Следующая еженедельная программа Алехандры, которая шла по средам, была посвящена празднованию Рождества в доме Нидии, куда было приглашено все семейство Турбаев по главе с экс-президентом, а также родственники Беатрис и Марухи, в том числе Альберто Вильямисар. Детей показали крупным планом: двух сыновей Дианы и внука Марухи, сынишку Алехандры. Маруха всплакнула, расчувствовавшись, ведь в последний раз, когда она видела малыша, он произносил только несколько слов, а теперь уже говорил фразами. В конце передачи Вильямисар подробно, не спеша рассказал о ходе переговоров. Маруха четко сформулировала впечатление от передачи, назвав ее прекрасной и душераздирающей.
На Марину Монтойю рассказ Вильямисара подействовал ободряюще. Она смягчилась и стала проявлять великодушие. Теперь Марина с большим интересом слушала и комментировала новости, проявляя совершенно неожиданное тонкое политическое чутье. Проанализировав текст указов, она пришла к заключению, что вероятность очутиться на свободе велика, как никогда. Здоровье ее поправилось до такой степени, что Марина осмелилась пренебречь правилами тюремного режима и заговорила в полный голос, который оказался красивым и мелодичным.
31 декабря стало для нее своеобразным бенефисом. Появившись с завтраком, Дамарис сообщила, что они встретят Новый год, как положено, с шампанским и свиным окороком. Маруха подумала, что это будет самая грустная ночь в ее жизни, ведь она впервые проведет ее в отрыве от семьи, и впала в уныние. Беатрис тоже расстроилась. Настроение у обеих было совсем не праздничное. Марина же, наоборот, восприняла известие с ликованием и принялась всех подбадривать. В том числе и охранников.
– Будем справедливы, – сказала она Марухе и Беатрис. – Их семьи тоже далеко, поэтому мы должны постараться устроить им хороший праздник.
В вечер похищения Марине выдали три ночные рубашки, но она надевала только одну, а две другие хранила в своей вещевой котомке. Впоследствии, когда к ней подселили Маруху и Беатрис, они стали носить спортивные костюмы, этакую тюремную робу, которую стирали каждые пятнадцать дней.
О ночных рубашках никто даже не вспоминал вплоть до 31 декабря, когда под вечер на Марину вдруг снизошло вдохновение.
– Знаете, что я вам предложу? – воскликнула она. – У меня есть три сорочки. Давайте наденем их на счастье, чтобы в Новом году у нас все было хорошо! Тебе какой цвет больше по душе? – спросила Марина Маруху.
Той было все равно. Марина решила, что Марухе пойдет зеленая рубашка. Розовую она дала Беатрис, а себе оставила белую. Потом достала из матерчатой сумки косметичку и сказала, что они могут помочь друг другу навести марафет.
– Будем сегодня блистать!
Маруха, которую весь этот цирк с переодеванием раздражал, кисло усмехнулась:
– Нет, Марина, увольте. Размалевываться я не буду. В нашем положении это безумие. С меня хватит ночной рубашки.
– А я буду! – пожала плечами Марина.
Зеркала у них не было, и Марина, вручив косметичку Беатрис, уселась на кровати. Беатрис тщательно, с большим вкусом сделала ей макияж при свете ночника: нанесла румяна, чтобы скрыть мертвенную бледность кожи, ярко накрасила губы, положила тени на веки. Когда все было готово, Маруха и Беатрис с изумлением убедились, что Марина, некогда славившаяся своим очарованием и красотой, до сих пор не утратила привлекательности. Беатрис краситься не стала, а просто собрала волосы в хвост: эта прическа делала ее похожей на школьницу.
В ту ночь Марина была обворожительна. Охранники тоже старались проявлять любезность. Все говорили нормальными голосами, которые им дал Господь. Только Дворецкий, даже напившись, продолжал изъясняться шепотом. Раздухарившись от выпитого, Золотушный осмелился преподнести Беатрис в качестве подарка мужской лосьон, сказав: «Чтобы вы благоухали, когда вас будут обнимать в день освобождения».
Грубый Дворецкий не упустил случая его поддеть, заявив, что такой подарок свидетельствует о затаенных чувствах. И к многочисленным страхам Беатрис прибавился еще один.
Кроме заложниц, за праздничным столом сидели Дворецкий с женой и четверо охранников. У Беатрис словно ком застрял в горле. Маруха тосковала и была смущена, но даже в таком состоянии восхищалась Мариной, которая была неотразима: грим ее молодил, белая рубашка была к лицу, серебристые волосы блестели, голос звучал волшебно. Невозможно себе представить, чтобы она была счастлива, однако Марина заставила всех в это поверить.
Она подшучивала над охранниками, которые приподнимали маски, поднося рюмку ко рту. Время от времени, измучившись от жары, парни просили заложниц повернуться к ним спиной, чтобы они могли спокойно подышать. Ровно в полночь загудели пожарные сирены и зазвонили церковные колокола. Все: заложники, охранники и хозяева – как сельди в бочку набились в одну комнату и расселись кто на кровати, кто на матрасе, истекая потом. Жарко было, как в кузнице. По телевизору зазвучал национальный гимн. Маруха встала и велела остальным последовать ее примеру и подпевать. А потом подняла бокал с яблочным вином и предложила выпить за мир в Колумбии. Через полчаса, когда вино допили, а от еды остались лишь обглоданная свиная кость и немножко картофельного салата, праздник завершился.
Очередную смену охранников заложницы восприняли с облегчением, поскольку это были те самые парни, которые стерегли их в ночь похищения, и женщины уже имели к ним подход. Особенно обрадовалась Маруха: здоровье ее сильно пошатнулось, и от этого развилась депрессия. Поначалу от страха появились во всем теле блуждающие боли, и, пытаясь найти облегчение, она не находила себе места. Позднее боли локализовались, чему немало послужил бесчеловечный режим заточения, навязанный охранниками. В начале декабря Маруху наказали за неповиновение: целый день не пускали в туалет. А когда наконец разрешили, у нее начались анурия и запор. От этого развился хронический цистит, а затем и геморрой, от которых она страдала до самого выхода на свободу.
Марина, научившаяся у мужа приемам массажа, старалась хоть как-то, в меру своих слабых сил, облегчить состояние Марухи. Заряд оптимизма, полученный ею в новогоднюю ночь, еще не иссяк. Она смеялась, рассказывала анекдоты, – словом, жила. Появление ее имени и фотографии в телепередачах о заложниках обнадежило и обрадовало Марину. Она вновь почувствовала себя прежней, почувствовала, что она не призрак, а живой человек. На первом этапе кампании на телевидении о Марине упоминали постоянно, но потом вдруг прекратили, причем безо всяких объяснений. Маруха и Беатрис так и не отважились сказать Марине, что, вероятно, ее исключили из списка, поскольку уже не числили среди живых.
31 декабря было для Беатрис очень важной датой: она наметила ее в качестве последнего срока своего выхода на свободу. И когда ее постигло разочарование, настолько пала духом, что подруги по несчастью растерялись, не зная, как ей помочь. В какой-то момент Маруха даже перестала смотреть в ее сторону, потому что Беатрис мгновенно теряла самообладание и заливалась слезами. В конце концов они, сидя безвылазно в крохотной каморке размером с ванную комнату, совсем перестали общаться. Это было невыносимо.
Главное развлечение заложниц состояло в том, что, придя из душа, они намазывали себе ноги увлажняющим кремом и часами, не спеша его втирали. Крем охранники поставляли им в неограниченном количестве, понимая, что иначе они просто сойдут с ума. И вот однажды Беатрис заметила, что крем на исходе.
– Что мы будем делать, когда крем закончится? – спросила она Маруху.
– Попросим еще, – с кислой миной откликнулась Маруха. И добавила с некоторым ехидством: – Ну а не привезут – не умрем. Или умрем?
– Не смей со мной так разговаривать! – внезапно взорвалась Беатрис. – Вообще-то я здесь по твоей вине!
Взрыв был неизбежен. Беатрис одним махом выплеснула все, что накопилось в ее душе за столько напряженных дней и кошмарных ночей. Впрочем, удивляться тут можно было лишь тому, что это не произошло раньше и с еще большей яростью. Беатрис держалась отстраненно, как-то заторможенно, молча глотала злость и обиды. Поэтому нынешняя стычка была наименьшим из зол; рано или поздно чья-то неосторожная фраза должна была вызвать вспышку агрессии, долго подавляемой страхом. Однако дежурный охранник думал иначе; испугавшись, что начнется потасовка, он пригрозил запереть Маруху и Беатрис в разных комнатах.
Женщины встревожились, испугались сексуальных посягательств. Они были уверены: пока их держатвместе, охранникам труднее предпринять попытку изнасилования. Поэтому больше всего на свете заложницы боялись, что их разлучат. В то же время охранники всегда дежурили парами, не ладили между собой и, похоже, шпионили друг за другом: видимо, такой им был отдан приказ, во избежание серьезных инцидентов с заложницами.
Однако то, что охранникам приходилось сдерживать свои порывы, порождало нездоровую напряженность. Заступившие на дежурство в декабре принесли видеомагнитофон и часто смотрели фильмы со сценами насилия и эротики, а порой и откровенную порнографию. В такие моменты напряжение становилось невыносимым. Вдобавок от заложниц требовали, чтобы они оставляли дверь в туалет приоткрытой, и они не раз замечали, что охранники за ними подглядывают. Один из них, упорно придерживавший дверь рукой, чуть не остался без пальцев, когда Беатрис нарочно ее захлопнула со всего маху. Другое непристойное зрелище являла собой пара охранников-гомосексуалистов, которые заступили на дежурство в новую смену. Они постоянно были возбуждены и предавались своим извращенным забавам. А тут еще повышенное внимание Золотушного к каждому движению Беатрис, этот его одеколон в подарок, дерзкие ремарки Дворецкого, – короче, заложницам было отчего тревожиться и волноваться. Охранники постоянно рассказывали друг другу об изнасиловании каких-то незнакомок, о разных сексуальных отклонениях, садистских удовольствиях, и это тоже не способствовало оздоровлению обстановки.
Уступив просьбам Марухи и Марины, Дворецкий пригласил к Беатрис врача, который явился 12 января около полуночи. Врач был молод, хорошо одет, безукоризненно вежлив; желтая шелковая маска на его лице была подобрана в тон костюму. В серьезность специалиста, который является в таком обличье, поверить трудно, однако этот человек с ходу продемонстрировал свой профессионализм. Его уверенный вид вселял в окружающих спокойствие. Врач принес большой футляр из тонкой кожи, размером с дорожный чемодан, в котором лежали фонендоскоп, прибор для измерения давления, электрокардиограф на батарейках, портативная лаборатория для анализов на дому и другой инструментарий для экстренной помощи. Он тщательно обследовал всех трех заложниц, взял у них анализы мочи и крови.
Осматривая Маруху, доктор тихонько сказал:
– Мне безумно стыдно, что приходится общаться с вами при таких обстоятельствах. Поверьте, меня привели насильно. Я был другом и сторонником Луиса Карлоса Галана и голосовал за него. Вы не заслуживаете таких страданий, но все равно потерпите. Вам вредно волноваться.
Маруха оценила его жест, но подивилась его беспринципности. Беатрис врач повторил свою речь слово в слово.
Диагноз в обоих случаях был – тяжелый стресс и первая стадия истощения, для борьбы с которым он велел обогатить и сбалансировать рацион питания. У Марухи еще обнаружились проблемы с кровообращением и инфекция мочевого пузыря; врач прописал ей вазотон, мочегонное и успокоительные таблетки. Беатрис он посоветовал принимать болеутоляющее, чтобы ее язва немного успокоилась. С Мариной же, которую он уже осматривал раньше, врач ограничился советами больше заботиться о здоровье, но никакого понимания с ее стороны не встретил. И еще всем трем женщинам было предписано ходить быстрым шагом хотя бы по часу в день.
С той поры заложницам стали давать успокоительное; каждой принесли по упаковке из двадцати таблеток и велели принимать по одной утром, днем и перед сном. В крайних случаях разрешалось заменять эти таблетки сильнодействующим снотворным, которое позволяло отрешиться от ужасов плена. Достаточно было выпить четвертушку таблетки, и человек впадал в забытье, не успев досчитать до четырех.
В час ночи они отправились на прогулку по темному патио, а перепуганные охранники держали их на мушке, сняв автомат с предохранителя. После первого же круга в голове помутилось; особенно плохо стало Марухе, ей пришлось держаться за стену, чтобы не упасть. Но охранники, а иногда и Дамарис стали их поддерживать, и постепенно пленницы привыкли к ходьбе. Спустя две недели Маруха уже могла пройти быстрым шагом тысячу кругов – целых два километра! Настроение приподнялось, взаимоотношения наладились.
Кроме патио и комнаты, где их держали, больше заложницы нигде в доме не были. Их выводили на прогулку в темное время суток, но ясными ночами удалось рассмотреть полуразвалившееся здание прачечной, возле которого сохло на проволоке белье, а вокруг в страшном беспорядке валялись сломанные ящики и всякий хлам. Над входом был навес, а над ним – второй этаж с единственным окном, которое было закрыто; пыльные стекла заклеены старыми газетами. Пленницы думали, что там спят свободные от дежурства охранники. Одна дверь вела из патио в кухню, другая в комнату заложниц; еще виднелась калитка, сбитая из старых досок, не доходивших до земли. Это была дверь во внешний мир. Впоследствии они узнали, что за калиткой расположено мирное пастбище, по которому бродят пасхальные овечки и снуют куры. Калитку ничего не стоило открыть, но ее стерегла немецкая овчарка неподкупного вида. Впрочем, Маруха все равно с ней подружилась, и та уже не лаяла, когда Маруха подходила, чтобы ее погладить.
После освобождения Асусены Диана осталась одна. Она смотрела телевизор, слушала радио, иногда – с гораздо большим интересом, чем раньше, – читала газеты; но если узнаешь новости, не имея возможности с кем-то их обсудить, это еще хуже, чем вообще ничего не знать. Она признавала, что охранники обращались с ней хорошо и даже старались ей угодить. Но в дневнике все равно читаем: «Я не хочу описывать, да и нелегко описать, что я тут постоянно чувствую. Как описать боль, тоску и ужас, которые мне пришлось пережить?»
Диана боялась за свою жизнь. Особенно ее пугала мысль о полицейском штурме. Про освобождение ей уклончиво говорили одно и то же: «Уже вот-вот». Диана с ужасом думала, что, наверное, это такая выжидательная тактика, применяющаяся в надежде, что Конституционная Ассамблея наконец примет конкретные решения о помиловании и отказе от экстрадиции. Дон Пачо, который раньше проводил с ней много времени, обсуждал разные вопросы и держал Диану в курсе происходящего, теперь появлялся все реже. Ей без объяснений перестали приносить газеты. В новостях и даже в телесериалах чувствовалось, что жизнь в стране парализована, все разъехались на новогодние каникулы.
Диану больше месяца отвлекали посулами, что она сможет лично повидаться с Пабло Эскобаром. Она тщательно продумывала, как себя вести, что сказать, каким тоном, не сомневаясь, что ей удастся вступить с ним в переговоры. Однако встреча вечно откладывалась, и это в конце концов повергло Диану в большое уныние.
Пережить ужас ситуации Диане помогали мысли о матери, от которой она унаследовала темпераментность, несокрушимую веру и призрачные мечты о счастье. Между ними существовало такое глубокое взаимопонимание, что в мрачные месяцы плена оно уже напоминало ясновидение. В каждом слове Индии, сказанном по радио или по телевизору, в каждом ее жесте или особой интонации содержался скрытый подтекст, адресованный Диане, сидевшей в темном застенке.
«Она всегда была для меня ангелом-хранителем», – написала Диана. Она не сомневалась, что, несмотря на неудачи, победа будет за ними и произойдет это благодаря преданности и силе духа ее матери. Вера в это так вдохновляла, что у Дианы возникла иллюзия, будто бы ее непременно освободят в рождественскую ночь.
Эта иллюзия поддерживала ее во время праздника, который устроили в Сочельник хозяева дома, постаравшись, чтобы все было честь по чести: мясо, жаренное на решетке, диски с записями сальсы, горячительные напитки, фейерверк, разноцветные шарики. Диана решила, что это прощальный ужин. Она даже положила на кровать чемодан с вещами, которые собрала еще в ноябре, чтобы не тратить время, когда за ней придут. Ночь была холодной, ветер, как стая волков, завывал среди деревьев, однако Диана сочла это счастливым предзнаменованием. Когда детям вручали подарки, она думала о своих ребятишках и утешилась надеждой увидеть их уже завтра вечером. Мечта показалась ей не такой уж несбыточной и потому, что охранники подарили ей кожаную куртку с теплой подкладкой; наверное, специально для нынешней непогоды, решила Диана. Она была уверена, что мать, как всегда, ждет ее к ужину и что она повесила на входную дверь венок из омелы с надписью «Добро пожаловать!». Так оно на самом деле и было. Диана настолько не сомневалась в своем освобождении, что не спала до тех пор, пока на горизонте не погасли последние праздничные огни и не забрезжил новый рассвет, несущий за собой полную неопределенность.
В следующую среду она сидела одна перед телевизором, переключая каналы, и вдруг узнала на экране маленького сынишку Алехандры Урибе. Шла передача «Энфоке», посвященная Рождеству. Но еще больше Диана удивилась, обнаружив, что по телевизору показывают праздник, о котором она просила маму в письме, посланном с Асусеной. В доме Нидии собрались родные Марухи и Беатрис, а также семья Турбаев в полном составе: двое детей Дианы, ее братья. В центре сидел отец, грузный и удрученный.
– Нам сейчас не до праздников, – сказала Индия, – но я все равно решила выполнить желание Дианы, нарядила елку и устроила в камине рождественские ясли.