Быстро оглядевшись вокруг, мы прошли по корме к разбитой двери под срезом полуюта. У порога мы остановились, но не для того, чтобы осмотреть разбитую дверь, а потому, что, охваченные инстинктивным и естественным страхом, боялись войти в кают-компанию, где всего несколько часов назад хозяйничало какое-то фантастическое чудовище или чудовища. Наконец, мы приняли решение подняться на ютовую надстройку и заглянуть внутрь через световой люк. Так мы и поступили, подняв для этого на куполе боковые стенки, но не смогли, хотя долго и внимательно смотрели, обнаружить следов притаившегося внутри существа. Там лишь повсюду в огромном количестве валялись обломки деревянных изделий.
После этого я отпер сходной люк и толкнул большую дверцу. Затем мы тихо спустились по трапу в кают-компанию. И тут, когда мы смогли оглядеть все помещение, нашему взору предстала необычайная картина: оно было полностью разгромлено, а перегородки всех кают, по шесть с каждой стороны, превращены в щепы. То одна дверь стояла нетронутой, перегородка же рядом с ней представляла собой груду обломков; то дверь была сорвана с петель, а деревянные перегородки целы. И такое зрелище открывалось нашему взору повсюду, куда бы мы ни поглядели.
Моя жена направилась было к нашей каюте, но я остановил ее и пошел туда сам. Здесь картина погрома была почти столь же впечатляющей. Поручень с койки моей жены был сорван, а нижние доски моей кровати, после того как у нее была выдрана боковая стойка, попадали на пол.
Но поразило нас особенно не это, а то, что колыбель нашей малышки была сорвана со стоек и брошена через всю каюту в кучу покореженного и окрашенного в белый цвет железа. Увидев это, я взглянул на жену, она — на меня, и лицо ее страшно побледнело. Затем она опустилась на колени и зарыдала и стала благодарить Бога вместе со мной, ибо спустя мгновение я, смиренный и благодарный, оказался рядом с ней. Через минуту мы овладели собой, вышли из каюты и прекратили поиски. Кладовая оказалась нетронутой, что, впрочем, и не особо удивило меня, ибо у меня было такое чувство, что существа, ворвавшиеся в нашу каюту, искали нас.
Вскоре мы покинули разгромленную кают-компанию и отправились к свинарнику: мне не терпелось посмотреть, уцелела ли свиная туша. Когда мы зашли за угол свинарника, я громко вскрикнул, поскольку здесь, на палубе, лежал на спине гигантский краб, столь громадный, что мне даже не верилось, что может существовать чудовище столь колоссального размера. Он был коричневого цвета, и только его брюхо — бледно-желтого.
Одна клешня, или мандибула, была оторвана в схватке, в которой он, должно быть, и погиб (его всего выпотрошили). И эта клешня весила столько, что мне, поднимая ее с палубы, пришлось попыхтеть. И уже на основе одного этого можно представить размеры и устрашающий вид этого существа.
Вокруг громадного краба лежало около полудюжины крабов размером поменьше, не более семи или восьми дюймов в ширину, все белого цвета с редкими вкраплениями коричневого. Все они были перекушены громадной клешней, причем в каждом случае чуть ли не надвое. От туши же борова не осталось ни кусочка.
Вот и разрешилась эта тайна; а вместе с ее разрешением исчез и суеверный страх, душивший меня эти три ночи с тех пор, как я услышал стук. На нас напала бродячая стая гигантских крабов, которые, вероятно, перебираются в водорослях с места на место, пожирая все подряд на своем пути.
Взбирались ли они когда-нибудь на борт судна прежде, пристрастились ли они к человеческой плоти или напали из любопытства, сказать я не могу. Возможно, они сначала приняли остов судна за какое-то мертвое морское чудовище и поэтому били по его бортам, пытаясь, вероятно, пробить нашу необычайно крепкую кожу!
Или, быть может, они, обладая обонянием, могли по запаху обнаружить наше присутствие на судне, но это предположение (поскольку они не напали на нас все вместе на рубку, когда мы в ней были) мне казалось невероятным. И все же — не знаю. Почему же тогда они напали на кают-компанию и нашу каюту? Ответить я, как уже говорил, не могу, и поэтому давайте оставим этот вопрос в покое.
В тот же день я выяснил, как они попали на судно, ибо, узнав, что за существо напало на нас, я более тщательно осмотрел борта и, только добравшись до передней части носа, понял, как это им удалось. Здесь я увидел, что со сломанного бушприта и утлегари в заросли водорослей свешиваются снасти, и, поскольку я не огородил парусиновым пологом пяту бушприта, чудовища сумели взобраться на снасти, а по ним без всяких помех на палубу.
Впрочем, я все быстро исправил; несколькими ударами топора я обрубил снасти, и те упали в водоросли. После этого я возвел между двумя концами защитного сооружения пока временное, а позднее и постоянное, деревянное укрепление.
С тех пор мы больше не подвергались нападению гигантских крабов, хотя и слышали на протяжении нескольких ночей странный стук о наши борта. Возможно, их привлекали отходы, которые мы выбрасывали за борт, и именно поэтому стук сначала раздался на корме, напротив кладовой, ибо как раз отсюда, через отверстия в парусиновом пологе, мы выбрасываем наши отходы.
Вот уже несколько недель как о них ничего не слышно, и у меня появилась надежда, что они куда-то удалились, может быть, для того, чтобы напасть на других одиноких людей, доживающих свою короткую жизнь на каком-нибудь судне, затерявшемся посреди обширных просторов этого бескрайнего моря, заросшего водорослями и полного смертельно опасных существ.
Я отправляю это послание, как и предыдущие четыре, в просмоленном бочонке, привязанном к небольшому воздушному шару. Туда же я вложу оторванную клешню чудовищного краба[4] в подтверждение того, сколь полно опасностей это ужасное место. Если послание и клешня когда-нибудь попадут в руки человека, пусть он, глядя на эту громадную мандибулу, попытается представить размеры другого краба или крабов, способных уничтожить столь грозное существо, как обладатель этой клешни.
Какие еще ужасы этот мерзкий мир приготовил для нас?
Я хотел вместе с клешней положить и скорлупу одного из белых крабов. Должно быть, это именно они крались той ночью в траве, когда мое разыгравшееся воображение приняло их за вампиров и нежитей. Но, поразмыслив, я отказался от этой мысли; зачем доказывать то, что в доказательствах не нуждается; да и, кроме того, это бы увеличило вес, который бы пришлось поднимать шару.
Мне надоело писать. Ночь близится к концу, да и мне уже почти не о чем говорить. Я пишу эти строки в кают-компании, и, хотя я отремонтировал ее, насколько это было в моих силах, мне не удалось скрыть следов, напоминающих о той ночи, когда громадные крабы врывались в эти каюты, разыскивая — ЧТО?
Говорить больше не о чем. Я, моя жена и малышка здоровы, но…
Я обязан взять себя в руки и быть терпеливым. Нам никто не поможет, и нам следует переносить то, что выпало на нашу долю, со всем присущим нам мужеством. А засим я кончаю, ибо не хочу напоследок жаловаться.
Артур Самуэль Филипс Сочельник 1879 года».На капитанском мостике
(Вахта с 8 до 12 часов, вечером заметили лед.)
В память о 14 апреля 1912 года[5]
41 градус 16 минут северной широты
50 градусов 16 минут западной долготы
Только что пробили вторые склянки. Вы подходите к наветренной стороне и настороженно нюхаете воздух. Да, это конечно же незабываемый запах льда… запах столь же неописуемый, сколь и безошибочный.
Вы вглядываетесь с неистовой тревогой (почти немыслимой тревогой) в ту сторону, откуда дует ветер, и нюхаете снова и снова воздух. Вы смотрите вдаль до рези в глазах и ругаетесь, как полоумный, когда открывают дверь и луч бесполезного и опасного света прорезает темноту, в которой огромное судно проходит милю за милей.
Ибо даже самый маленький проблеск света на палубе «слепит» вахтенного офицера, и ночной мрак становится еще более глубоким. Выругавшись, вы по телефону сердито велите стюарду прийти и, если дело только в ней, закрыть дверь; затем вы вновь со страшным напряжением глядите вдаль.
Просто попытайтесь представить себе следующее. Вы, вероятно, молодой мужчина двадцати шести или двадцати восьми лет, и только вы отвечаете за этот громадный груз жизней и богатства, с грохотом проделывающий милю за милей. Минул один час вашей вахты, осталось еще три, но вы уже чувствуете напряжение. И тому есть веская причина, ибо, хотя указатель машинного телеграфа на капитанском мостике и стоит на отметке «Половинный ход», вам прекрасно известно, что в машинном отделении действуют свои приказы, и ход нисколько не сбавлен. И вокруг себя, повсюду, вы смутно то там, то сям различаете во мраке на разбивающихся гребнях волн вспышки фосфоресцирующих огней. Тысячи, десятки тысяч раз вы видели эту картину… перед собой и по обеим сторонам. И вы нюхаете воздух и пытаетесь отличить холодное дуновение ветра от особенного, или, как я называю его, «личного», беспощадного, уродливого Холода смерти, подкрадывающегося, когда вы проходите в темноте мимо айсберга, к вам в ночи.
А потом эти бесчисленные вспышки свечения, вечно вырывающиеся из хаоса невидимого океана вокруг вас, внезапно обретают грозный характер, пугают вас; ибо любая из них может появиться после наката волны на невидимый берег какого-нибудь притаившегося в ночи ледяного острова… наполовину ушедшего под воду, неповоротливого и неодушевленного ледяного чудовища, скрывающегося за шумом волн, пытающегося незаметно подкрасться на траверзе к вашему клюзу.
Вы поднимаете инстинктивно руку в темноте, и крик «Лево руля» буквально дрожит на ваших устах, но потом вам все-таки удается удержаться от него и не предстать в глазах окружающих паникером, ибо теперь вы видите, что эта вспышка свечения, предвещавшая, казалось, встречу с АЙСБЕРГОМ, всего лишь одна из десятков тысяч вспышек морских огней, рождающихся и распространяющихся в окружающей ночной мгле в огромных валах морской пены.
И вновь в воздухе чувствуется тот адский запах льда, и холод, названный мною Холодом смерти, снова подкрадывается к вам из неизвестности ночи. Вы предостерегаете впередсмотрящих и матроса в «гнезде» и сами удваиваете заботу о тысячах человек, спящих столь доверчиво на койках под вашими ногами… вверяя вам — молодому человеку — собственные жизни… все. Они и это большое судно, стремительно и слепо плывущее в Ночи и через Ночные опасности, действительно находятся в вашей руке… минутная невнимательность, и тысяча смертей падет на голову сына вашего отца! Стоит ли тогда удивляться, что в такую ночь у вахтенного сердце от волнения не на месте! Четыре склянки! Пять склянок! Шесть склянок! И вот остался только час; однако к этому моменту вы уже, вероятно, чуть не отдали трижды старшине-рулевому приказ «право» или «лево» «на борт», но каждый раз воображаемый страх перед ночью, обманчивые огни на пене, адский ледяной запах и Холод смерти оказывались не настоящими на вашем пути Предвестниками бедствия. Семь склянок! И в тот момент, когда эти мелодичные, серебристые звуки проносятся от носа до кормы в ночи и утопают в реве ветра, вы замечаете, как что-то надвигается на нос по правому борту… Множество фосфоресцирующих огней на каком-то низком и скрытом в темноте морем предмете. Вы пристально смотрите на него в морской бинокль ночного видения, и, прежде чем впередсмотрящие успевают сообщить вам, вы все ПОНИМАЕТЕ. «Боже мой! — рвется крик из вашей души. — Боже мой!» И вы орете слова, от которых зависит жизнь и смерть тысячи спящих душ: «Лево на борт! Лево на борт!» Матрос в рулевой рубке подпрыгивает от вашего вопля… от его неистовости, а затем, утратив на мгновение присутствие духа, вращает штурвал не в ту сторону. Вы одним прыжком оказываетесь в рубке. Вокруг вас звенит стекло, но в тот миг вы не осознаете, что на ваших плечах повисла разбитая дверная рама рулевой рубки. Ваш кулак врезается под челюсть перепуганного рулевого, и вы хватаете свободной рукой рукоять штурвала и стремительно вращаете его к себе, и мотор ревет там, на своем месте. Ваш помощник, примчавшись, уже занял свое место у переговорного устройства, и в машинном отделении повинуются вашему приказу, отданному вами, когда вы впрыгнули в рулевую рубку… Но вы… ба, вы пристально вглядываетесь, как сумасшедший, в ночной мрак, ожидая удара левым бортом о нос чудовища, о могущественное воплощение ночи… В этот короткий промежуток времени секунды кажутся вечностью… И потом вы вслух, обращаясь то ли к ветру, то ли к ночи, произносите «слава богу!» Судно разминулось. И тысяча человек под вами по-прежнему мирно спят.
Новый старшина-рулевой «поднялся на корму» (как говорили в старину), чтобы сменить отстоявшего свою вахту матроса, и вы, пошатываясь, выходите из рулевой рубки, лишь теперь замечая, что вам мешает двигаться сломанная дверная рама. Кто-то, несколько человек, помогают вам снять ее, и ваш помощник смотрит на вас с каким-то странным уважением, которое не скрыть даже темноте.
Вы возвращаетесь на свое место, но вас, возможно, немного тошнит — несмотря на охватившую вас бурную радость.
Восемь склянок! И вот ваш собрат-офицер сменяет вас. Соблюдается привычная процедура, и вы спускаетесь с мостика по трапу к тем, кто спит внизу.
На следующий день тысяча пассажиров играет в те же игры, читает те же книги, беседует на те же темы, делает те же ставки и не обращает никакого внимания на то, что один из офицеров выглядит немного уставшим. Плотник поставил новую дверь, и некий старшина-рулевой больше уже никогда не встанет у штурвала. Что же до остального, то все идет своим чередом, и никто ничего не знает… Я имею в виду не из официальных кругов, пока странные слухи не просочатся через стюардов.
А один человек не опозорит имя сына своего отца гибелью тысячи человек.
А эта тысяча никогда не узнает. Помните об этом, вы, те, кто отправляется в море на плавающих, залитых электрическим светом дворцах из стали. И молча благословляйте этого спокойного, серьезного человека в синей опрятной форме на капитанском мостике. Вы, не задумываясь, вверяете ему свои жизни, и ни разу за все это время он не подвел вас. Теперь вы понимаете лучше?
Люди из водорослей
В ту ночь, когда я заступил на дежурство, на небе не было луны, и утопавшую во тьме верхушку холма освещал лишь свет костра. И хотя я не так уж и был напуган, я все же принял все меры предосторожности, которые пришли мне в голову, и развел довольно большой костер. Затем, прихватив с собой рапиру, я стал обходить лагерь. У гребня скал, защищавших нас с трех сторон, я останавливался, устремлял взор в темноту и прислушивался, хотя от последнего и было мало проку, поскольку постоянно ревущий в моих ушах ветер все заглушал. И хотя я ничего не увидел и не услышал, мною овладело странное беспокойство, заставившее меня несколько раз вернуться к гребню скалы; впрочем, я там так, несмотря на свои суеверные опасения, ничего не увидел и не услышал. И поэтому, решив не давать больше воли собственному воображению, я старался не приближаться к гребню и держался ближе к месту, возвышавшемуся над склоном, по которому мы спускались на остров и поднимались с него.
Затем, когда минула, возможно, первая половина моего дежурства, из густых зарослей водорослей с наветренной стороны донесся издалека звук, давящий мне на ухо, перерастающий в ужасный крик и вопль, а затем, угасая, превращающийся вдали в странные рыдания и наконец заглушаемый шумом ветра. Услышав столь страшный звук, несущийся из этой мерзости запустения, я был, как можно догадаться, несколько потрясен, но потом мне вдруг пришла в голову мысль, что этот пронзительный вопль доносится с судна, оказавшегося в плену водорослей, и я, немедленно подбежав к гребню скалы, возвышающейся над водорослями, уставился в темноту; теперь-то при свете костра, пылавшего внутри корабельного остова, я понимал, что этот вопль донесся откуда-то издалека по правую сторону от него, и более того, как подсказывал мне здравый смысл, его не могли издать те, кто был в нем, ибо сила их глоток не шла ни в какое сравнение с мощью дующего сейчас ветра. И поэтому я какое-то время стоял, нервно размышляя и вглядываясь в ночной мрак, и вскоре заметил на горизонте тусклый свет, и вскоре там показался верхний край луны, весьма приятное для меня зрелище; ибо я уже был готов разбудить боцмана и рассказать ему об услышанном мною звуке, но не решился, испугавшись, что буду глупо выглядеть, если ничего больше не произойдет. Затем, когда я наблюдал за восходом луны, вновь послышался тот вопль, напоминавший громкое рыдание женщины: он рос и крепчал, пока не прорезал с поразительной ясностью рев ветра, а потом медленно и, видимо, повторяясь, не смолк вдали, и я опять слышал одно завывание ветра.
После этого, взглянув в том направлении, откуда раздался этот звук, я сразу бросился к палатке и разбудил боцмана; ибо я не понимал, что способен он предвещать, а последний, второй вопль полностью избавил меня от робости. Не успел я встряхнуть боцмана, как он был уже на ногах и, схватив абордажную саблю, которую всегда держал под рукой, быстро проследовал за мной на вершину холма. Здесь я объяснил ему, что услышал очень страшный звук, доносившийся, казалось, из скоплений водорослей и что, когда он повторился, я решил позвать его, поскольку не знал, не предвещает ли он приближение какой-нибудь опасности. Боцман похвалил меня за это, но также и побранил за то, что я не решился позвать его, когда раздался первый вопль, а потом, проследовав за мной к гребню скалы с наветренной стороны, он встал там вместе со мной, ожидая и слушая, не повторится ли, быть может, вновь этот звук.
Около часа мы очень тихо стояли там и слушали, но слышали одно непрекращающееся завывание ветра, поэтому, несколько устав от ожидания (да и луна уже поднялась высоко), боцман кивком головы приказал мне продолжить обход лагеря, и сам пошел со мной. Вот тогда-то, повернувшись и случайно взглянув вниз на участок чистой воды, я был поражен, увидев бесчисленное количество больших рыбин, плывущих к острову из скоплений водорослей. Я подошел ближе к гребню, надеясь, поскольку они плыли прямо к берегу, увидеть их вблизи суши, но ни одной не обнаружил, ибо все они, казалось, исчезали в ярдах тридцати от берега. Пораженный количеством рыбы, их странным поведением, а также тем, что они, постоянно плывя к берегу, не приплывали к нему, я окликнул боцмана, который уже успел пройти несколько шагов вперед. Услышав мой окрик, он подбежал ко мне, и я показал ему на участок моря под нами. Он наклонился вперед и стал напряженно всматриваться, и я вместе с ним; однако никто из нас так и не сумел разгадать смысла столь загадочного представления, и боцман, пока мы наблюдали за происходящим, смотрел за всем этим не с меньшим любопытством, чем я.