Люба никогда вслух не говорила о подобном, о нежелании иметь богатого мужа, но о способном и талантливом думала. И о хорошем режиссере мечтала. При этом необязательно о муже-режиссере. Тем более Мейерхольде. Даже упоминать его имя тогда уже было небезопасно. Он поставил спектакль «Земля дыбом» и посвятил его на афише первому командарму Льву Троцкому. «Уже тогда было ясно, что Мейерхольд обречен, что дни его сочтены», – рассказывал мне его ученик.
Левитину было легче, чем его любимому автору: «Театральная жизнь с ее массой каждодневных потрясений отвлекала его от мыслей реальных, звала и удаче». У Мейерхольда хватало потрясений числом поболе и качеством построже и опаснее. Но выживать в условиях постоянных потрясений помогало ему тоже творчество.
Я уверен, что неустроенность Любы Полищук, вечные выговоры родителей о необходимости реальной работы, трудности материального свойства – все это заставляло заняться в самодеятельных студиях, воплощать в жизнь мечту стать актрисой, и наконец, состоялось официальное признание ее способностей – принятие в эстрадную студию при филармонии. Любе сказали, что Юрий Петрович Любимов однажды заметил Михаилу Левитину: «Вы балетмейстер, а не политик». Это не испугало ее, ни в какой мере. И не отвадило Полищук от нового для нее интересного режиссера. Ведь после репетиций в танцевальной студии она была ближе к балету, чем к политике, и по профессиональным данным и по интересу – к социальным вопросам бытия. Она признавала необходимость знания текущих и злободневных дел в стране и была не прочь их понять и проанализировать, но позже, после освоения балетных новаций. Однажды в гастрольной поездке в Новосибирске она призналась мне, что ее увлекают мои разговоры с публикой, знание быта людей, их запросов. Ее по-настоящему волнует игра Валентина Гафта, Иннокентия Смоктуновского. «Но я, наверное, никогда не смогу быть такой умной и интеллектуальной, как Смоктуновский, – произнесла она. – Им, наверное, нужно родиться». – «Или научиться быть, – возразил я, – создавать вокруг себя на сцене интеллектуальное поле и вовлечь в него зрителя. Для этого надо многое знать и уметь сопереживать бедам людей. Чувству сопереживания не научишься, отзывчивым и добрым человек бывает от природы. Реже – злым, зачастую человека отупляет и обозляет жизнь, неумение сопротивляться плохому в нашем бытие, а всякого грязного и лживого в нем хватает. Я ей привел пример того, как в стране был брошен клич в каждой республике иметь своего Павлика Морозова, борющегося с родителями-кулаками. Не знаю, как во всех республиках, но в Узбекистане такого «борца» нашли в Ташкенте. В честь него назвали улицу – «Улица мальчика Бориса Адылова». Михаил Левитин говорил: «Это тема вряд ли подвластна пластическому изображению, здесь нужно то, что мы зовем гражданским пафосом, драматизмом. Мои занятия пластикой и пространством вовсе не отрицают драму и трагедию. Это высшие сферы искусства, но одно не должно мешать другому. Где-то на стыке разных подходов к театру рождается истинный театр, театр самых высоких чувств».
Люба Полищук доставала записную книжку, шариковую ручку и быстро записывала услышанное.
– Зачем ты это делаешь? – однажды с улыбкой спросил у нее Левитин.
Она ответила:
– Для раздумий. На это требуется время. И для воспоминаний. Чтобы потом можно было вспомнить и понять, где я была права и в чем ошибалась.
– Жаль, что не ведет такой дневник Михаил Жванецкий, – вздохнул Левитин, – я работал с ним, Карцевым и Ильченко в Одессе, в Театре миниатюр. Спектакль назывался «Представление для…» Не получился полностью. Жванецкий из тех одесситов, которые должны постоянно суетиться, чтобы собирать вокруг себя людей, вести разговоры, участвовать в каких-либо непредсказуемых событиях. Поначалу его активность нравилась мне, но со временем я понял, что искусство не терпит суеты, а требует размышлений и сделанных не на ходу, а в спокойной обстановке, с холодной головой и горячим сердцем, находясь вне уже прошедших событий. Миша умен, талантлив, но он едва ли не ежедневно, не ежечасно, требовал подтверждения своей гениальности. «Ну, как я сказал? Как поступил? Правда, здорово?» – постоянно интересовался он у окружающих. Он был умным, талантливым на сцене и тускнел на бумаге. Его монологи слушались, всегда, но читались редко и с трудом. «А если юмор на сцене исчезнет? – говорил он. – Чем я тогда буду заниматься?»
На семинаре писателей Жванецкий познакомился с настоящим драматургом Александром Вампиловым, которому не нравились выступления Миши на эстраде.
«Ты выступаешь перед зрителями, а потом кланяешься, как официант! Еще выпрашиваешь у них чаевые в виде аплодисментов, которые доказывают тебе, что ты нужен».
Жванецкий обиделся на Вампилова, а зря.
Драматург говорил правду. Как-то весною в Сочи я выступал в санатории «Металлург» вслед за Жванецким, на следующий день после его концерта. Особый санаторий с непростым контингентом зрителей. Минут тридцать Миша читал свои монологи, но зрители ни разу не улыбнулись. Он попал в трудное себе и своему творчеству пространство. Минут через сорок прочитал свой самый смешной монолог «Концерт на коньячном заводе», и зал ответил на это гнетущей тишиной. И чем больше «кланялся» Жванецкий зрителям, чем больше заискивал перед ними, чем больше и скорее жаждал получить у них подтверждения своей гениальности, тем выше и глуше росла стена, разделяющая их. В результате он не доработал концерт до конца. Зрители негодовали.
Выслушав мой рассказ, Люба улыбнулась.
– Ты тоже после номера слишком быстро покидаешь сцену, чтобы заполучить аплодисменты, или ждешь их, стоя у микрофона. Отойди от него, стань между роялем и выходом со сцены, вроде раздумываешь, уйти тебе или нет. И доверь решить этот вопрос зрителям. Не смотри вопросительно на них. Улыбайся, но не кланяйся. Веди себя достойно и, поверь мне, зрители сами решат – заслуживаешь ли ты бурных аплодисментов или даже скандеж.
Эти слова Любовь Полищук сказала мне во время наших совместных концертов в Новосибирске. Молодая начинающая актриса дала отличный совет бывалому артисту и оказалась права. Зрители, как и артисты, тоже являются хозяевами на сцене и могут подсказать тебе там твое место. Но ни при каком случае нельзя терять контакт с ними.
Я не записал, но навсегда запомнил эти слова Любови Григорьевны Полищук. Учиться никогда не поздно. В любом возрасте. Но с годами все меньше надо надеяться на свою память. Записывайте все интересное, что увидите и услышите. Это будет вашим творческим багажом, поможет тем, кто не задумывался над этим или в свое время считал необязательной мелочью. На сцене и в творчестве мелочей не бывает.
Люба демонстративно не носила косметичку сумку, вернее, брала ее с собой, но покоилась она на дне более крупной сумки, где лежали блокнотики для записи наблюдений. Она впитывала как губка все новое, интересное и полезное для себя, и поэтому творческий рост ее был непрерывен.
Однажды на дне ее большой сумки явно вырисовывалась бутылка спиртного.
– А это для чего? – иронически заметил я. – Тоже для наблюдений?
– Тоже, – совершенно спокойно ответила Люба. – Знаешь, как интересно наблюдать за людьми, находящимися подшофе. И самой за собой следить любопытно. Оказывается, я могу быть чудесно красивой, особенно когда расслабляюсь, и всякие неприятные условности не давят на мозг. Я пью от радости, реже от горя, хотя, увы, бывают моменты, когда надо помянуть рано ушедших от нас и талантливых людей. Интересно, как устроен мир. Под разными предлогами люди общаются и стараются не забывать друг о друге.
Однажды, выйдя после вечернего спектакля из своего кабинета, Михаил Левитин встретил в вестибюле театра Любу Полищук в окружении других актеров, спорящих о чем-то до одурения, до выкуривания сигареты вместе с фильтром, и вдруг тихо обратился к ним. Так необычно для себя тихо и многозначительно, что самые вертлявые головы остановились, а болтливые языки утихомирились. Взоры артистов приникли к нему как магниты. Он говорил всем, а вроде бы обращался только к одному:
«Начинай репетицию не сразу. Пусть будет большая пауза. В ней ты можешь позволить себе все. Стоять спиной к актерам, двигаться по репетиционной комнате из угла в угол. Рассматривай невидимое. Пусть прекратится гул голосов, исчезнет нервозность, возникшая там, за дверью. Все они поглядывают на тебя, недоверчиво, по-актерски. Твоя сосредоточенность непредвиденна, она озадачивает, но трудится молчание, трудится тишина, и возникает тайна. На самом деле ее нет, но она будет, потому что ее уже ждут актерские нервы и актерское воображение. Теперь начинай. Скажи им:
– «Мы свободны! Здравствуйте! Мы свободны навсегда, на целую вечность, все наши беды остались за дверью, и нет у нас секретов друг от друга».»
Эти слова и мысли не были удачным экспромтом, они долго, но упорно рождались в голове режиссера, иногда противореча себе, но всегда уступая логике мышления и эксперимента, и собирались воедино.
Эти слова и мысли не были удачным экспромтом, они долго, но упорно рождались в голове режиссера, иногда противореча себе, но всегда уступая логике мышления и эксперимента, и собирались воедино.
«Мы были правы или ошибались», – решит главный и непререкаемый судья – сцена, – закончил монолог Михаил Левитин.
Так неожиданно открылась одна из тайн театра «Эрмитаж», может быть, самая главная.
Глава пятая
Ах, «Эрмитаж»! Ах, «Эрмитаж»!
Глубина истории бесконечна и людям в разной степени удается, разумеется, при их чисто научном бескорыстном интересе докопаться до истины определенного уровня. Уже на моем веку менялась и продолжает меняться история России, отдельных ее правителей, в зависимости от характеров тех, кто приходит к власти, исходя из их желания представить прошлое в нужном им свете.
Свой отсчет истории «Эрмитажа» мы начнем с шестидесятых годов девятнадцатого века, на месте нынешнего здания, в котором расположился Театр миниатюр под руководством писателя сатирика Владимира Соломоновича Полякова. На мой взгляд, это был лучший автор эстрады советского периода, человек скромный, отнюдь не тщеславный и в полном смысле слова порядочный. Пятнадцать лет он писал программы для великого артиста эстрады Аркадия Райкина. Они не поссорились, но разошлись. Возможно, Полякова не удовлетворяло то, что успех его произведений полностью относился на счет артиста или упоминание о его авторстве лишь мелкими буквами в правом углу афиши, может еще что-либо другое. Но Владимир Соломонович решил организовать свой театр миниатюр, конечно, в пику райкинскому, что, впрочем, не помешало Аркадию Исааковичу прийти на 60-летний юбилей писателя в ЦДЛ и сказать: «Нашему театру 30 лет. Пора молодости, подкрепленной опытом и успехами прошлой работы. 30 лет – пора зрелости и признания зрителей. За пятнадцать из них тебе, Володя, вечное и сердечное спасибо!»
Так расходились великие эстрадники прошлого, не без обиды друг к другу, но при полном соблюдении приличий. А после этих слов Райкин исполнил два лучших монолога Полякова из их предыдущих программ, самые острые, по социальности и поднятых проблем, не имеющие себе равных до сих пор. Разошлись артисты и углубились в работу. Поляков включил в штат своего театра молодых и талантливых юмористов – Дмитрия Деранкова (второго по значимости артиста в уже для него бывшем театре Райкина), Марка Захарова, Зиновия Высоковского, Рудольфа Рудина, Владимира Высоцкого, Савелия Крамарова и других, писал для них великолепные программы, но при всех усилиях перебить мастерство и инерцию интереса зрителя к Райкину не смог и не смог бы это сделать никто из артистов в Советском Союзе. Ведь сам Поляков отдал Райкину лучшие годы своего творчества, написал для него сценарий популярного фильма «Мы где-то с вами встречались», сам создал кумира для всей страны и через пару лет понял, что второго такого артиста в стране не будет, несмотря на все авторские титанические старания. К тому же Владимир Поляков сумел, что было очень нелегко, издать две хорошие книги рассказов, смешных и грустных, в издательстве «Советский писатель», и как одержимый носился по вестибюлю ЦДЛ с криками: «На что я угробил свою жизнь? На что ушли мои лучшие годы?! Я мог бы стать писателем! Писателем!» И был прав, став лучшим эстрадным автором страны, но не писателем, чье творчество не угасает столь стремительно, как эстрадное, и не зависит от исполнителя, а живет долго по себе уготованной своим талантом срок, иногда и бессрочно.
Театр миниатюр после ухода из него Владимира Полякова просуществовал еще один год, инсценировав лучшие рассказы из Клуба 12 стульев «Литературной газеты», в том числе и мой, исполняемый Р. Рудиным.
А потом Театра миниатюр в стране не стало вообще. Ушел из жизни Аркадий Райкин, и сын его Константин, тяготеющий к драматическому искусству, постепенно выдавил из театра молодых и талантливых сатириков, набранных в труппу еще отцом, и начал ставить в театре спектакли, где преобладали пластика и движения артистов, а не слово, пошел по пути, похожему первым творческим шагам молодого режиссера Михаила Левитина, получившего руководство над поляковским театром.
У молодых режиссеров не было еще достаточно опыта и знаний для создания серьезных спектаклей классического уровня, и чтобы чем-то выделиться в театральной сфере, они обратились к музыке, песням и танцам. К тому же для зрителя, привыкшего к сложным, проблемным спектаклям, их работа выглядела занимательно, по крайней мере для некоторых из них.
Спектакль театра «Эрмитаж» назван затейливо – «Безразмерное Ким-танго». Главное в нем – творчество и фамилия незаурядного барда – Юлия Кима. Я уверен, что если бы он выступал один и пел свои песни под гитару, то интерес к нему был бы больший, чем к спектаклю с его участием. А так на сцене сменяют друг друга папуасы, пингвины, школьницы в белых фартучках, пьяницы, пенсионерки, Пушкин с Гоголем, Карменсита со свитой испанцев, Гамлет со своим «быть или не быть».
Танцуют то, что поется в песнях. Смысла не добавляют. Получается театрализованный концерт. Танго насмешливое, танго ироничное, танго роковое, анекдотическое и даже танго любви (хореография Т. Борисовой и С. Цветкова). Шапки, общего названия в концерте нет, а жаль. В песнях Ю. Кима достаточно философии, чтобы подыскать концерту умное и современное название. Режиссер-постановщик Михаил Левитин определил свое представление так: «Бравада, шизофрения, буффонада, пародии бреда». А вопрос ставится один – «Надо это или не надо?» Кто может быть против танго? Даже репертком – за. И насчет шизофрении и бреда особых возражений нет – все равно лучше, чем осмысленный спектакль с сатирической целью. Но для Любы Полищук главное в другом – это театральный спектакль, и первый в ее жизни. Она принимает участие лишь в одном танце, в дуэте с Б. Романовым, но она чувствует рядом с собою дыхание людей, заряженных на общий успех концерта, пусть еще не очень уверенную, зато самоуверенную руку режиссера, а для молодого артиста очень важно верить этому человеку, от которого зависит решение и успех всего спектакля. Рецензии – благорасположенные. Заведующая отделом искусства «Московского комсомольца» талантливая журналистка Марина Райкина замечает: «Чепуховина, дурь, безрассудство. Проносится, пропрыгивает, протанцовывает, протявкивает… С помощью композитора Андрея Семенова, Любови Полищук, одной овчарки и нескольких охотничьих такс. Просто так, ради шалопайского загула с контролирующим рефреном позади:
– Не надо, я умоляю вас, не надо…
– Нет, – отвечаем мы. – Так надо.
Шизофрения, буффонада.
Просит душа хоть изредка, хотя бы раз потрогать нематериальность жизни, подержать ее в кулаке».
Я бы добавил – в противовес бесконечной партийно-патриотической жвачки газет и театров. Ведь существует кроме нее другая жизнь, делающая кругозор человека шире, разнообразнее, веселее.
Однажды после спектакля Люба выпила, крепко, одна, сна ни в одном глазу, и потекла в ее сознании давняя жизнь, когда соученики прозвали Любу не «Полищучкой», а «Арифметикой». С какой стати? Она до сих пор не поймет. То ли потому, что не любила этот предмет и перед уроком мучилась: «Ах, сейчас эта чертова математика!» То ли потому, что ей плохо давался этот предмет? То ли потому, что не любила вообще математические дисциплины, а заодно физику с химией?
У нее было немного подруг. «Она умная и рассудительная, и никогда не подведет», – говорила Люба о писательнице Алле Боссарт. И часто рассказывала ей о своем детстве, родительском доме, а та записывала ее слова и на свой лад, по-писательски, но жизненно точно, пересказывала их: «В 67-м году в Омске курносую, ногастую 18-летнюю певицу развернули из студии эстрадного искусства и отправили доучиваться в 11-й класс. Слыхали песню: «опа-опа, жареные раки, приходите девки к нам, мы живем в бараке!» Вот именно там и проживала «Любка-певица», популярная у соседей-зэков и блатных. При этом тяга к настоящей жизни была такой, что выучила язык глухонемых и подружилась с глухонемой девочкой, чтобы ходить к ней через овраг – смотреть телевизор. На всю жизнь запомнила эту грамоту. Лет сорок спустя на Арбате подошли глухонемые и попросили автограф. И народная артистка Любовь Полищук сказала им руками – «Спасибо».
Степан Полищук, царство ему небесное, служил сперва пожарным, потом железнодорожником. Очень рано потерял родителей, с восьми лет батрачил. Потом пошел в маляры, там больше платили. Это папа артистки. А мама, поскольку у нее было трое детей, день и ночь шила. На Полищуков с их надомным промыслом охотно стучали, швейную машину изымали с понятыми. Под рев пацанвы».
Общаясь довольно часто с Любой, особенно в Коктебеле, я через многие годы после знакомства спросил у нее:
– Как родители?
– Мама жива. А папа умер, – горестно произнесла она, сказала доверительно, как близкому человеку, наверное, помнила, что я когда-то отпустил ее с Новосибирских гастролей домой, навестить родителей.