– Музыка, конечно, хорошо, Владимир Сергеевич, – не отрываясь от бумаг, произнес чиновник. – Однако вы делаете упор на военные марши, тогда как политика молодого государства – конец позорной войне.
– Марши – самый удобный материал для оркестра, – без запинки ответил Вознесенский. – К тому же у нас в репертуаре имеются и вальсы… Но ведь это только начало!
– Правда ли, Владимир Сергеевич, что вы ввели в классах строевую подготовку?
– Да, правда. Это дисциплинирует.
– Но ведь вы не солдат воспитываете…
– Отчего же? Мальчики – будущие солдаты.
– К тому же вам так привычней. Не так ли? – усмехнулся чиновник. – Легче управлять взводом, чем классом. Ведь они вас так слушаются…
На последнее замечание Владимир промолчал.
Чиновник прошелся, постоял у окна, покачался на носках.
– Эдак вы у нас тут дух царской гвардии посеете, милейший. Погоны введете с позолотой, дескать, красиво, аксельбанты навесите… Дисциплина дисциплиной, но ведь меру нужно какую-то знать…
– Я лишь хочу научить детей тому, что умею сам. Не вижу ничего плохого.
– Вот и учите их математике, физике, что вы у них еще преподаете? Но вводить казарменную муштру… Это, знаете ли… для вас опасно.
Последнюю фразу чиновник сказал тише обычного, но именно она была ключевой. Владимир это понял. Когда после разговора он вышел на крыльцо и увидел на углу Кожаного, эта фраза догнала его, эхом отозвалась. Вознесенский разозлился.
– Я одного не понимаю, папа, – горячо вопрошал он вечером в кабинете отца. – Что они хотят сделать из молодежи? Аксельбанты – плохо, а кожанка с мятыми штанами – хорошо? Стрелки на брюках, как я от своих требую, – это царская гвардия, а грязный воротник – это что? Светлое будущее?
– Ты, Володька, не должен злиться на них… Они не ведают, что творят.
– Ты ошибаешься, папа! Они ведают, что творят. Они у нас победу отняли! Солдат натравили на офицеров! Такого никогда не было, чтобы солдат посмел с офицера погоны сорвать! А ведь срывали, папа, и до убийств доходило! А ведь они со мною хлеб в окопах делили, мы вместе под пули шли! И сколько среди них героев было! Разложили армию, унизили. Так нет, этого мало! Давайте и на гражданке мы офицера достанем, добьем…
Владимир метался по кабинету отца, терзаясь душевной болью. Со стен на него скорбно взирали лики святых.
– Что я тебе могу сказать, сынок? Армии тяжело, но и церкви тяжело. Людям вокруг тоже нелегко. Настало время испытаний, и надо их выдержать. Перенести. Человек для испытания на землю пришел, Володька, а не для игр в солдатики. Испытай самого себя, выдержал – молодец, а не выдержал – зря, выходит, Бог на тебя надеялся, в этот мир прислал. Вот так.
Владимир молчал, чувствуя, как всегда это бывало в разговоре с отцом, как злость и раздражение потихоньку оставляют душу, уступая место чему-то такому, что схватывает горло и трудно становится говорить.
Отец сидел за своим столом, обложившись бумагами. Перед ним стояла тяжелая чернильница из яшмы – подарок Георгия – и горкой лежали перья.
– Над чем ты сейчас работаешь, папа? – немного успокоившись, спросил Владимир. Сколько он помнил отца, тот всегда что-то писал – статьи в «Епархиальные ведомости», наблюдения из жизни прихода, доклад для гимназии или слово для проповеди. Отец всегда занимался просветительской деятельностью, хотя это не приносило ему никакого дохода. Так он понимал свое служение.
– Задумал я, Володька, начать историю храмов и монастырей Любимского края. Вот уже описал городские, все пять. После двинусь прямо по реке Обноре, и вот как она течет, так и святые уголки все по порядку опишу. Позже за жития местных святых примусь.
– Иордан Любимского края… – глядя куда-то поверх отцовых бумаг, задумчиво произнес сын.
– Что?
– Я, пап, завтра на рыбалку пойду. С ночевкой.
– Вот это дело, сходи, сынок, развейся. У нас и лодки ваши в порядке, Иван следил за ними.
На другой день, ближе к вечеру, сложив в старую лодку свои пожитки, Владимир отправился вверх по Обноре. Едва по правую руку проплыло Останково с его дубом и кедром – двумя маяками и старыми друзьями, начались волнующие узнавания – одно за другим. Это были те самые волшебные приветы из беззаботной юности, которые всегда бережно хранит для нас родная сторона.
«Сейчас будет сосна-шапочка», – предвкушал Владимир. И вот она, сосна – громадная, одинокая, с огромной кроной-шапкой. Ствол голый, без сучьев. Немного выше по течению – четырехугольная площадка среди молодых сосен, поляна для ближних пикников. Любимое место дяди Георгия. Мгновенно в памяти всплывает картинка – разноцветные фонарики по периметру площадки, в середине – костер. Переборы гитары – это тетушка начинает романс. Кузины подхватывают…
Где-то они теперь? Удалось ли выехать за границу?
Река широкая, гораздо шире Учи. Приятно шуршит разогнанная лодка, прихватывая тростники и разгоняя сидящих на них стрекоз. Где-то воркует горлинка. Вот сейчас покажется елка-перо, как прозвала это дерево сестренка. Ель, обгоревшая с одной стороны.
И вот уже Анциферовский омут. В середине реки остров на остатках мельничной плотины. Напротив острова высокий мыс, вдающийся в реку, на нем площадка, с трех сторон окруженная лесом. Алешка утверждал, что там, на глубине омута, лежит огромный тяжелый сом, а может, и не один. Это была их основная стоянка, и Владимир решил остановиться сегодня именно здесь. Он привязал лодку, размял ноги.
Прошелся в ту сторону, где был когда-то у них с братом устроен шалаш. Надо же – сохранился! Владимир заглянул в шалаш – хвоя, шишки. А крыша из еловых лап целая, только подновить. Шишки выбросил, постелил на хвою свою шинель. Поставил жерлицы на ночь, набрал веток для костра, установил вилашки для чайника, достал из рюкзака картошку. Неторопливо сделав основные задуманные дела, Владимир сел на взгорке. Горел костер. Вечер таял, забирая у дня последние краски. Где-то недалеко всплеснулась крупная рыбина. Как волшебно это время суток! Замолкают дневные птицы, укладываются спать. Зато ночные уже изредка дают о себе знать. Вот начал бурчать козодой.
Сколько раз на фронте он мечтал об этой минуте! Он пришел на свидание с рекой, и она, казалось, осознает это и радуется встрече вместе с ним.
Не хотелось думать ни о чем – ни о прошлом, ни о будущем. Минуты, подаренные настоящим, оказались прозрачными как слеза и потрясали своей внезапной откровенностью.
Чай кипел, и картошка пеклась в тлеющих углях костра, когда со стороны противоположного берега стали доноситься какие-то звуки. Похоже, одинокая лошадь рысцой двигается вдоль реки. Неясные звуки приближались, и через полминуты он уже был уверен, что на берегу сейчас появится всадник. Он тихо выругался, с раздражением думая о суетности и людском любопытстве, поднялся и тотчас увидел того, кто так торопился нарушить его уединение. Это была всадница. Ее светлая лошадь и светлое же платье отчетливо проступали на фоне темно-синего, почти черного неба в россыпи мелких звезд.
– Ну, что же вы стоите? Помогите перебраться к вам, иначе мне придется плыть.
– Здесь глубоко, плыть не стоит, – откликнулся Владимир, плохо скрывая раздражение в голосе.
Он отвязал лодку, направился к пологому берегу, на котором нетерпеливо перебирала копытами Сонечкина лошадь.
– Оказывается, Софи, вы большая любительница приключений, – буркнул он, подавая ей руку и дожидаясь, пока нежданная гостья усядется.
Она промолчала. Когда причалили, она подошла к костру. Владимир понял, что девушка замерзла, что поступок, на который она отважилась ради того, чтобы остаться с ним наедине, дался ей непросто. И что сейчас она волнуется и его невольная грубость и неприветливость причиняют ей боль. Все эти мысли и ощущения мгновенно пронеслись в его голове, он подошел и сказал:
– Вы как раз поспели к ужину, Софи. Хотите печеной картошки?
– Хочу! – воскликнула она с благодарностью, улыбнулась, вздохнула и стала прежней Сонечкой, которую он знал всегда.
А ей и в самом деле непросто было решиться на такое! Сразу после работы она, озираясь, стараясь остаться незамеченной, пробежала на берег Учи. Спустилась к мосткам и пробралась в заброшенную купальню Карыгиных, чтобы убедиться, что Владимир действительно отправляется на рыбалку. Тропинка к купальне сплошь заросла крапивой, Сонечка обожгла ноги, а войдя в купальню, тотчас обмочила подол и едва не свалилась с мостка, потому что одна из досок подломилась прямо у нее под ногой. Выглядывая в небольшое оконце, неудобно устроенное на самом верху, Соня проторчала битый час безрезультатно. Мальчишки удили рыбу в кустах, на том берегу заучские шумно купались, а она, учительница из школы рабочей молодежи, пряталась в своей засаде и ждала! А если бы кому пришло в голову заглянуть в купальню? Впрочем, все ее мучения были сторицей вознаграждены, когда раздался стук весел о дно лодки. Собралась выглянуть и тут же заметила… что она в купальне не одна! В глубине темной воды среди колышущейся травы замерла длинная крупная щука. Глаз ее – круглый, блестящий – косил в сторону Сонечки и выражал полное презрение. Сонечка готова была поклясться, что щука все поняла о ней, знает, зачем она здесь, и втайне смеется над влюбленной барышней. Сонечка вспыхнула, топнула ногой, рыбина неторопливо вильнула и скрылась за бревнами. Когда девушка наконец выглянула из своего укрытия, лодка «Волна» уже отчалила. Сонечка увидела спину своего возлюбленного, плечи, легко управляющие веслами… Она тотчас решила, как поступит дальше.
…Они сидели на бревнышках, чистили обжигающую картошку, и Владимир с удивлением осознавал, что вторжение Сонечки уже не вызывает в нем прежнего раздражения. Сбоку ему было видно, как вздрагивают ее ресницы и смешно вытягиваются губы над горячим чаем. Его всегда прежде немного смешила ее детская влюбленность, он, как мог, подыгрывал ей, бывая в Любиме. Понимал, как важно не обидеть, не спугнуть первую любовь. Сам пережил что-то подобное, тайком вздыхая по своей молодой тетушке, жене дяди Георгия. Когда случайно тайна раскрылась и отец стал подтрунивать над ним, он по-настоящему страдал и всерьез обижался. Когда это было? С ним ли это было?
А Соня выросла и стала совсем даже ничего. И кажется, по-прежнему влюблена. Когда он это обнаружил, то перестал подыгрывать. Пусть девушка оглядится и выберет кого-то для себя, игры кончились.
Но Соня, похоже, думает иначе. А она хорошенькая…
«Женюсь, – подумал Владимир. – Женюсь, поселюсь рядом с родителями, буду ходить на охоту, сын вырастет, стану его за собой таскать. Все будет хорошо». Наверное, так и должно было быть.
– Хотите порыбачить? – неожиданно для самого себя предложил Вознесенский, на что Сонечка живо откликнулась:
– Хочу!
Они забрались в лодку, отплыли немного от острова. Владимир забросил леску и отдал удилище Сонечке.
– Вы, наверное… плохо думаете обо мне? – спросила Сонечка вдруг.
– Почему я должен думать о вас плохо?
– Вы сами знаете. Вы меня не звали, а я пришла. Я просто… Я не могу больше ждать, понимаете? Я так долго ждала, когда война кончится и начнется прежняя жизнь, и вы приедете…
– Смотрите, у вас клюет.
Сонечка не увидела, а почувствовала – удилище едва не выскользнуло у нее из рук. Сильная рыбина тянула леску на себя, Сонечка пыталась тянуть на себя.
– Погодите, я помогу вам.
– Нет, я сама!
Вознесенский все же шагнул к ней, надеясь успеть поправить ситуацию, но Сонечка не выдержала неравной борьбы с рыбиной, покачнулась, изо всех сил стараясь удержать в руках удилище, и… плюхнулась в воду.
Пришлось снова разводить костер. Вознесенский набросал побольше веток, пока она, стуча зубами, пыталась обсушиться.
– Так не пойдет. Раздевайтесь, мы развесим ваше платье на ветках. А вы завернитесь в шинель.
Он ушел в лес за ветками, чуть ли не на ощупь набрал сушняка. Он не торопился. И все же, когда собрался возвращаться, отчетливо увидел ее силуэт на фоне ярко горящего костра. Она была без одежды и выжимала свое платье. На ее бедрах плясали блики огня. Он не мог оторвать глаз от этого зрелища. Соня была стройной, но крепкой. В ней не было искусственной хрупкости его кузин, для которых хотелось читать стихи и писать в альбомы комплименты. В ней присутствовало что-то крестьянское, и это волновало. Она отжала платье и теперь развешивала его, наклоняясь над кустами. Вознесенский стоял с охапкой сушняка и смотрел на эти ее действия, чувствуя, как в паху пульсирует кровь. Она побежала за шинелью, но, вероятно, наступила на сучок или сосновую иголку. Запрыгала на одной ноге, наклонилась, убирая колючку. Где-то над самой головой Владимира заухал филин. Сонечка оглянулась, прыгнула к шинели, в одно движение зарылась в нее, как в нору.
Когда Вознесенский вернулся к костру, она смирнехонько сидела на бревнышке. Из-под полы шинели выглядывали розовые пальцы ноги.
Он сложил поодаль сушняк и остался стоять у кустов, по ту сторону костра, глядя на эти розовые пальцы.
Сонечка чувствовала себя виноватой. Все у нее не так получается! Ну почему она не может с изяществом, как другие? Он никогда не полюбит ее! Он никогда не будет смотреть на нее с обожанием, как Митька смотрит на Манечку.
Костер полыхнул, выбросив стаю искр, Сонечка вскочила – уголек обжег ей пальцы. Она запрыгала по траве. Вознесенский моментально оказался у ее ног, взял ступню, сорвал подорожник и обернул листком обожженный палец. Он держал Сонечкину ступню в своих руках. Прямо перед его носом оказалась ее круглая коленка. Над коленкой сходились полы шинели, придерживаемые ее дрожащими пальцами. Вознесенский поцеловал коленку. Сонечка вздрогнула и инстинктивно сильнее сжала пальцы, придерживающие шинель. Но лишь на миг. Ее пальцы разжались, выпустив грубую ткань. Вознесенский ладонями гладил икры и целовал ее коленки. Сонечка дрожала, но не сделала ни одного движения. Она все еще придерживала шинель у самого ворота. Его руки поехали выше. Кожа под ними горела. Он трогал ее всю и целовал. Сонечка, очень отдаленно и приблизительно просвещенная, как это бывает между мужчиной и женщиной, с удивлением и возрастающим потрясением принимала чувственные ощущения, которые дарил ей Вознесенский. Когда он поцеловал ее в темный треугольник, она отпустила шинель, та упала к ногам, а Сонечка опустилась в траву рядом с ним. Они оказались лицом к лицу. Она обняла его. Мышцы спины под ее пальцами упруго подрагивали. Она поняла, что он едва сдерживается. В несколько следующих минут она в полной мере успела почувствовать его силу, неистовость и нежность – все, к чему, как оказалось, стремилось ее тело. Он уснул, а Сонечка смотрела на него, спящего, и любила. Она любила его влажные от пота волосы на лбу, его губы, такие красивые – нижняя губа полнее верхней. Считается, что такие губы предназначены природой для девушек, а та взяла да и одарила всех мальчиков Вознесенских… Она любила его руки с длинными аристократическими пальцами, его прямой узкий нос. Она любила так, что хотелось плакать. Костер догорал. Она высвободила руку, поднялась, подбросила веток.
Вознесенский открыл глаза:
– Иди сюда.
Она послушно легла рядом.
Он гладил ее волосы, закручивал на палец кончик косы.
– Завтра я приду к твоему отцу свататься. Будь готова.
Сонечка счастливо вздохнула и поцеловала его в шею.
– Мы будем жить долго и счастливо, и у нас будет много детей, – продолжал он немного насмешливо, как бы нарочно говоря именно то, что она хотела услышать.
Сонечка целовала его подбородок. Она гладила его руки, трогала пальцы, рисовала кончиком косы узоры у него на груди, пока он не положил конец ее нежностям, крепко обхватив руками и прижав к себе. Все повторилось вновь.
На рассвете Вознесенский проводил девушку на берег, где мирно паслась привязанная к березе лошадь. Соня возвращалась к себе в Останково в совершенно новом состоянии обостренного восприятия. Она смотрела вокруг, и все, что видела, мгновенной печатью откладывалось в ее сердце. Обгорелая ель-перо, сосна-шапка, поляна для пикников… Все это он, о нем, с ним… Все это принадлежит им двоим, потому что с самого детства существовало в их жизни, объединяло их, было общим.
– Слышишь, Ласка, он – мой… Мы поженимся, – шептала она, наклоняясь к голове лошади. – Совсем скоро.
Сонечка ехала полями, делая крюк, и к своему дому приблизилась с задов, намереваясь потихоньку поставить Ласку в стойло и через кухню пробраться к себе. Но едва она вышла из конюшни, сохраняя на лице блаженную улыбку, дверь дома распахнулась и на крыльце появился Данила Фролович – в жилетке и сапогах, будто давно был на ногах или же не ложился вовсе.
– Где была?! – грозно спросил он, уперев кулаки в упругие бока.
Сонечка продолжала смотреть на отца с улыбкой, которая пожившему человеку могла сказать многое, если не все.
– Говори, где была! С кем?! – Ноздри Данилы Фроловича вздрагивали, крупное лицо наливалось краской.
Сонечка смотрела на отца и медленно, очень медленно возвращалась в реальность. В эту ночь она потеряла голову от любви и забыла, что она послушная дочь, что гулять без спросу по ночам недопустимо, что отец бывает грозен в приступах ярости. Впервые она обо всем забыла, а вспомнив, не испугалась, а разозлилась. В нее потихоньку, исподволь, толчками, вливалась бешеная ярость отца, их кругловское упрямство, и у нее тоже стали вздрагивать ноздри.
На крыльцо выскочила босая мать, стала делать знаки за спиной отца.
Соня нарочно на нее не смотрела. Она не маленькая. Думают, вечно будут ей указывать? Достаточно того, что с позором сняли ее с поезда, когда она, объятая благородным порывом, пробиралась на фронт! Тогда она покорилась, сдалась. Но теперь – ни за что!
– Уйди, Варвара! – заорал отец на жену. – Пусть ответит, с кем шлялась всю ночь! Хорошую ты дочку вырастила! Стыд потеряла! Родителей позорит!
– Ну, Соня, скажи отцу-то, чего молчишь?..
– Не скажу! – заявила Соня, слушая, как упрямая уверенность затмевает в ней все остальные чувства.
– Отцу перечить? – Данила Фролович схватил висевшие на перилах крыльца вожжи. – С Ленькой Кожаным милуешься? Который отца родного гноит? Убью!
Вожжи просвистели в воздухе, Соня зажмурилась. Удар прошелся по руке и груди. Почувствовав обжигающую волну боли, девушка метнулась к воротам, распахнула их.