В этот момент Небби повернулся и посмотрел на Неда. Его маленькое решительное лицо было бледно, а в синих глазах полыхало настоящее пламя. В тот миг Нед был приговорен! И вот в тот момент, когда он собирался привести в исполнение свое намерение, он услышал, как дедушка сказал Бинни:
— Да, я крепко привязал его шкимушкой.
Небби, вдруг охваченной сладостной надеждой, неожиданно утратил желание убивать. Он поколебался мгновение между только что пришедшей смутной мыслью и стремительно убывающим стремлением отомстить. Новая, смутная мысль обрела более четкие очертания, и он, склонившись к ней, через минуту, забыв о достоинстве, подбежал к деду Закчи:
— Она ожила, деда? — задыхаясь, спросил он со свойственным детям пылом и надеждой.
— Да! — посуровев на глазах, ответил дед Закчи. — Для тебя, малыш, она потеряна. Она все плавает и плавает кругами.
Глаза Небби вдруг заблестели, когда новая мысль обрела в его детском мозгу вполне конкретную форму. Дедушка, глядя на него суровыми глазами, совершенно растерялся, когда его, казалось бы, убийственное известие об окончательной и явной потере полурыбы-полуконя не произвело на мальчика никакого впечатления. Однако Небби ни словом не обмолвился о своем грандиозном плане, быстро созревавшим в его отважном детском умишке. Он раз или два открывал рот, чтобы задать вопрос, но затем вновь погружался в спасительное молчание, словно инстинктивно понимал, что может задать вопрос, способный вызвать у дедушки подозрение.
Вскоре Небби украдкой еще раз прокрался к сходне и, там улегшись на живот, стал смотреть вниз в море. Его гнев почти поглотила новая — великая и величественная — мысль, наполнившая его таким громадным ликованием, что он едва удерживался от того, чтобы не вскочить на ноги или не запеть во весь голос.
Всего несколько минут назад он хотел, «встав, как положено, на колени», молить Бога «вслух» о том, чтобы Неда настигла быстрая и мучительная смерть; теперь же все переменилось. Впрочем, он помнил о Неде, только с каким-то равнодушием, охватившим его еще не укрощенный детский мозг… Грех Неда был, конечно, из разряда тех, которые не прощают, вероятно, «никогда» — и уж точно до завтра! Нет, Небби почти не думал о нем — ну разве что о том, что изумление Неда придаст еще больший блеск его (Небби) предполагаемому успеху. Нет. Небби не думал об этом конкретно, но все это было в этой юной и обуреваемой различными чувствами головке… в том, что я могу назвать хаосом решительности, поднимающим на поверхность (словно других средств и не было) одну ясную, здоровую мысль.
Тем вечером дед Закчи еще дважды спускался под воду, и каждый раз, когда он возвращался, Небби спрашивал его о том, что поделывает полурыба-полуконь; и каждый раз дедушка с притворной суровостью, повторяя одно и то же, говорил, что полурыба-полуконь «знай, плавает вокруг, и, пожалуй, ты теперь уже жалеешь о том, что не извинился перед Недом, когда тебя просили».
Однако про себя дед решил, что завтра же поднимет полурыбу-полуконя обратно.
5Той же ночью, когда трое мужчин спали в маленькой кабине, небольшая фигурка Небби бесшумно соскользнула с койки под лежаком деда Закчи. Мальчик тихо и стремительно пробрался к трапу и поднялся наверх в объятия теплой ночи. Когда он шел в темноте по палубе судна, его рубашка (переделанная из дедушкиной) слегка ударяла по его тощим голым ногам.
Небби подошел к тому месту, где на «раму» осторожно повесили дедушкин водолазный костюм; но не он был нужен мальчику. Он нагнулся к подножию «рамы» и потянул на себя крышку люка квадратной раздевалки, где лежал большой, куполообразный, медный шлем, тускло поблескивавший при свете звезд.
Небби прокрался в раздевалку и принялся волочить шлем, таща его обеими руками за постепенно разматывающийся с лебедки воздушный шланг. Наконец, он неуклюже доволок его до сходни.
Этот громоздкий и шарообразный шлем, оказалось, не так-то легко надеть на кудрявую голову, и поэтому, после одной или двух безуспешных попыток, он положил его на бок, а затем, встав на колени, просунул в него голову. Потом, с громадным усилием, мальчик поднялся с победоносным видом с колен и начал нащупывать с краю сходни деревянные ступеньки дедушкиного штормтрапа, который не был поднят. Сначала ему удалось поставить левую ногу, а потом и правую; затем он стал медленно и с трудом спускаться, и огромный шлем неуклюже покачивался на его плечах.
Его правая нога на четвертой ступеньке коснулась воды, и мальчик замер, поставив вторую ногу рядом с первой. Вода была приятно теплой, и Небби, промедлив лишь одно мгновение, отважно опустился на следующую ступеньку. Тут он опять замер и попытался заглянуть под воду. При этом большой шлем сполз назад и стукнул по восхитительно дерзкому мальчишескому носику — да так, что его синие преисполненные решимости синие глаза увлажнились. Небби, отпустив лестницу левой рукой и продолжая держаться за нее правой, попытался надвинуть громоздкий шлем обратно.
Мальчик был, как понимаете, по колено в воде, и ступенька, на которой он стоял, была скользкой — и не просто, а очень скользкой (так всегда бывает при соприкосновении воды с деревом). Одна из голых ног Небби соскользнула, а за ней сразу другая. Большой шлем сильно качнулся, и это все решило, ибо от неожиданного толчка мальчик выпустил из руки штормтрап. Послышался приглушенный вскрик, и в темноте к лестнице отчаянно метнулась маленькая ручка Небби, но было слишком поздно: он уже падал. Раздался всплеск; не очень сильный всплеск для такого отважного и обладающего огромным сердцем мальчика; и никто не услышал ни его, ни бульканья пузырьков, поднимавшихся из глубин от большого медного шлема. А потом, через мгновение, водная гладь почти успокоилась, и лишь с барабана плавно и быстро разматывался воздушный шланг.
6Только при странном утреннем свете, когда рассвет едва позолотил серый восток, дед узнал о том, что случилось. Здоровая старость, как это нередко бывает, мало нуждается в сне, и поэтому он встал рано, чтобы набить трубку, и вот тут-то он и увидел, что койка Небби пуста.
Он быстро поднялся по небольшой лестнице. На палубе тянувшийся за борт воздушный шланг молча поведал ему о происшедшем. Дед бросился к нему, страшным голосом зовя Бинни и Неда, которые, еще не до конца проснувшись, выскочили наверх в своих тяжелых фланелевых кальсонах.
Они тянули шланг быстро, но осторожно, но, когда показался громадный шар шлема, Небби в нем не оказалось, только в резьбе одного из старых винтов они обнаружили несколько запутавшихся золотистых прядей курчавых волос мальчика.
Дед огромными мускулистыми руками начал натягивать свой каучуковый костюм, и двое мужчин молча помогали ему. Через сто пятьдесят секунд он уже погружался в глубины спокойного, совершенно спокойного на рассвете моря, серого и кое-где окрашенного в желтые тона. Нед крутил ручку, время от времени открыто вытирая глаза тыльной стороной волосатой, свободной руки. Бинни, человек более суровый, но не менее отзывчивый, угрюмо молчал, обратив все свое внимание на воздушный шланг и спасательный леер; его рука в ожидании сигнала осторожно сжимала трос. По напряжению и движению то натягивающихся, то провисающих шланга и троса он видел, что дед Закчи продолжает, постоянно расширяя его круг, поиск на морском дне.
Весь день дед лазил по морскому дну, оставаясь каждый раз там столь долго, что Бинни и Нед, не выдержав, принялись увещевать его. Однако старик, охваченный безмолвным гневом и болью, так набросился на них, что они замолчали и больше не мешали ему. Три дня, пока море было спокойно, дед продолжал поиски, но ничего не нашел. На четвертый день деду Закчи пришлось отвести судно за мель: с севера подул сильный ветер, не стихавший две мрачные и неистовые недели, в течение которых дед вместе с Бинни и Недом каждый день искал на берегу «дары» моря. Однако море хранило свои тайны и ничего не возвращало.
Через две недели буря улеглась, и они вновь вышли на судне в море, чтобы возобновить прерванную работу. Искать мальчика дальше было бессмысленно. Судно бросило якорь на старом месте, и дед спустился на дно; и первое, что он увидел в серых сумерках подводного мира, была полурыба-полуконь, по-прежнему привязанная на дне шкимушкой к корешкам тяжелых водорослей.
При виде этой поделки старый Закчи испытал страшное чувство. Небби никогда не расставался с ней, и поэтому ему без всякой причины стало казаться, что и «малыш» должен быть где-то поблизости; но одновременно это причудливое, неживое создание являлось наглядным воплощением страшной причины невыразимого одиночества и безысходного отчаяния, полностью овладевшими его старым сердцем. Он уставился на нее сквозь толстое стекло шлема и, собираясь ударить ее, приподнял руку. Затем, внезапно изменив свое намерение, он протянул руку, привлек к себе игрушечного коня и исступленно обнял его, словно это был сам мальчик.
Через две недели буря улеглась, и они вновь вышли на судне в море, чтобы возобновить прерванную работу. Искать мальчика дальше было бессмысленно. Судно бросило якорь на старом месте, и дед спустился на дно; и первое, что он увидел в серых сумерках подводного мира, была полурыба-полуконь, по-прежнему привязанная на дне шкимушкой к корешкам тяжелых водорослей.
При виде этой поделки старый Закчи испытал страшное чувство. Небби никогда не расставался с ней, и поэтому ему без всякой причины стало казаться, что и «малыш» должен быть где-то поблизости; но одновременно это причудливое, неживое создание являлось наглядным воплощением страшной причины невыразимого одиночества и безысходного отчаяния, полностью овладевшими его старым сердцем. Он уставился на нее сквозь толстое стекло шлема и, собираясь ударить ее, приподнял руку. Затем, внезапно изменив свое намерение, он протянул руку, привлек к себе игрушечного коня и исступленно обнял его, словно это был сам мальчик.
Через минуту старый дед Закчи успокоился и приступил к работе, однако еще раз сто он ловил себя на том, что смотрит в водных сумерках на свою поделку — смотрит напряженно и безрассудно, прислушивается, не раздадутся ли в вечной тишине моря звуки, которым никогда не проникнуть сквозь его тихие воды, окружающие в этом странном подводном мире молчаливой стеной одинокого водолаза. А потом, вновь осознав, что нет того, кто мог бы издать столь желанные звуки, дед опять приступал, угрюмый и одинокий, к работе. Однако вскоре он снова смотрел и слушал.
По прошествии нескольких дней старый Закчи успокоился и смирился, но так и не отвязал полурыбу-полуконя от корешков водорослей на дне тихого, сумеречного моря. И все чаще он смотрел на нее, и все реже ему казалось, что это бесполезно или неразумно.
Спустя несколько недель эта привычка приобрела такие размеры, что он перестал обращать на нее внимание. Он без всякой причины все дольше оставался под водой и становился как-то странно «мрачен», когда Нед и Бинни принимались увещевать его, упрашивать, чтобы он меньше времени проводил под водой, не то ему придется заплатить обычную в таких случаях цену.
Лишь однажды дед попытался объяснить свое поведение, да и то, очевидно, непреднамеренно, а под влиянием нахлынувших на него чувств:
— Мне кажется, когда я внизу, что он рядом со мной, — не очень связно пробормотал он. И оба матроса поняли его, ибо нечто подобное они и предполагали. Они ничего не ответили, и разговор прекратился.
Теперь, спускаясь утром на дно, дед останавливался возле полурыбы-полуконя и «осматривал ее». Однажды он обнаружил, что у нее отклеился хвост скумбрии, и он тут же все исправил, прикрепив его на прежнее место при помощи каболки. Иногда он похлопывал своей огромной ручищей по конской голове и бормотал, сам того не замечая, когда от его прикосновений она тихо подпрыгивала: «Тпру, кобылка!» Порой, когда он в своем громоздком костюме проходил мимо нее, небольшой водоворот воды в его «кильватере» разворачивал полурыбу-полуконя прямо на него; немного покачавшись, она медленно удалялась обратно в тишину; дед же стоял и смотрел на нее, напрягая помимо своей воли слух в этом царстве безмолвия.
Так прошло два месяца, и дед почувствовал, что у него не все в порядке со здоровьем. Однако признаки ухудшающегося самочувствия не испугали его, а только принесли ему бесконечное удовлетворение — осознание того, что он, возможно, «скоро увидит Небби». Впрочем, эта мысль, так и не став до конца осознанной, никогда не была произнесена им вслух. Тем не менее она нашла свое выражение в чувстве слабого удовлетворения, о котором я уже говорил и которое внесло успокоение в душу деда; однажды он, работая на дне, поймал себе на том, что напевает, сам того не замечая, старинную балладу о полурыбах-полуконях.
Он тут же замолчал, пронизанный мучительными воспоминаниями, а затем, повернувшись, уставился на полурыбу-полуконя, маячившей смутной тенью в неподвижной воде. В тот момент ему показалось, что в окружающей его молчаливой пучине он слышит слабое эхо пропетой им песни. Однако он ничего не увидел и, убедив вскоре себя в том, что ему это лишь послышалось, вновь приступил к работе.
В то утро старик не раз ловил себя на том, что напевает эту старинную балладу, и каждый раз, пронзенный болью воспоминаний, пробуждаемых старой песней, он яростно сжимал губы; но вскоре все забывалось, и старый Закчи, которым вдруг овладевала уверенность, что он слышит эту песню, доносящуюся откуда-то из вечных сумерек подводного мира, начинал напряженно вслушиваться. Он, дрожа, поворачивался и устремлял свой взор на полурыбу-полуконя; однако ничего нового там не было, и он уже не был больше уверен, что что-то слышал. Это повторилось несколько раз, и каждый раз дед неуклюже распрямлялся в воде и вслушивался с напряженным вниманием, граничившим с отчаянием.
Во второй половине дня дед опять что-то услышал, но на сей раз не доверился своему слуху и угрюмо продолжал работать. Но затем, вдруг, все сомнения пропали… пронзительный, нежный детский голосок пел эту песню где-то в серых сумерках, где-то вдали за его спиной. Он с поразительной ясностью, несмотря на окружающую воду и шлем, слышал его. Этот звук он бы услышал через все горы вечности. Весь трясясь, он оглянулся назад.
Этот звук, казалось, исходил из сумерек за небольшой рощицей подводной поросли в ближайшей на морском дне долине, откуда беззвучно поднимались их корни.
Когда дед смотрел туда, все вокруг него погрузилось в удивительный и ужасный мрак. Он тут же рассеялся, и Закчи вновь видел все вокруг себя, но как-то, можно сказать, иначе. Пронзительный нежный детский голосок замолк, но позади полурыбы-полуконя что-то появилось… небольшая подвижная фигурка, заставлявшая полурыбу-полуконя качаться и подпрыгивать на привязи. И вдруг эта маленькая фигурка оказалась верхом на полурыбе-полуконе, а сам конь не на привязи, и две мелькающие ножки пришпорили его на морском дне в направлении деда.
Деду показалось, что он встал и побежал навстречу мальчику, но Небби увильнул от него, полурыба-полуконь сделала красивый курбет, и мальчик тут же начал скакать галопом вокруг деда, напевая;
И вот мы под водой, ребята.
Где скачут дикие кони.
Кони с хвостами
Громадные, как старые киты,
И прыгают вокруг один за другим,
И когда говоришь «тпру!»,
Эти дьяволы удирают!
Безмерное ликование слышалось в голосе синеглазого малыша, и вдруг дед почувствовал себя необыкновенно молодым, и непонятная радость овладела им.
7На палубе судна Неда и Бинни терзали сомнение и беспокойство. Всю вторую половину дня погода портилась, и теперь на них стремительно надвигался ужасный, черный шквал.
Время от времени Бинни пытался подать старому Закчи сигнал, чтобы он поднимался; однако дед обмотал вокруг выступа горной породы, поднимавшейся на дне моря, спасательный трос, и Бинни, поскольку второго комплекта водолазного снаряжения на борту не было, был не в силах что-либо предпринять. Все, что эти двое мужчин могли сделать, — это, запасшись терпением, страдая, упрямо вращать рукоятку насоса и ждать сигнала, который старый Закчи так никогда и не подаст, ибо в эту самую минуту он неподвижно сидел, прислонившись к выступу, вокруг которого обмотал спасательный трос, чтобы Бинни не сигналил ему, как повелось у последнего, когда дед без всякой причины задерживался внизу.
И пока Нед вращал рукоятку никому уже не нужной насосной установки, пузырьки воздуха постоянно поднимались вокруг большого медного шлема. Однако дед уже дышал воздухом небесной свежести и больше не нуждался в кислороде, усиленно качаемом для него преданным Недом.
Налетел яростный шквал в пелене дождя и пены, и неуклюжую старую посудину круто развернуло. На мгновение она было заартачилась с той стороны, где свисал канат верпа, издавший резкий, но затерявшийся в реве ветра звук. Никем не услышанный резкий звук каната вдруг, когда тот оборвался, превратился в глухой стук; и на старое сорванное с места судно обрушился сбоку шквал. Его понесло с поразительной скоростью; спасательный трос и воздушный шланг, шумно разматываясь с барабанов, тянулись за ней и оборвались двумя шумными хлопками, отчетливо прозвучавшими во время секундного затишья.
Бинни помчался на нос, чтобы бросить за борт другой верп, но тут же, крича, вернулся обратно на корму. Нед с выражением тупого ужаса в глазах по-прежнему машинально качал воздух, и насос гнал бесполезную струю воздуха по обрывку воздушного шланга. Судно отогнало уже на четверть мили с подветренной стороны от места погружения, и мужчинам не оставалось ничего другого, как поднять фок и попытаться отвести его в безопасное место за мель, лежавшую теперь с заветренной стороны.