— Нет-нет, я не боюсь, — возразила Марина.
Что же она все-таки собиралась сказать Андерсу?..
— Нет, боитесь, судя по вашим крикам, — возразил мужчина; раздраженно или дружески — Марина не поняла. Сейчас ей вообще было мало что понятно. Она взяла с подноса стюардессы чашку с водой и выпила ее всю.
— Мне снятся страшные сны, — сообщила Марина и добавила: — В самолетах. Я постараюсь больше не спать.
Мужчина скептически покосился на нее. В конце концов, они ведь соседи, хоть и поневоле…
— Ну а если все-таки заснете, будить вас или нет?
Марина призадумалась.
То и другое было неприятно.
Ей вовсе не хотелось кричать во сне; но не хотелось и почувствовать снова на своем плече чужую руку, которая тебя тормошит. Невыносимой была и интимность ситуации, когда спишь рядом с незнакомцем и, возможно, издаешь какие-либо звуки и дергаешься.
— Не надо, — сказала она и поскорее отвернулась.
Да, точно, она собиралась рассказать Андерсу о докторе Свенсон. Занятная штука, наше подсознание, когда тебе начинает казаться, будто ты можешь набело переписать то, что уже произошло.
Когда Андерс был жив, ей никогда не приходило в голову рассказывать ему о случившемся. Теперь он умер, а она убедила себя, что должна была обо всем рассказать.
Огромное подавленное чувство вины, сидевшее в ней много лет, зашевелилось, дало о себе знать.
Разве не логично, что вина будит вину?
Когда-то давно у Марины Сингх случилась профессиональная неудача, и тогда она ушла из акушерства и гинекологии. Она никогда не рассказывала о ней ни матери (та удивлялась, с чего это ее дочка так нелогично сменила программу специализации), ни мистеру Фоксу — он знал ее лишь как фармаколога.
С людьми, знавшими подробности происшествия, — Джошем Сью и тогдашними друзьями — она постепенно перестала общаться. Давно не слышала она и о докторе Свенсон. Марина с огромным трудом запретила себе вспоминать ту историю и больше не прокручивала в памяти события, не анализировала моменты, когда все могло бы произойти иначе…
Марина Сингх была старшим ординатором, а доктор Свенсон штатным врачом госпиталя. В ту самую ночь или, как говорилось потом на наблюдательном совете, «в упомянутую ночь», она работала в окружном госпитале Балтимора. Хлопот выдалось много, но бывало и хуже. После полуночи привезли женщину, у которой уже три часа продолжались схватки. У нее уже было двое детей, и она, по ее словам, не торопилась ехать в госпиталь…
— Как вы себя чувствуете? — спросила стюардесса.
— Все в порядке, — ответила Марина. Ее глаза были горячими и сухими; она старалась их не закрывать.
— Вы не смущайтесь. Ваш симпатичный сосед разбудил вас вовремя.
Симпатичный сосед улыбнулся Марине. В его улыбке сквозила слабая надежда получить вознаграждение за благородный поступок.
— Далеко не всегда соседи проявляют такое понимание, — продолжала стюардесса. Она не торопилась уйти. В бизнес-классе мало пассажиров и делать особенно нечего. — Когда рядом кто-то храпит или кричит, они возмущаются, да так громко, что их слышно даже в хвостовом туалете.
— Все уже в порядке, — повторила Марина и отвернулась к окну. Ей захотелось поискать свободное место где-нибудь возле хвостового туалета…
Так что же все-таки случилось той ночью, как отделить действительный ход тех событий от позднейших фантазий?
Марина попробовала перенестись в само событие, а не пересказывать его долго и нудно. Она с удивлением вспомнила, что ей понравилась пациентка — двадцативосьмилетняя афроамериканка, высокая, широкоплечая, с огромным животом. Ее курчавые волосы были выпрямлены и зачесаны назад. Если она и боялась родов, то никак этого не показывала. В перерывах между схватками, а иногда и во время них, она рассказывала о других своих детях: двух девочках, у которых теперь появится брат. Марина сообщила по пейджеру доктору Свенсон, что схватки участились и идут теперь каждые четыре минуты, но родовой канал пока не расширился; сердцебиение плода нестабильное; если ситуация не исправится, нужно будет делать кесарево.
Но доктор Свенсон заявила, что картина ей ясна, и велела Марине ждать. Она не разрешила ей действовать самостоятельно…
— Что-нибудь видно в иллюминатор? — поинтересовался сосед.
— Нет, — ответила Марина.
— Я не понимаю, как вы выдерживаете. Сам я стараюсь не сидеть возле иллюминатора, а если все-таки приходится, я закрываю шторку и убеждаю себя, что я еду в автобусе. Прежде я вообще не мог летать. Потом посещал специальный тренинг, где нас учили самогипнозу. Теперь я почти не боюсь, но самогипноз действует лишь в сочетании с алкоголем. Хотите выпить?
Марина отказалась.
— Хотите газету?
Марина посмотрела на него. Ее попутчик был бледен, на щеках горели красные пятна. Ему явно хотелось, чтобы она спросила, зачем он летит в Майами и полетит ли потом дальше или останется там. Вот он обалдеет, если она сообщит ему, что летит в Южную Америку! Тогда он спросит, что она собирается там делать… Нет, лучше она промолчит.
…Кесарево она делала и раньше, но в ту ночь ей было велено ждать и наблюдать, а если ничего не изменится, то через час позвонить.
Сердцебиение плода слабело и усиливалось, слабело и усиливалось, но родовые пути пациентки так и не расширились. Марина еще раз послала сообщение доктору Свенсон, ждала и ждала ответа, но напрасно. Взглянув на часы, поняла, что часа еще не прошло, только сорок пять минут. Для доктора Свенсон правила были нерушимы. Она их не выполнила. Именно такая строгость правил всегда восхищала Марину — но только до того момента. Пациентка попалась разговорчивая, а время на разговоры у них было. Она пожаловалась, что очень устала и не только от схваток. Всю прошлую ночь она не спала — у двухлетней дочки болели уши. Муж высадил ее возле госпиталя пару часов назад, а сам повез девочек к своей матери. Два часа туда и два обратно, но, судя по всему, он еще успеет вернуться к началу родов. Лучше уж она подождет его. При первых двух его не было, обстоятельства не позволили, он не виноват…
Голос ее звучал громко, громче, чем нужно в маленькой палате.
— После родов всегда моментально забываешь, как это было, — вздохнула она. — Я вот не помню, было ли так же тяжко в те разы.
Тут она улыбнулась и добавила:
— В этом-то все и дело, верно? Ведь если бы женщины помнили свои муки, разве захотели бы они рожать других детей? И что тогда? Конец человечеству?
Час тридцать. Два часа ночи. Три часа.
Никакого ответа от доктора Свенсон.
За это время Марина приняла еще двое родов — те прошли без осложнений и не требовали присутствия штатного доктора. Женщины знали, как вытолкнуть из себя младенца. И даже когда не знали, процесс не останавливался.
Марина вернулась к роженице. Та терпеливо ждала.
Марину охватил ужас.
Потом, когда она вновь и вновь мысленно прокручивала тот фильм, во сне и наяву, именно эту его часть она анализировала тщательней всего, замедляя ход событий почти до нуля, рассматривала отдельно каждый кадр. И пугало ее не то, что роженица умрет или потеряет ребенка — нет!
Ее пугало, что она сделает что-то неправильно в глазах доктора Свенсон.
Вот если бы она действовала точно по инструкции и позвонила на пятнадцать минут позже, ничего подобного бы не случилось. Конечно, она усвоила этот урок. Конечно, доктор Свенсон вот-вот приедет…
Все сестры понимали ситуацию. Они готовили пациентку к операции, звонили анестезиологу, чтобы его разбудить, и приговаривали: «Мы готовим все, чтобы доктор Свенсон приехала и сразу взялась оперировать». Конечно, Марине нужно было позвонить другому доктору, но ей это даже не пришло в голову. Она тянула время, чтобы обезопасить себя.
Если бы она не ждала так долго… если бы не ждала до тех пор, когда все накренилось, и для нее не осталось другого выхода, как действовать…
Самолет резко нырнул вниз, потом выровнял курс.
Воздушная яма, пустяк, но на долю секунды пассажиры подумали одно и то же: вот и конец!
Мужчина в костюме схватил Марину за руку, но тут ситуация исправилась.
— Вы заметили это? — в панике прошептал он.
…Нет-нет, все началось гораздо раньше, за годы до этого, в начале ординатуры или даже в медицинской школе, в самый первый день, когда с амфитеатра студенческой аудитории Марина увидела доктора Свенсон. Нет слов, чтобы описать, как восхищалась Марина ее умом и профессионализмом! И не одна она, а все студенты. Ежеминутно. Доктор Свенсон не утруждала себя и не запоминала их имена, но они все равно подчиняли свои жизни ее воле. К девушкам из своей группы она относилась особенно жестко. Она рассказывала им, как сама училась в медицинской школе, как после ее появления мужчины объединились, чтобы изгнать ее. Они построили баррикаду из своих тел, пинали ее, когда она карабкалась по их головам. А вот сейчас все девушки осваивают профессию врача, не понимая этого и не ценя тех усилий, которые она проделала ради них…
Нет, Марина не хотела быть такой, как доктор Свенсон, даже не думала об этом. Просто ей нужно было убедиться, что она способна провести пять лет своей жизни по стандартам доктора Свенсон. Но не смогла: внезапно почувствовала, что сыта по горло. Где-то на заднем плане она ощущала присутствие мужчины в своей жизни.
Потом он отпустил ее.
Она никогда не смогла бы рассказать эту историю Андерсу, даже если бы это помогло ему быть настороже, даже если бы спасло ему жизнь.
В конце концов, у него были собственные сыновья.
Кожа на животе роженицы натянулась до предела и казалась тонкой, как оболочка воздушного шарика. Марина помнит выступившую на нем испарину. Она разрезала кожу, добралась сквозь жировой слой до фасции, думая о том, что времени совсем не осталось. Ее руки работали втрое быстрее обычного, и вот уже перед ней матка. Ей казалось, что она спасает своей быстротой жизнь ребенка, но в тот момент, когда она поняла, что перед ней головное предлежание, лицом вверх, лезвие скальпеля рассекло его голову в середине, на границе волосяного покрова, и она остановила руку лишь на середине щеки.
Потом она чувствовала это на своем лице — тот решительный надрез, когда скальпель прошелся по глазу.
Почувствовал это и отец ребенка, когда в ту ночь вернулся в госпиталь и обнаружил жену под наркозом, а сына — со шрамом и слепого на один глаз.
Марина вышла к нему в холл и сообщила, что произошло.
Он сморщился точно так же, как сморщилась она сама. Тогда ему не позволили взглянуть на младенца. Над ним уже хлопотали специалисты, но исправить все до конца было уже невозможно.
Из ординатуры ее не выгнали, Марина удивляется этому до сих пор.
Когда завершилось расследование и был закрыт судебный иск, ей позволили вернуться.
Самое ужасное, что роженица ее не винила.
Она хотела получить компенсацию за причиненный ущерб, но не желала причинить зла Марине. Она сказала, что доктор все делала правильно, кроме этой ошибки. Этой самой ошибки.
Так что Марину она выгородила.
Но после этого Марина не могла видеться со своими однокашниками, не могла прикасаться к пациентам. Не могла она и вернуться к доктору Свенсон — на разбирательстве дела та заявила, что старший ординатор получила указание не предпринимать самостоятельных действий, что в течение тех трех часов сердцебиение плода слабело, но всякий раз возвращалось к норме. Можно было не спешить. Не исключено, что через час-другой расширился бы родовой канал.
А может, еще десять минут — и плод бы погиб.
Ответа никто не знал.
Марина была тонущим кораблем, и доктор Свенсон отвернулась от нее и ушла по твердой суше. Вероятно, доктор Свенсон даже не узнала бы ее в лицо, если бы они встретились в коридорах госпиталя.
И вообще, Андерс ни за что не отказался бы от такой заманчивой командировки. Тем более в разгар надоевшей зимы, когда появилась возможность перенестись в вечное лето Амазонии, фотографировать северных каракар и других экзотических птиц. Вот он и полетел туда, и умер, и она теперь летит в Бразилию и надеется выяснить, что же случилось с его мертвым телом. Всю ночь она провела с роженицей, лишила глаза ее ребенка, и теперь ее глаза закрывались сами собой, открывались, закрывались.
Такова была цена ее поездки на поиски доктора Свенсон — воспоминания.
Потом она все-таки пошла по темному холлу в свою лабораторию, хоть и обещала соседу по полету, что не сделает этого. Там она взяла в руки фотографию экмановских сыновей, стоявшую на столе Андерса, — на ней все трое охвачены приступом веселья. Сияющие улыбки мальчишек, казалось, даже освещали темную лабораторию.
И тут дверь открылась опять.
Что забыл Андерс на этот раз? Бумажник? Ключи? Неважно. Марине хотелось только одного — чтобы он вернулся.
Но вошел ее отец.
— Пойдем, Мари, — сказал он. — Пора.
Это было так замечательно, что Марина чуть не засмеялась во весь голос. Конечно, он пришел к ней, конечно! Это была та часть ее сна, которая наполнена радостью — именно эта часть, когда отец входит в комнату и зовет ее по имени. Тогда они на какое-то время вдвоем, она и папа. Потом начинаются разные неприятности и гасят безмерное счастье, которое она испытывает от встречи с отцом. И это неправильно, ведь на деле все гораздо сложнее, все складывается из горя и огромного счастья, и она должна об этом помнить…
— Я смотрю на эту фотографию, — сказала она и показала ее отцу. — Какие прелестные мальчишки, верно?
Отец кивнул.
В отглаженных брюках и желтой куртке он выглядел импозантно. Стройную талию опоясывал плетеный ремень. А еще — он казался отдохнувшим и подтянутым. Теперь он был примерно одного возраста с Мариной. Прежде она и не думала о том, что время неумолимо течет и течет, но теперь ей захотелось задержаться в его потоке именно на этом отрезке и не становиться старше…
— Ты готова?
— Готова, — ответила она.
— Тогда все в порядке, держись за меня.
Он открыл дверь, и они вместе шагнули в пустой холл лабораторного корпуса компании «Фогель». Там стояла удивительная тишина, и Марина наслаждалась ею, понимая, что долго она не продлится. Одна за другой открывались двери, из них выходили коллеги, чтобы встретиться с ее отцом, жали ему руку. Следом за ними появились индийцы, их становилось все больше и больше, и вскоре вокруг них оказалась вся Калькутта. Индийцы переговаривались, громко крича и заглушая всякую нормальную беседу.
— Я знаю, где тут лестница, — сказала Марина на ухо отцу. — Давай пойдем туда.
Отец не слышал ее из-за оглушительного шума. Они пробирались сквозь толпу, держась друг за друга, пока это было возможно.
Три
Марина вошла в здание аэропорта и сразу ощутила легкий запах плесени и сырости; вероятно, он исходил от кондиционеров. К нему добавился запах шерсти от ее собственной одежды. Она стянула с плеч легкое весеннее пальто, расстегнула «молнию» на шерстяной кофте и засунула их в сумку на ремне. Возможно, она поступила опрометчиво, поскольку все амазонские насекомые уже оторвали голову от листьев, которые пожирали, и направили на нее свои чуткие антенны. Для них она была лакомым блюдом, шведским завтраком — женщина, одетая в шерстяную одежду, рассчитанную на северную весну…
Марина протянула свой паспорт мужчине, восседавшему за столиком.
На его рубашке красовались значки и нашивки, соответствующие его должности. Он строго посмотрел на ее фото, потом на лицо. В ответ на его вопрос она ответила, что приехала в Бразилию по делам. На вопрос о сроке пребывания она планировала ответить «две недели», но передумала, как только открыла рот.
— Три недели, — сообщила она, и мужчина поставил штемпель на пустой листок Марининого паспорта, где прочие листки этого раздела тоже были такими же пустыми.
Марина протиснулась сквозь толпу к ленточному транспортеру и стала смотреть на текущую мимо нее реку сумок и чемоданов. На ленте громоздились огромные чемоданы, похожие на мешки с песком, которые сбрасывают в прибывающую воду при угрозе наводнения. Марина терпеливо ждала и высматривала свой скромный чемодан. Отвлеклась лишь ненадолго, когда помогла соседке стащить на пол громоздкую тумбочку.
Ей вспомнилась Калькутта — и безумие, царившее в зоне прибытия, показалось ей лишь бледной тенью безумия, царившего на городских улицах Индии.
Она и ее родители были одинокими щепками среди людского моря; отец оттаскивал их в сторону, чтобы они не оказались на пути у молодых парней с багажными тележками. Закутанные в сари бабушки стерегли семейные пожитки, восседая на них; «молнии» на мягких боках сумок грозили разъехаться и держались лишь за счет перетягивающих ремней…
Марина прогнала эту картину и опять включилась в реальность, стараясь не терять надежду. Багажа оставалось все меньше, толпа постепенно редела.
Наконец на транспортере остались лишь детские очки для плаванья.
Словно завороженная, она наблюдала, как они проплывают мимо нее, и мысленно составляла перечень предметов, которые разумная особа взяла бы с собой в ручной клади: разговорник, телефон в чехле, лариам, оставшийся в мусорном бачке в аэропорту «Сент-Пол — Миннеаполис»…
Пассажиры-горемыки, набившиеся в офис с табличкой «Розыск багажа», толпились возле штабелей невостребованных чемоданов. Их разгоряченные тела повысили температуру в небольшом помещении еще градусов на семь помимо той жары, которая царила в обширной пещере зала выдачи багажа. Под потолком черный металлический вентилятор беспомощно шевелил воздух в метровом радиусе. Один за другим пассажиры подходили к девушке, сидевшей за стойкой, быстро говорили ей что-то по-португальски. Когда подошла очередь Марины, она, не говоря ни слова, протянула свой билет и адрес отеля, а девушка, с ее немалым опытом решения таких ситуаций, сунула ей под нос ламинированный листок со снимками разных чемоданов. Марина ткнула пальцем в похожий чемодан. Принтер изрыгнул из себя бумажку, и девушка отдала ее Марине, обведя кружком номер телефона и номер претензии.