотрел на Любу, потом его взгляд переметнулся на жену, молодую, красивую, но еще неопытную актрису, остановился на ней, а затем прочно обосновался на Любе. Михаил говорил, что актеры в этом спектакле помимо актерского опыта должны обладать и жизненным. Люба для этой роли подходила больше других артисток театра, по которым режиссер пробежал взглядом, и вновь завис на Любе. Хотя распределения ролей не было и, по всей видимости, Левитин еще не написал сценарий, лишь в уме намечал его фрагменты, Люба решила, что роль Маргариты будет безоговорочно отдана ей. Внимательно прочитав роман, она поняла, что эта роль может стать переломной в ее творческой жизни, изменить к ней отношение режиссеров, которые забудут про ее клоунесские и танцевальные наклонности и станут видеть в ней только драматическую или трагикомическую актрису, что была ее заветной мечтой.
Перед сном, а иногда и рано проснувшись, она открывала книгу и переносилась в другой мир, где были Сергей, Алеша и Маша, но не в качестве нетерпеливых потребителей завтрака, а послушных и внимательных зрителей. «Я боролся с собою как безумный, – постепенно входила она в роль. – У меня хватило сил добраться до печки и разжечь в ней дрова. Когда они затрещали и дверца застучала, мне как будто стало легче. Я кинулся в переднюю и там зажег свет, нашел бутылку белого вина, откупорил ее и стал пить вино из горлышка. От этого страх притупился несколько – настолько, по крайней мере, что я не побежал к застройщику и вернулся к печке. Я открыл дверцу, так что жар начал мне обжигать лицо и руки, я шептал: