Президент обрадовался, что может ей возразить, сославшись на хорошие новости.
– Нет, сеньора, – стараясь говорить как можно спокойнее, ответил он. – Подробности силовой операции пока неизвестны, но Диана жива.
– Нет, – покачала головой Нидия. – Ее убили.
Президент, напрямую связывавшийся с Медельином, не сомневался в своей правоте.
– Откуда вы знаете?
Нидия ответила с полной убежденностью:
– Мне подсказывает материнское сердце.
Ее сердце не ошиблось. Спустя час представитель президента в Медельине Мария Эмма Мехия поднялась на борт самолета, на котором прилетели Турбаи, и сообщила горестную весть. Диана умерла от потери крови; медики несколько часов пытались ее спасти, но все оказалось бесполезно. Она еще в вертолете, когда ее перевозили в Медельин с того места, где их с Ричардом обнаружила полиция, потеряла сознание и до конца так и не пришла в себя. Ее позвоночник был перебит высокоскоростной разрывной пулей среднего калибра, которая разлетелась на множество осколков и вызвала общий паралич с летальным исходом.
Нидия была совершенно потрясена, увидев дочь в больнице. Обнаженная Диана, прикрытая окровавленной простыней, лежала на хирургическом столе. Лицо ее было абсолютно бесстрастно, а кожа стала бесцветной от полной потери крови. На груди зиял огромный хирургический разрез, в который входил кулак: врачи делали Диане прямой массаж сердца.
Выйдя из операционной, уже по ту сторону боли и отчаяния, Нидия прямо в больнице сделала гневное заявление для прессы. Оно начиналось словами: «Это история заранее объявленной смерти». Будучи уверенной в том, что Диана стала жертвой силовой операции, приказ о которой был отдан из Боготы, – такую информацию Нидии сообщили, когда она прилетела в Медельин, – Нидия скрупулезно перечислила, сколько раз ее семья и она лично просили президента отказаться от силового вмешательства. Конечно, сказала Нидия, в смерти ее дочери повинны наркодельцы, упорно проявляющие неблагоразумие и закосневшие в своих грехах, но в такой же степени вина лежит на правительстве и лично на президенте. Причем на нем особенно, потому что он «равнодушно и даже холодно и черство относился к нашим мольбам отказаться от силовых действий, не подвергать жизнь заложников опасности».
Категоричное заявление Нидии, переданное всеми средствами массовой информации, вызвало поддержку общественности и возмущение правительства. Президент устроил совещание с секретарем администрации Фабио Вильегасом и своим личным секретарем Мигелем Сильвой, с советником по безопасности Рафаэлем Пардо и советником по связям с прессой Маурисио Варгасом. Он хотел дать Нидии решительный отпор. Но, хорошенько поразмыслив, все пришли к выводу, что с обезумевшей от горя матерью спорить не стоит. Гавирия тоже это понял и, отказавшись от своих намерений, распорядился, чтобы правительство в полном составе присутствовало на похоронах.
А Нидия, пылая ненавистью к президенту, никак не могла успокоиться. Уже после смерти Дианы она передала Гавирии через человека, чье имя сейчас не помнит, запоздалое письмо. Наверное, просто для того, чтобы не дать покоя его совести.
– Я, естественно, не ожидала ответа, – говорит Нидия.
Когда закончилась траурная месса в соборе, который был заполнен, как никогда, президент встал и на виду у всех, под вспышками фотоаппаратов и прицелом телекамер прошел по безлюдному центральному нефу собора и протянул Нидии руку, хотя был уверен, что она откажется ее пожимать. Но Нидия очень холодно и неохотно ответила на его рукопожатие. На самом деле она вздохнула с облегчением, поскольку боялась, что президент попытается ее обнять. А вот поцелуй Аны Милены, супруги Гавирии, Нидия приняла с благодарностью.
Но это был еще не конец. Когда прошли первые траурные дни, Нидия попросила президента о новой аудиенции, заявив, что намерена сообщить ему нечто важное, о чем ему необходимо знать до того, как он выступит с обращением по поводу смерти Дианы. Сильва передал ее просьбу слово в слово. На лице президента появилась усмешка, которую при Нидии он, конечно, никогда бы себе не позволил.
– Ей опять хочется помотать мне нервы, – сказал он. – Но что поделаешь? Пусть приходит!
Президент принял ее как ни в чем не бывало. Нидия была в черном; в ее облике появилось что-то новое, какая-то скорбная простота. Она сразу перешла к делу, с порога заявив президенту:
– Я хочу оказать вам услугу.
К изумлению Гавирии, Нидия извинилась: она зря обвиняла его в том, что он отдал приказ о проведении силовой операции, повлекшей за собой гибель Дианы. Теперь-то она знает, что его даже не поставили в известность. И хочет сказать, что его и сейчас обманывают, ведь на самом деле операция была затеяна не для поимки Пабло Эскобара, а для освобождения заложников. Их местонахождение выдал под пытками один из бандитов, которого арестовала полиция. Этот человек, по словам Нидии, затем фигурировал в числе убитых в перестрелке.
Нидия говорила решительно, стараясь подбирать слова в надежде заинтересовать президента, однако он в ответ не проявил ни тени сочувствия.
– Он был как глыба льда, – скажет позднее Индия, вспоминая тот день.
Сама не зная почему, Нидия в какой-то момент разрыдалась и, не в силах больше сдерживаться, резко сменила тему и манеру разговора. Она принялась укорять президента за равнодушие и холодность. Почему он не выполнил свой конституционный долг – не спас заложников?
– А если бы ваша дочь оказалась в такой ситуации? – всхлипнула Нидия. – Что бы вы сделали?
Она посмотрела президенту в глаза, но ответить он ей не смог, потому что Нидия была слишком возбуждена. Вот что он сам скажет об этом впоследствии:
– Она меня спрашивала, но не давала возможности ответить.
И действительно, Нидия, не дожидаясь ответа, тут же задала следующий вопрос:
– Вам не кажется, господин президент, что вы ошиблись в подходе к этой проблеме?
На лице Гавирии впервые промелькнула тень сомнения.
– Никогда еще я не испытывал таких страданий, – спустя годы признается он.
Однако виду Гавирия не подал, а лишь моргнул и ответил совершенно обычным тоном:
– Возможно.
Нидия встала, молча протянула ему руку и выметнулась из кабинета прежде, чем он успел открыть перед ней дверь. Мигель Сильва, зайдя к президенту после ее ухода, увидел, что на Гавирию произвел огромное впечатление рассказ Нидии про убитого наркотеррориста. Гавирия, не теряя времени, написал конфиденциальное письмо генеральному прокурору с просьбой расследовать это дело и наказать виновных.
Большинство колумбийцев сходилось во мнении, что силовая акция была предпринята для захвата Эскобара или какого-то другого важного преступника. Но даже если так, она все равно была проведена провально, глупейшим образом. По версии полиции, Диана погибла во время прочесывания местности при поддержке вертолетов. Полиция неожиданно натолкнулась на боевиков, которые пытались скрыться, уводя с собой Диану Турбай и оператора Ричарда Бесерру. Спасаясь бегством, один из охранников выстрелил в спину Диане и перебил ей позвоночник. Оператор не пострадал. Диану перевезли на полицейском вертолете в главную медельинскую больницу, и там в шестнадцать тридцать пять она скончалась.
Версия Пабло Эскобара была совершенно иной и в основном совпадала с тем, что Нидия рассказала президенту. По словам Эскобара, полиция устроила облаву, зная, где скрывают заложников. Эти сведения удалось под пытками вырвать у двух боевиков, которых Пабло Эскобар назвал их подлинными именами, указав номера удостоверений личности. Как говорилось в заявлении Эскобара, полиция схватила и пытала этих людей, и один из них затем указал командующему операцией с вертолета нужное место. А Диану, которую похитители якобы отпустили, убила полиция, когда она пыталась убежать. Заканчивалось заявление тем, что в перестрелке погибло еще трое мирных крестьян, которых полиция выдает прессе за отстреливавшихся боевиков. Можно себе представить, как доволен был Эскобар, оглашая эти сведения, ведь они лишний раз подтверждали его обвинения в адрес полиции, свидетельствуя о нарушении прав человека.
Вечером того же дня, когда разыгралась трагедия, журналисты осаждали ее единственного свидетеля Ричарда Бесерру. Дело происходило в зале Главного полицейского управления в Боготе. Ричард все еще был в черной кожаной куртке, в которой его похитили, и в соломенной шляпе, которую дали ему похитители, чтобы он сошел за крестьянина. Состояние Ричарда не способствовало прояснению ситуации.
У наиболее проницательных коллег сложилось впечатление, что в сумятице событий он не смог уловить сути происходящего. Ричард заявил, что охранник нарочно выстрелил в Диану, но никаких твердых подтверждений этому не было. Что бы кто ни говорил, мнение общественности склонялось к тому, что Диана погибла случайно, попав под перекрестный огонь. Однако окончательное расследование предстояло провести генеральному прокурору, о чем его просил в письме президент Гавирия после разоблачений, сделанных Нидией Кинтеро.
На этом драма не закончилась. Поскольку судьба Марины Монтойи до сих пор оставалась неизвестной, 30 января Невыдаванцы сделали новое заявление, признав, что 23 числа был отдан приказ ее казнить. Однако «до сегодняшнего дня, в силу ряда причин, связанных с трудностями нелегального положения, мы не располагаем информацией о том, был ли приговор приведен в исполнение или ее отпустили. Если Марину казнили, нам непонятно, почему полиция до сих пор не объявила об обнаружении трупа. Если же она освобождена, родственники должны об этом заявить». Только тогда, спустя семь дней после убийства Марины, начались поиски ее тела.
Судебный врач Педро Моралес, ассистировавший при вскрытии трупа неопознанной женщины, прочитал опубликованное заявление и подумал, что, наверное, сеньора, у которой было такое дорогое нижнее белье и такие ухоженные ногти, и есть та самая Марина Монтойя. Так оно и было. Но когда личность Марины была установлена, некто, назвавшийся сотрудником министерства юстиции, попытался оказать по телефону давление на Институт судебной медицины, чтобы факт ее захоронения в общей могиле не был обнародован.
Луис Гильермо Перес Монтойя, сын Марины, собрался пойти пообедать, как вдруг по радио сообщили о предположениях медиков. В Институте судебной медицины ему показали фотографию женщины, лицо которой было обезображено выстрелами, и он с огромным трудом узнал в ней свою мать. На Южное кладбище вызвали дополнительный наряд полиции, поскольку народ уже узнал о новостях по радио и пробиться к могиле было невозможно; полицейским пришлось прокладывать Луису Гильермо Пересу дорогу в толпе зевак.
По правилам судебной медицины на неопознанных трупах перед захоронением ставится маркировка; она наносится на торс, руки и ноги, чтобы даже при расчленении было понятно, кому они принадлежат. Затем тело заворачивают в черный полиэтилен – из такого материала делают мешки для мусора – и связывают лодыжки и запястья прочной веревкой. По утверждению сына, тело Марины Монтойи было без одежды, испачкано грязью и брошено в общую могилу; никакой маркировки, предусмотренной законом, на нем не было. Рядом лежал трупик ребенка, которого похоронили одновременно с ней, завернув в розовую спортивную куртку.
Уже в морге, после того как тело обмыли водой из шланга, сын осмотрел зубы покойницы и на мгновение заколебался. Насколько он помнил, у Марины Монтойи не было левого премоляра – малого коренного зуба. А у трупа все зубы были на месте. Но когда он посмотрел на руки и приложил их к своим, сомнений не осталось: они были практически одинаковы. Но зато, похоже, у Луиса Гильермо Переса навсегда осталось подозрение, что тело его матери на самом деле опознали сразу, однако отправили, не церемонясь, в общую могилу, чтобы не будоражить общественность и не мешать работе правительства.
Гибель Дианы, которая произошла еще до обнаружения тела Марины, переломила ситуацию в стране. Отказываясь вносить поправки во второй указ, Гавирия не реагировал ни на резкости Вильямисара, ни на слезные мольбы Нидии. Его доводы сводились к тому, что указы не могут меняться из-за похищений конкретных заложников. Они должны отражать более широкие интересы общества. Ведь и Эскобар похищал людей не для того, чтобы выторговать условия сдачи лично для себя. Он добивался отказа от экстрадиции и амнистии всех наркодельцов. Раздумывая над этим, президент наконец понял, какой должна быть окончательная версия указа. Изменить его теперь, после того как он не внял мольбам Нидии и других людей, было сложнее, но он все же решился.
Вильямисар узнал об этом от Рафаэля Пардо. Время ожидания тянулось бесконечно долго. Вильямисар не знал ни минуты покоя. Он не отрывался от радио и телефона и испытывал огромное облегчение, если никаких плохих известий не поступало. Пардо он звонил в любое время дня и ночи, спрашивая одно и то же:
– Как дела? Долго это все будет продолжаться?
Пардо старался охладить его пыл, апеллируя к здравому смыслу.
Каждый вечер Вильямисар возвращался домой в отчаянии.
– Надо выбить из президента указ, или всех заложников перебьют! – твердил он.
А Пардо все его успокаивал… Наконец 28 января Пардо сам позвонил Вильямисару, чтобы сообщить: текст указа готов и отдан на подпись президенту. Задержка лишь в том, что его должны подписать все министры, а министра связи Альберто Касаса Сантамарию никак не могут найти. Но затем Пардо все-таки до него дозвонился и припугнул его, держась, как обычно, запанибрата:
– Господин министр! Или вы через полчаса будете здесь и подпишете указ, или вы больше не министр!
Указ 303, изданный 29 января, убрал все препятствия для сдачи наркоторговцев полиции. Как и предполагало правительство, общественность сочла, что президента замучила совесть из-за смерти Дианы. Это, как всегда, породило разноречивые мнения. Одни считали указ уступкой наркомафии, сделанной под давлением взбудораженной общественности. Другие говорили, что решение президента было вполне ожидаемо, хотя Диана Турбай его не дождалась. Но на самом деле президент Гавирия подписал указ, потому что убедился в его необходимости. И, подписывая, прекрасно понимал, что промедление в данном случае может быть сочтено признаком жестокости, а запоздалое согласие – признаком слабости.
Назавтра, в семь часов утра президент позвонил Вильямисару. Звонок был ответный: накануне Вильямисар звонил президенту, чтобы поблагодарить его за указ. Гавирия выслушал его в полном молчании и разделил с ним печаль по поводу трагедии 25 января.
– Это был ужасный день для всех нас, – сказал президент.
Затем Вильямисар с легкой душой позвонил Гидо Парре.
– Надеюсь, теперь вас указ устраивает? – спросил он.
Гидо Парра уже изучил его вдоль и поперек.
– Конечно! Теперь все нормально. Раньше бы так! Скольких бед нам удалось бы тогда избежать!
Вильямисар спросил, что еще предпринять.
– Ничего, – заверил его Гидо Парра. – Это вопрос двух суток.
Невыдаванцы немедленно выпустили заявление, в котором говорилось, что они отказываются от казни заложников, уступая просьбам своих выдающихся сограждан. Вероятно, имелись в виду радиообращения Лопеса Мичельсена, Пастраны и Кастрильона. По сути, Невыдаванцы соглашались с текстом указа. «Мы сохраним жизнь оставшимся заложникам», – обещали Невыдаванцы и, делая особую уступку, обещали буквально через несколько часов освободить одного человека. Вильямисар, беседовавший с Гидо Паррой, от неожиданности даже подскочил.
– Как это одного?! Вы же сказали, что выпустят всех!
Гидо Парра и глазом не моргнул.
– Спокойно, Альберто. Это вопрос восьми дней.
Глава 7
Маруха и Беатрис не знали о гибели заложниц. Не имея телевизора и радио, получая информацию только от врагов, невозможно было узнать правду. Противоречия в рассказах охранников наводили на мысль, что версия о переводе Марины в другую усадьбу лжива. А раз так, то оставалось одно из двух: либо ее выпустили на свободу, либо убили. Таким образом, если раньше Маруха и Беатрис были единственными, кто знал, что Марина жива, то теперь только им было неизвестно, что она мертва.
Поскольку они терялись в догадках об участи Марины, опустевшая кровать выглядела призрачно, неким страшным символом. Монах вернулся через полчаса после того, как Марину увели. Вошел, как тень, и притулился в углу.
– Что вы сделали с Мариной? – резко спросила Беатрис.
Монах сказал, что в гараже их поджидали два новых начальника, не пожелавших зайти в комнату. Он поинтересовался, куда увозят Марину. В ответ раздалось гневное:
– Заткнись, сукин сын! Тут вопросов не задают!
После чего ему приказали вернуться в дом, оставив Марину со Злыднем, который был его напарником.
Рассказ Монаха звучал правдоподобно. Будь он соучастником преступления, вряд ли ему удалось бы вернуться за такое короткое время, да и не верилось, что у него хватит духу убить немощную женщину, которую он ласково называл бабушкой и которая относилась к нему как к своему внуку. А бессердечный, кровожадный Злыдень, с удовольствием похвалявшийся своими черными делами, конечно, был на такое способен. Под утро тревога заложниц усилилась. Внезапно их разбудил странный звук: так скулят раненые собачонки. Это плакал Монах. Он отказался от завтрака и сидел пригорюнившись. Несколько раз до Марухи и Беатрис донеслись его тихие причитания:
– Какое горе, что увезли бабушку!
Однако он так и не признался, что Марину убили. Хотя упорный отказ Дворецкого вернуть телевизор и радиоприемник усиливал мрачные подозрения заложниц.
Когда же после нескольких дней отсутствия в дом вернулась Дамарис, ситуация стала еще непонятнее. Однажды ночью, прогуливаясь по двору, Маруха спросила хозяйку, куда она уезжала, и та ответила вроде бы совершенно искренне:
– Я ухаживала за доньей Мариной. – И добавила, не давая Марухе опомниться: – Она постоянно про вас вспоминает и передает привет.