Интересно, что при этом Марина даже в самые тяжелые времена сосредоточенно, часами делала себе маникюр и педикюр. Аккуратно подстриженные, отполированные, накрашенные бесцветным лаком ногти, казалось, принадлежали другой, гораздо более молодой женщине. Так же тщательно Марина выщипывала себе брови и волосы на ногах. Немного притеревшись к Марине и найдя с ней общий язык, Маруха и Беатрис старались ее поддержать. Беатрис до бесконечности обсуждала с ней общих знакомых, и их шушуканье выводило из себя даже болтливых охранников. Маруха же делала все возможное, чтобы утешить бедняжку. Ведь никто, кроме них да охранников, не знал, что Марина жива, а передать на волю весточку было невозможно, и это очень угнетало Маруху и Беатрис.
Страдания пленниц немного скрасил неожиданный приезд начальника в маске, того самого, который навестил их в самый первый день. Он явился в бодром, приподнятом расположении духа и сообщил, что их могут освободить даже до 9 декабря, на которое были назначены выборы в Конституционную Ассамблею. Для Марухи эта новость имела особое значение, поскольку 9 декабря – это день ее рождения, и она несказанно обрадовалась при мысли о том, что ей удастся отпраздновать его в кругу семьи. Однако радость оказалась преждевременной. Надежды быстро развеялись: спустя неделю начальник заявил, что их не отпустят не только 9 декабря, но и на Рождество и даже на Новый год; заключение продлится гораздо дольше. Для Марухи с Беатрис это был страшный удар. У Марухи началось воспаление вен, ноги очень сильно болели. У Беатрис случился приступ удушья, а потом открылась язва желудка и началось кровотечение. Однажды ночью, обезумев от боли, она взмолилась, чтобы Золотушный в порядке исключения разрешил ей сходить в туалет, хотя по ночам их туда не пускали. Он долго думал, но все-таки согласился, предупредив, что подвергает себя огромному риску. Облегчения, впрочем, не наступило. Беатрис жалобно скулила, словно раненая собачонка, чувствуя, что умирает, пока Золотушный не сжалился над ней и не раздобыл у Дворецкого таблетку бускопана.
Как ни старались заложницы понять, где их скрывают, им это не удавалось. Судя по тому, что охранники боялись соседей, а также по шуму и голосам, доносившимся снаружи, их прятали где-то в городе. Безумный петух, кукарекавший в любое время дня и ночи, наводил на те же подозрения, ведь петухи, обитающие в многоэтажках, нередко теряют ощущение времени. Разные голоса неподалеку то и дело выкрикивали одно и то же имя «Рафаэль». Самолеты, судя по звукам, летали низко, а вертолет, похоже, зависал над самым домом. Марина уверяла (хотя ее версия так и не подтвердилась), что это начальство с инспекцией. Маруха и Беатрис считали ее уверения очередными фантазиями, однако действительно всякий раз, когда появлялся вертолет, тюремный режим ужесточался: в доме, как в казарме, срочно наводили порядок, дверь запирали изнутри на задвижку, а снаружи – на висячий замок; говорили шепотом, оружие держали наготове, еда становилась чуть поприличнее.
В начале декабря четверых охранников, стороживших пленниц с первого дня, заменили другой четверкой. Среди них был один, резко отличавшийся от остальных, странный, жуткий, словно из фильма ужасов. Его называли Гориллой, и он действительно был на нее похож: громадный, сильный, как гладиатор. Его черная, с темно-бурым отливом кожа поросла густым курчавым волосом, а голос звучал так оглушительно, что понизить его до шепота Горилла был не в состоянии, а потребовать этого от него никто не отваживался. Рядом с ним все чувствовали себя пигмеями. Вместо самодельных шортов, которые носили все охранники, Горилла щеголял в спортивных трусах и облегающей майке, которая подчеркивала его великолепный торс. На шее висел медальон с изображением Младенца Христа, на запястье он носил амулет, а громадные светлые ладони были испещрены глубокими, словно выжженными огнем, линиями судьбы. Горилла еле помещался в комнате и чувствовал себя там, как слон в посудной лавке. Для заложниц, которые уже нашли общий язык с прежней охраной, его появление было сущим несчастьем. Особенно для Беатрис, которую Горилла возненавидел с первого взгляда.
В те дни тюремщиков и пленниц объединяла скука. В преддверии Рождества хозяева пригласили в дом священника. Знал он о заложниках или нет, неизвестно. Падре и хозяева усердно молились, пели рождественские песнопения «вильянсико», угощали детей сладостями и пили яблочное вино, которое в этом семействе принято было пить в торжественных случаях. Потом кропили дом святой водой. Воды понадобилось столько, что ее пришлось приносить в больших бензиновых канистрах. Когда священник ушел, хозяйка зашла в комнату узниц и окропила телевизор, матрасы и стены. Заложницы были застигнуты врасплох и не знали, как на это реагировать.
– Водичка не простая, а святая, – пояснила хозяйка, окропляя их мокрой рукой, – она нас защитит, и с нами ничего не случится.
Охранники перекрестились, пали на колени и с ангельским благоговением подставили головы под очистительные брызги.
Столь характерный для антьокийцев молитвенно-разгульный настрой держался весь декабрь. Маруха, которой было не до веселья, попыталась скрыть от своих похитителей, что 9 декабря у нее день рождения: ей исполнялось пятьдесят три года. Беатрис пообещала ее не выдавать, но тюремщики все равно узнали об этом из телепередачи, подготовленной детьми Марухи и показанной накануне.
Смотря телепередачу, охранники чувствовали себя тоже в какой-то степени включенными в этот семейный круг.
– Донья Маруха! – воскликнул один из них. – Поглядите, как молодо выглядит доктор Вильямисар! А как хорошо держится! И так вас любит!
Они просили Маруху познакомить их с дочками и разрешить с ними погулять. Но все-таки смотреть такую передачу, сидя взаперти, было все равно что для покойников наблюдать нашу жизнь с того света, не имея возможности в ней поучаствовать и даже подать живым о себе весточку. На другой день, в одиннадцать утра, Дворецкий и его женушка без предупреждения завалились в комнату с бутылкой шампанского, бокалами и тортом, покрытым сверху чем-то, напоминающим зубную пасту. Они от всего сердца поздравили Маруху и пропели вместе с охранниками «Happy birthday». Потом все выпили и закусили, оставив в душе Марухи бурю противоречивых чувств.
26 ноября Хуана Витту разбудили известием, что его решили освободить по состоянию здоровья. Хуан застыл от ужаса, ведь он в эти дни чувствовал себя куда лучше прежнего. Он подумал, что это уловка, а на самом деле бандиты собираются представить потрясенной публике труп первого заложника. И когда через несколько часов охранник велел Хуану готовиться к выходу на волю, его охватила паника.
– Вообще-то я хотел бы умереть своей смертью, – признавался он потом, – но раз складывалось иначе, приходилось смиряться.
Хуану Витте приказали побриться и надеть чистое белье. Он повиновался в полной уверенности, что одевается на свои похороны. Его проинструктировали, как он должен действовать, оказавшись на свободе; особенно тщательные наставления были даны относительно общения с прессой, чтобы полиция не пронюхала, где прячут заложников, и не попыталась их освободить. После полудня Хуана немного повозили в машине по запутанным медельинским улочкам и бесцеремонно высадили на углу.
После освобождения Хуана Витты Эро Бусса перевезли в хороший район и поселили в доме напротив школы аэробики для сеньорит. Хозяином дома был мулат, кутила и мот. Его жена лет тридцати пяти, на седьмом месяце беременности, с раннего утра обвешивалась дорогими и чересчур броскими украшениями. Их маленький сын жил с бабушкой в другом доме, и его комнату, забитую разнообразными заводными игрушками, отдали Эро Буссу. По тому, как его в этой семье приняли, Эро понял, что заточение продлится долго.
Хозяевам дома пришелся по душе немец, точь-в-точь такой же, как в фильмах с участием Марлен Дитрих: двухметрового роста, косая сажень в плечах, в свои пятьдесят лет он выглядел юношей, обладал превосходным чувством юмора и сдабривал испанскую речь смачными карибскими жаргонизмами, которым научился от своей жены Кармен Сантьяго. Много лет проработав в Латинской Америке корреспондентом разных немецких газет и радио, Эро неоднократно подвергал свою жизнь серьезному риску; к примеру, когда в Чили правила военная хунта, ему пришлось провести бессонную ночь, ожидая наутро расстрела. Так что человек он был закаленный и спокойно наслаждался фольклорной спецификой своего плена.
А специфики было хоть отбавляй, ведь, несмотря на то что к хозяевам довольно часто приходил эмиссар с кучей денег на текущие расходы, средств постоянно не хватало. Хозяева принимались с безудержной скоростью тратить деньги на вечеринки и побрякушки, и уже через несколько дней не на что было поесть. В конце недели устраивались пирушки для братьев, сестер, кузенов и близких друзей. Дом заполоняли дети. Узнав великана-немца, все пришли в неописуемый восторг и относились к нему, как к артисту, играющему в телесериале, ведь его часто видели по телевизору. По меньшей мере тридцать человек, не причастных к похищению и потому не скрывавших своих лиц, выпросили у Эро автограф и сделали его фото, пировали и даже танцевали с ним в этом сумасшедшем доме, где ему довелось прожить до самого конца своего заточения.
Накапливающиеся долги сводили хозяев с ума; чтобы прокормить пленника, им пришлось заложить телевизор, видеомагнитофон, проигрыватель и кучу других вещей. Драгоценности, красовавшиеся у хозяйки на шее, руках и в ушах, постепенно исчезали и наконец исчезли совсем. Как-то на рассвете мулат разбудил Эро Бусса, чтобы занять у него денег, ведь у жены начались схватки, а на оплату роддома не было ни сантима. Эро Бусс одолжил ему последние пятьдесят тысяч песо.
Бусса освободили 11 декабря, через пятнадцать дней после Хуана Витты. По этому случаю ему купили ботинки: правда, они Эро не подошли, потому что у него был сорок шестой размер, а хозяева, как ни старались, смогли раздобыть только сорок четвертый. Брюки и рубашка оказались на два размера меньше: Бусс за время плена похудел на шестнадцать килограммов. Ему вернули фотоаппаратуру и маленький чемоданчик с записными книжками, спрятанными за подкладку, возвратили пятьдесят тысяч песо, которые занимали на роды, и пятнадцать тысяч, которые он одолжил хозяевам раньше, когда они растранжирили деньги, выделенные на пропитание заложника, и нужно было возместить недостачу. Предлагали дать еще, но Эро просил лишь об одном – чтобы ему устроили встречу с Пабло Эскобаром. В ответ последовало молчание.
Бандиты, охранявшие его в последние дни, вывезли Эро на частном автомобиле, долго кружили по самым роскошным районам Медельина, заметая следы, и наконец высадили за полквартала от здания, где располагается газета «Коломбиано», выгрузив его вещи и оставив заявление, в котором Невыдаванцы признавали заслуги Эро в борьбе за права человека в Колумбии и других странах Латинской Америки, а также вновь подтверждали свою готовность сдаться правосудию, если будут даны юридические гарантии безопасности, как их собственной, так и их родных. Журналист до мозга костей, Эро Бусс всучил камеру первому встречному и попросил сфотографировать его в момент обретения свободы.
Диана и Асусена узнали об освобождении друзей по радио, а охранники сказали, что следующие на очереди они. Впрочем, им столько раз уже об этом говорили, что они не поверили. Но на случай если вдруг освободят одну из них, каждая заранее заготовила письмо для своих родных, которое должна была передать, выйдя на волю, ее подруга. Однако ни в тот день, ни на следующий ничего не произошло. Зато через два дня, 13 декабря на рассвете Диану разбудили чей-то шепот и странные звуки. С мыслями об освобождении она вскочила с постели, растолкала Асусену, и они начали собирать вещи, не дожидаясь никаких указаний.
Обе женщины описали в своих дневниках этот драматичный эпизод. В тот момент, когда Диана была в душе, охранник без обиняков приказал Асусене собираться на выход. Ей одной. В книге, которую Асусена вскоре опубликовала, это описывается восхитительно просто:
«Я пошла в комнату и надела одежду, заранее приготовленную для возвращения и лежавшую на стуле. Донья Диана все еще была в ванной. Когда она вышла и увидела меня, то застыла как вкопанная, а потом спросила:
– Мы уезжаем, Асу?
Глаза ее блестели, она с нетерпением ждала ответа, а я… Что я могла ей сказать? Я опустила голову, глубоко вздохнула и пробормотала:
– Нет. Я одна.
– Как я рада! – воскликнула Диана. – Я знала, что так и будет!»
Сама же Диана написала в своем дневнике следующее: «Меня словно кинжалом ударили в сердце, но я сказала, что радуюсь за нее. Мне хотелось, чтобы она уехала со спокойной душой». Диана передала с Асусеной письмо для Нидии, заготовленное как раз на случай, если ее не освободят. В письме она просила Нидию отпраздновать Рождество вместе с внуками. Асусена разрыдалась, Диана ее обняла и принялась успокаивать. Потом проводила до машины, и они обнялись снова. Асусена поглядела на нее из окна, Диана помахала ей на прощание рукой.
Через час, сидя в автомобиле, который вез ее в медельинский аэропорт, откуда ей предстояло вылететь в Боготу, Асусена услышала, как радиожурналист спрашивает ее мужа, чем он занимался, когда узнал об освобождении супруги. Муж честно ответил:
– Писал для нее стихи.
Так исполнилась их мечта оказаться вместе 16 декабря, чтобы отпраздновать четвертую годовщину свадьбы.
Ричард же и Орландо, которым опостылело спать на полу в вонючей комнатенке, уговорили тюремщиков перевести их в другое помещение. Журналистов поселили там, где раньше держали закованного в цепи мулата, о котором теперь не было ни слуху ни духу. Пленники с ужасом увидели на матрасе большие пятна свежей крови; вероятно, то были следы медленных пыток или ножевых ранений.
Из теле– и радиопередач Ричард и Орландо знали, что заложников постепенно выпускают. Охранники сказали, что следующими будут они. 17 декабря, спозаранку, начальник по прозвищу Старик – им оказался дон Пачо, отвечавший также и за Диану, – вошел без стука к Орландо и заявил:
– Оденьтесь поприличнее, вас отпускают.
Орландо еле успел побриться и собраться. Проститься с Ричардом уже не хватило времени. Ему вручили заявление для прессы, надели очки с большими диоптриями, в которых он практически ничего не видел; затем Старик совершил вместе с ним ритуальное кружение по медельинским улочкам и, выдав на прощание пять тысяч песо, высадил Орландо на небольшой площади. Где именно – Орландо не понял, потому что плохо знал город. Это произошло в понедельник в девять часов утра, в прозрачном воздухе веяло приятной свежестью. Орландо не верил своему счастью; пытаясь остановить такси, которые все как назло были заняты, он не мог избавиться от мысли, что вообще-то похитителям гораздо выгоднее его убить, нежели отпустить, ведь это очень рискованно. Орландо позвонил жене из первого попавшегося телефона-автомата.
Лилиана купала ребенка и сняла трубку, не вытерев намыленные руки.
– Это я, крошка, – сказал незнакомый спокойный голос.
Лилиана решила, что ее разыгрывают, и уже хотела повесить трубку, как вдруг узнала голос мужа.
– О Боже! – вскричала она.
Орландо впопыхах сообщил, что он в Медельине, но вечером прилетит в Боготу. Весь остаток дня Лилиана грызла себя за то, что не сразу узнала Орландо. Правда, Хуан Витта, которого освободили раньше, предупреждал ее, что Орландо страшно изменился и его трудно узнать, но она не подозревала, что даже голос стал другой. Еще большее потрясение ожидало ее вечером в аэропорту, когда, пробившись сквозь толпу журналистов, она не узнала человека, который ее поцеловал. Но это был Орландо, растолстевший за четыре месяца жизни взаперти, бледный, с иссиня-черными жесткими усами. В разлуке каждый из них решил, что как только они встретятся, тут же постараются зачать второго ребенка.
– Но в тот вечер вокруг было столько народу, что у нас ничего не вышло, – заливается смехом Лилиана. – И на следующий день тоже, с перепугу!
Однако затем они с лихвой наверстали упущенное: ровно через девять месяцев и три дня после того, как Орландо вышел на свободу, у них родился второй сынишка. А спустя еще год – близнецы.
Стремительное освобождение заложников вселяло оптимизм в остальных, кто еще томился взаперти, и в их родственников, а вот Пачо Сантос окончательно убедился в том, что ему особо надеяться не на что. Он полагал, что Пабло Эскобар просто избавляется от мелких разменных карт, таким образом склоняя Конституционную Ассамблею к принятию решения о помиловании и отказе от экстрадиции. Но при этом остается с тремя тузами: дочерью экс-президента, сыном директора самой крупной газеты в стране и невесткой Луиса Карлоса Галана. Беатрис и Марина, напротив, почувствовали прилив надежды. Маруха же предпочитала не обольщаться скоропалительными выводами. Она пала духом, а приближение Рождества окончательно вогнало ее в уныние. Маруха терпеть не могла официальных празднеств. Она никогда не делала рождественских ясель, не наряжала елку, не дарила подарков, не посылала поздравительных открыток; и, пожалуй, ничто не удручало ее так, как унылое застолье в Сочельник, когда все вокруг поют, потому что им грустно, или плачут от счастья. Дворецкий с женой приготовили отвратительный ужин. Беатрис и Марина все-таки заставили себя сесть за стол, а Маруха приняла двойную дозу снотворного и, проснувшись, совершенно об этом не сожалела.
Следующая еженедельная программа Алехандры, которая шла по средам, была посвящена празднованию Рождества в доме Нидии, куда было приглашено все семейство Турбаев по главе с экс-президентом, а также родственники Беатрис и Марухи, в том числе Альберто Вильямисар. Детей показали крупным планом: двух сыновей Дианы и внука Марухи, сынишку Алехандры. Маруха всплакнула, расчувствовавшись, ведь в последний раз, когда она видела малыша, он произносил только несколько слов, а теперь уже говорил фразами. В конце передачи Вильямисар подробно, не спеша рассказал о ходе переговоров. Маруха четко сформулировала впечатление от передачи, назвав ее прекрасной и душераздирающей.