Но даже когда я повторила, что беспокоиться не о чем, тень сомнения не исчезла с лица хозяйки.
После ужина мы вернулись в сарай. Взрослые зажгли свет, и сразу клубы мошкары переместились с улицы поближе к лампе. Кожа уже разбухла, и папа с крестным приступили к работе. Они выкручивали жгуты и изо всех сил растягивали кожу. Их лица покраснели от натуги, зато вскоре дед Кузя удовлетворенно крякнул, оценивая свою работу, и протянул мне метлу с аккуратными седельцем и рулем.
Я тут же уселась (конечно, настоящее кожаное седло было мягче, но ничего) и, о чудо, тут же взлетела. Сделав пару кругов под стропилами сарая, я поняла, насколько удобнее теперь летать. Это все равно что после самоката сразу же сжать руль горного велосипеда. На улице уже стемнело, и я легко выскользнула на простор. Свечкой ввинтившись в высоту, я подумала, что надо бы как-то отблагодарить взрослых. И, не придумав ничего лучшего, со всего разгону влетела в сарай и подцепила на передок метлы лицом к себе деда Кузю и в то же мгновение умчалась обратно в небо. Крестный пребольно схватил меня своими узловатыми пальцами, ровно клещами, за плечи и в ужасе распахнул глаза и рот. Его развевающаяся на ветру борода была такой потешной, что я от смеха не услышала, что он там говорил мне. Уловила только что-то о земле. И тут же поняла, что, наверное, деду Кузе неудобно лететь спиной, он же ничего не видит, да и мне приходилось лететь чуть-чуть боком, чтобы смотреть вперед.
Я решила вернуться, но теперь перед сараем садилась уже аккуратнее. Дед Кузя почувствовал под собой землю и тут же стал опускаться. Папа подхватил его на руки и перенес на лавочку перед домом, гневно бросив мне:
— Быстро воды!
Я кинулась бегом в дом, сообразив, что сделала что-то нехорошее. Когда я вернулась со стаканом воды, дед Кузя уже почти ровно сидел на лавочке, опираясь лишь одной рукой, другой рукой он теребил ворот рубахи:
— Ты не ругай ее, Тимофеич, она ж не со зла, — тут он принял от меня стакан, медленно, маленькими глотками выпил все до дна и поднял на меня глаза, — стар я, Ника, уже для таких игрищ! Ишь, мотор-то и прихватило. — Он стал потирать грудь в области сердца. — Но ничего, все обойдется, не впервой.
Я стояла, не зная, что сказать. Мне хотелось подойти и обнять крестного, пожалеть его, но я боялась сделать еще что-нибудь не так. И тут папа повернулся ко мне, словно только сейчас заметил:
— Ну-ка, марш домой и спать! Никаких полетов сегодня тебе не будет! Совершенно ничего не соображаешь!
Он распалялся все больше и больше.
— Ты хоть когда-нибудь будешь думать? Ведунья, называется! А ума ни на грош!
Папа бы еще много чего сказал, это было видно по его лицу, да только крестный его остановил.
Я сначала-то хотела выстоять весь выговор на ногах, но при последних словах очень сильно обиделась на папу и, не говоря ни слова, повернулась и пошла в дом. Там я быстро скользнула в постель и вскоре, к собственному удивлению, задремала, невзирая на обиду.
…Мне тут же привиделось, как меня ругает за что-то папа, совершенно не понимая того, что он не прав. Мне было очень грустно, хотелось плакать, и поскольку я осознавала, что это вроде как понарошку, здесь все можно, я дала волю слезам. А потом подумала, что хорошо бы сделать так, чтобы папа снова стал маленьким мальчиком, ну примерно лет шести-семи, как Ежик, сын маминой подруги. Старше не надо. Тогда, если на него вдруг несправедли-»о наругаются, он вспомнит, что значит быть маленьким, и каково это — терпеть ругань взрослых ни за что.
Да, это будет здорово, когда папа станет маленьким. Так ему и надо. Можно подумать, я хотела, чтобы у крестного прихватило сердце… И как могут взрослые так поступать. Сначала сделал мне такую чудесную метлу, а потом ндруг в дым отругал. И еще обзывался. И сейчас не приходит. А я одна лежу в этом чужом доме. Пришел бы, сел бы рядышком, погладил по голове, я бы прижалась к его руке, и мы бы помирились. Если не придет, то так ему и надо, пусть станет маленьким. Отольются кошке мышкины слезки.
Я стала припоминать все прошлые несправедливые обиды. Их оказалось так много, что на глаза еще раз навернулись слезы. Я отплакалась и, успокоившись, окончательно заснула.
Глава VI Беда
Ночью меня дважды будил петух-горлопан, но я тут же засыпала. Зато от почти неуловимого шороха под утро проснулась сразу и окончательно, хотя еще спать бы да спать.
По горнице кто-то осторожно ходил. Но странно, ни одна половица не скрипнула, хотя это в принципе невозможно. Я еще на второй день, как мы приехали в Белозеро, специально попрыгала по всему полу, чтобы узнать — есть нескрипучие места или нет. И тогда же мне стало понятно, что по полу невозможно сделать ни шагу, чтобы где-нибудь не скрипнуло.
Выждав некоторое время и не шевелясь, я тихонько приоткрыла один глаз и осмотрелась. Ночной мрак уже рассеивался, а на лавочке у стола сидел и смотрел на меня маленький дед Кузя. Ну, уменьшенный, что ли. Такая же борода, такой же прищуренный взгляд, даже телогрейка такая же. Вот только, сидя на лавке, он не доставал макушкой до края стола.
Бедный, пришла мне первая мысль, как же ему неудобно было залезать. Он вертел головой в такт каким-то своим мыслям, дрыгал ногами и был вполне доволен своим положением.
— Крестный, — не выдержала я и позвала его шепотом, — что с тобой сталось?
— Ух, напугала, — взвился тот в воздух, спрыгивая со скамьи на пол. — Предупреждать надо. Сижу, никого не трогаю, сам готовлюсь попугать. Посмотреть, значит, на твою… ну, как ее?.. О!.. Реакцию. А тут ты со своими глупыми вопросами. Ладно, отвечу, я не твой крестный. Я — домовой Кузя, а вот живу я в доме у Кузьмы Петровича. Вчера хозяин как пришел, так весь вечер про тебя хозяйке баил.
— Что-что делал?
— Ну, баил — говорил то есть, — продолжал сыпать скороговоркой домовой Кузя. — И ничего в тебе волшебного нет. Девчонка как девчонка! Да. А то хозяин там распелся как соловей — Ника то, Ника се. Где волшебство? Где ум во взгляде, где магические силы, заставляющие вокруг все светиться? Я ничего про звезды не понимаю, но ведь как обрадовался. У нас в деревне отродясь ни одной ведьмы не было. Да и в соседних тоже. Мы с мужиками, ну, с домовыми мужиками, подумали, что хоть вот сейчас жизнь начнется. А то глушь… оно и хорошо, конечно, что глушь, — влияний дурных нет. Дак ведь и геройства иногда хочется. Ну там чтоб хоть посмотреть на дракона. Правда, издаля лучше. Или чтобы к тебе заявился какой-никакой Иван-царевич, а ты бы его съела. А? Может, уважишь старость? Съешь, а? Ну, не царевича, так хоть княжича какого?
Совершенно ошеломленная такой атакой, я уселась на кровати, а ночной гость продолжал болтать, стоя посреди горницы. Он отставил ногу и выпятил вперед грудь, словно ныступал на каком-нибудь митинге по телевизору. При последних словах я обхватила голову руками. Какой царевич?! Какое волшебство?! Что за домовой?!
Тут он замолк, просительно глядя на меня, и я успела вставить свой вопрос:
— Вы хоть объясните толком, кто вы такой?
Гость явно рассердился:
— Да я же сказал уже, домовой я. То есть хранитель дома. Ежели дом из дерева, да в правильном, чистом месте поставлен, да в нем печь большая есть, то обязательно помолится домовой. Ну, правда, надо, чтобы и хозяева понимание имели, чтобы относились по-человечески. Подкормить чтобы. Гостинцев там подбросить. Пока в избе домовой есть — пожаров не будет ни за что, дом как поставили, так и будет он стоять хоть тыщу лет. А коли нет нас, то и дом пойдет вразнос: фундамент просядет, стены расползутся и прочие беды: пожары, наводнения. Опять же — крыс я гоняю лучше всякой кошки. Они же умные твари — знают, в каком доме можно поживиться, а в каком — нет.
Он помолчал немного, почмокал губами и вдруг пригорюнился:
— Только все меньше нас. Люди не хотят больше знаться с домовыми. Дома строят где попало, печи не ставят. А ведь только у печки человек становится человеком. Да и моду завели, чуть что — отдают дом другим хозяевам, а нас с собой не берут. А мы ведь всей душой не только к дому прикипаем, но и к семье. Уж как жили! Поколения сменялись, а я до сих пор помню всех. И как прапрадед Кузьмы Петровича по малолетству попал под копыта коню, а дома никого не было. Так он заполз, бедненький, и плачет, и плачет…
Тут Кузя вдруг сам захлюпал носом, но справился с грустными воспоминаниями:
— Как хозяева прежние ушли, так домовой и чахнет. Бывает, что и за год с копыт долой.
Я невольно засмеялась, на что Кузя страшно обиделся:
— Чего ты смеешься? Так всегда Кузьма Петрович говорит, ежели что. И ты мне зубы не заговаривай. Отвечай, будешь есть кого? Или что-нибудь сказочное сотвори. Нашли сон на замок, ну хоть что-нибудь сделай… Раньше, когда бабки детишкам по вечерам сказки баили, те забьются на печку, и мы за печкой на месте своем уляжемся и все слушаем, слушаем… А потом мечтаешь, чтобы и вправду все это приключилось. Да вот незадача. Край у нас какой — то совсем не волшебный стал.
Тут до меня дошло, что же именно меня сейчас больше всего беспокоило:
— Послушайте, а почему я вас вижу? И почему от вашего голоса папа не просыпается?
— Дак ведь люди-то простые нас ни видеть, ни слышать не могут. Это уж кому как дано. Ты вот стала ведьмой, так теперь и видишь нас.
— Не называйте меня ведьмой, а то я обижусь.
Он страшно удивился:
— Почему это? Ведьма — это же от слов «ведать», то есть «знать», и «ма» — то есть старшая женщина, главная женщина. Хм, хотя тебе еще расти и расти до звания главной женщины.
Тут Кузя вдруг подхватился:
— Ох, заболтался я с тобой. А счас скотинку на выгон отправлять надобно. Ладно, следующей ночью приду, там договорим. Ну, покедова.
И с этими словами он выбежал прямо сквозь запертую дверь.
Я лежала совсем ошалевшая от этого визита. Что же это получается? Хранительница убедила меня в том, что волшебства нет. Но ведь домовые — это же волшебные существа. Хотя бы взять, как он прошел сквозь дверь. Ну хорошо, допустим, раз я их видела, раз со мной случаются всякие странные вещи — значит, волшебные существа ость! НО! Тогда получается, что и Я со своими способностями (летать, лечить мысленным желанием и так далее) — тоже ВОЛШЕБНОЕ СУЩЕСТВО?
Я не хочу быть волшебным существом! Как будто нарочно, чтобы окончательно испортить мне настроение, пробегавшая по полу мышка вдруг подмигнула мне и, остановившись на мгновение, попробовала станцевать чечетку. У нее, конечно же, это не получилось, и она, засмеявшись, убежала.
Вон, во всех американских фильмах и сериалах стоит только ребенку что-то научиться делать: взглядом что-нибудь зажигать или читать чужие мысли, так за ним начинают охотиться всякие спецслужбы. А мне это надо? Мне говеем не надо, чтобы вокруг взрывались автобусы, гибли пюди и всякое такое.
Ой, мамочки, что же делать? Мне стало совсем плохо, и я решила разбудить папу, чтобы с ним посоветоваться. Тем более и вставать уже пора, совсем рассвело.
Я соскользнула с постели и направилась в папин угол. Обычно под утро он похрапывает, а сегодня что-то затих. 11 даже с головой укрылся под одеялом. Я протянула руки, намереваясь изо всех сил потрясти папу за плечо. Он ведь такой тяжелый, что и не пошевелить его. Но вдруг под руками вместо папиного плеча оказалось что-то легкое и тщедушное, так что я чуть не упала на пол. Под одеялом что-то зашевелилось, и оттуда вынырнула заспанная мордашка какого-то малыша. Он тут же запищал тонким голоском:
— Ну ты что, Ника, обалдела, что ли, совсем, так толкаться? О господи, ну что тебе надо?
Я в ужасе отпрянула от кровати, надеясь, что это всего лишь продолжение сна. В голове же сразу сложилось неумолимо, как таблица умножения, все последние события и голос Хранительницы: «Ты можешь влиять на живые существа», и мое желание: «Пусть папа станет маленьким».
Малыш отбросил одеяло и уселся на краю кровати, упершись локтями в колени и потирая лицо. Он был в папиных плавках, которых бы хватило на троих таких малышей, и я окончательно убедилась, что все это, к сожалению, не сон.
Надо признать, мне этот малыш сразу же понравился, особенно когда открыл глаза. Я любила смотреть старые фотографии родителей в детстве. А этот живой большеглазый мальчик, явно еще дошкольник, с аккуратной стрижкой густых иссиня-черных волос, выглядел еще лучше. В нем ничего не осталось от моего прежнего папы. Стоп! Ужас какой-то — неужели это мой папа?!
Между тем малыш открыл глаза и мутным от сна взглядом уставился на меня:
— Мне такой кошмар снился… — тут он замолк, потому что понял одну неприятную для себя вещь. Обычно папа, даже сидя на диване или еще где-то, все равно смотрел на меня сверху вниз. Но только не сейчас. Хоть я и стояла не очень близко, ему пришлось взирать на меня снизу вверх. И это моему папе очень не понравилось. Он замер, потом стал медленно переводить взгляд с меня на свои ноги — маленькие, безволосые, трогательные ножки. Вообще, действительно мой новый папа (надеюсь, это правильное выражение, хотя, может, нужно говорить — новый облик моего папы?) чем-то неуловимо напоминал Ежика, о котором я уже упоминала.
— ТЫ Ш-Ш-Ш-Ш-ТО? — зашипел на меня между тем папа. — НЕ-МЕгДЛЕ-ННО СДЕ-ЛАЙ МЕ-НЯ ОБ-РА-ТНО ВЗ-РОС-ЛЫМ! СЛЫ-ШИШЬ?
Я испугалась не на шутку. В таком гневе я еще папу не видела. И тут до меня дошло: но и таким маленьким я еще папу тоже никогда не видела. Ну что он мне может сделать своими маленькими ручками? Помню, Ежик очень злился, когда хотел меня ударить, а я его просто удерживала рукой за макушку, и он ничего не мог сделать. Ха! Мое желание сбылось — так что он теперь, наверное, уже понял, как плохо быть маленьким и почему я стремлюсь как можно быстрее вырасти. Только, наверное, это очень круто вышло. Как-то надо сделать так, чтобы папа меня не пришиб потом сгоряча, когда опять станет взрослым. С него станется.
Между тем папа не стал дожидаться превращения. Он соскочил с постели, схватил меня за руку и рванул чуть в сторону, чтобы я оказалась к нему вполоборота и появилась возможность ударить меня по попе. Вернее, это ему хотелось сделать. На самом же деле он лишь чуть дернул меня в сторону и все. Я же в ответ легонько его оттолкнула. Правда, тоже не рассчитала силы. Я привыкла, что на папу и с разбега наскочишь, а ему хоть бы хны. А тут он отлетел и ударился об угол тумбочки. На его глазах сразу же появились слезы. Я подскочила к нему, пытаясь обнять:
— Папочка, ну прости меня, я не хотела!
Но он стал отбиваться от меня и только жалобно просил:
— Уйди! Ну уйди же от меня!
Неизвестно чем бы все это кончилось, если бы со двора не раздался голос крестного:
— Эй, Тимофеич, ну сколько тебя ждать? Мы же договорились.
Почти тут же раздались гулкие шаги по крыльцу. Папа дернулся к шкафу, на ходу теряя свои же плавки.
— Скажи, что я куда-то ушел» — пропищал он.
В горницу ввалился чрезвычайно довольный жизнью дед Кузя:
— Привет, Ника, а где твой отец?
Я не нашла ничего лучшего сказать, что он ушел к дяде Егору.
— Да??? — несказанно удивился крестный. — А как он ушел? Дворами, что ли? Я уж битый час сижу на завалинке, все его караулю… А что он — без штанов ушел, что ли? — обратил он внимание на папину одежду на спинке стула. — И кровать его ты заправляешь? Чего это у вас творится?
Он стал подозрительно осматриваться вокруг, а потом заорал:
— Тимофеич! Я здесь и никуда не уйду. Ты чего надумал, а? Давай вылазь, знаю я твои штучки, самому все сделать захотелось? Не выйдет.
Он стал шерудить по избе, и кончилось все тем, что из шкафа, придерживая одной рукой плавки, вышел папа.
Крестный стал вертеть головой, будто у него заболела шея:
— Так, а это что за мелочь пузатая?
Папа резко вскинул голову:
— Сам ты мелочь пузатая! Глаза разуй. Это я — племяш твой. О, горе мне!..
Тоненький папин голосок произвел на деда Кузю невероятное действие. Он вдруг закрыл ладонью рот, будто пытался сдержать свой же крик, и медленно опустился прямо на пол. Так и замер, как фарфоровый китайский болванчик.
Между тем папа, поддерживая плавки, болтавшиеся на нем, как парус, прошел на кухню, но вскоре вернулся, неся зажигалку:
— Слышь, дай закурить, а то мои кончились.
Дед Кузя достал пачку сигарет, и они задымили вдвоем, правда, папа сразу же закашлялся, попробовал еще раз затянуться и чуть не захлебнулся от кашля. И теперь они сидели рядышком на полу, уставившись каждый в свою точку. Курил только крестный, а папа потирал грудь. Я продолжала сидеть на лавке, боясь шелохнуться.
— Так ты, значит… того… этого, — нарушил затянувшееся молчание дед Кузя. — А как у тебя это вышло? Дочка, что ли, подсобила? Она могет. У нее, значит, глаз теперь такой. Как что не по ней, так во что-нибудь и превратит, а тебя, значит, и вообще обратно открутила… М-да, каждому свое… Опять же хорошо, организм окончательно перестал курево принимать. Слышь, Вовчик, а когда ты, ну, это… обратно вырастешь, не знаешь?
Папа поиграл желваками на скулах, раньше у него это хорошо получалось, как у героя какого-нибудь боевика, но теперь, если откровенно, у него это вышло смешно. Однако я говорить этого папе не стала.
— Вон у нее спроси, — наконец отозвался папа, а потом повернулся ко мне: — Ника, последний раз говорю, верни меня в нормальное состояние.
Тут я не выдержала и заплакала. Пока папа пытался курить, я и так уже попробовала, и ничего не вышло. Что я и объяснила сквозь слезы.
— Та-а-ак! — протянул папа. — Какие будут предложения? Вот что, Кузьма, давай-ка сгоняй к себе домой. У тебя же там должно лежать что-нибудь для внуков из одежды? Выберешь на меня… — папа помолчал, а потом разразился длинной тирадой на каком-то гортанном языке, причем, если судить по интонациям, он очень сильно ругался.
— Ишь ты, — зауважал папу крестный. — А это по-каковски?