20 февраля, когда жизнь, казалось, вошла в привычную колею, по радио объявили, что в окрестностях Медельина обнаружен труп доктора Конрадо Приско Лоперы, двоюродного брата главарей банды. Доктор Лопера куда-то исчез два дня назад. А спустя четыре дня был убит его кузен Эдгар де Хесус Ботеро Приско. Оба не имели уголовного прошлого. Доктор Приско Лопера в свое время осматривал Хуана Витту, причем пришел без маски и не скрывал своего имени. Маруха подозревала, что он и ее недавно осматривал, только под маской. Эти убийства, как и гибель братьев Приско в январе, напугали охранников и еще сильнее усугубили нервозность семьи Дворецкого. В комнате повеяло холодом при мысли о том, что картель отплатит за эти убийства казнью заложников, как было в случае Марины Монтойи. На следующий день Дворецкий явился к Марухе в неурочный час без видимого повода и сказал:
– Не хочу вас пугать, но дело серьезное. На двери в патио с ночи сидит бабочка.
Не подверженная суевериям Маруха не поняла, что он хочет этим сказать. Тогда Дворецкий произнес с хорошо рассчитанным трагизмом:
– Перед убийством тех братьев Приско было то же самое. Черная бабочка три дня сидела на двери в туалет.
Маруха вспомнила мрачные предчувствия Марины, однако сделала вид, что не понимает намека.
– Вы на что намекаете?
– Ни на что, – пожал плечами Дворецкий. – Но это очень плохой знак, ведь тогда донью Марину убили.
– Теперешняя бабочка черная или желтая? – деловито поинтересовалась Маруха.
– Желтая.
– Тогда это к добру! – заявила пленница. – Когда дурной знак, бабочки черные.
Напугать ее не удалось. Маруха слишком хорошо знала своего мужа, его образ мыслей и действий. Вряд ли он изменился настолько, чтобы потерять покой из-за каких-то там бабочек! Она прекрасно понимала, что Альберто и Беатрис не допустят утечки информации о силовой операции (если таковая готовится). Однако, стараясь все-таки объективно оценивать реальность, Маруха не исключала того, что убийство пятерых членов одной семьи, причем всего за месяц, может повлечь за собой тяжелейшие последствия для оставшихся заложников.
С другой стороны, поговаривали, что Конституционная Ассамблея не больно-то ратует за экстрадицию. А это должно было смягчить позицию Невыдаванцев. 28 февраля во время визита в Соединенные Штаты Америки президент Гавирия решительно высказался за сохранение экстрадиции любой ценой. Однако это никого не взволновало: в обществе уже укоренилось мнение, что экстрадицию применять не следует, и повлиять на это не могли бы ни подкуп, ни запугивания.
Маруха внимательно следила за развитием событий из своей каморки, где все дни были совершенно одинаковы. И вдруг, когда она с охранниками играла в домино, Волчок в конце игры убрал костяшки в коробку.
– Завтра мы уезжаем, – объяснил он.
Маруха не поверила, но сын учительницы подтвердил:
– Серьезно! Завтра приезжает Злыдень со своей охраной.
Так началось то, что впоследствии Маруха называла «черным мартом». Если уезжавшим охранникам было, судя по всему, поручено облегчить ей заточение, то вновь прибывшие, несомненно, старались сделать его невыносимым. Их приезд потряс дом до основания. Казалось, сама земля содрогнулась. Высокий, тощий Монах был еще угрюмее и замкнутее, чем раньше. Остальные вели себя так, словно и не уезжали. Злыдень помыкал ими, как головорез из боевика, по-военному четко отдавая команды искать в комнате несуществующий тайник (или делать вид, что ищут). Парни бесцеремонно перевернули все вверх дном, рылись в постели, выпотрошили матрас, а потом так небрежно набили его вновь, что Маруха с трудом засыпала на образовавшихся буграх.
Повседневная жизнь вернулась в старое русло, когда оружие держалось наготове и его грозились применить, если приказания не выполняются мгновенно. Злыдень говорил с Марухой, целясь ей в голову из автомата. Она, по своему обыкновению, угрожала пожаловаться шефам.
– Я не собираюсь погибать из-за твоего случайного выстрела! Успокойся – или я сообщу куда следует!
Однако ее угрозы не возымели действия. Впрочем, складывалось впечатление, что бесчинства творятся не специально, дабы ее запугать, а потому что система прогнила изнутри. Охранники были деморализованы. Даже частые склоки Дворецкого с Дамарис, выглядевшие раньше просто как элемент фольклора, теперь приобрели устрашающий характер. Он возвращался домой когда вздумается (если возвращался вообще), почти всегда в стельку пьяный, а жена поливала его отборной руганью. Вопли супругов и плач разбуженных дочек раздавались на весь дом. Охранники потешались, передразнивая хозяев, чем подливали масла в огонь. Уму непостижимо, почему на крики и шум ни разу не прибежали соседи! Хотя бы просто из любопытства.
Потом Дворецкий и его жена, по отдельности, изливали душу Марухе. Дамарис не без оснований терзала ревность, не дававшая ей ни минуты покоя. Дворецкий пытался исхитриться, чтобы, с одной стороны, утихомирить жену, а с другой – не отказаться от своих гулянок. Маруха их мирила, но лишь до следующей эскапады Дворецкого.
И вот однажды в разгар ссоры Дамарис, словно разъяренная кошка, располосовала ногтями физиономию мужа. Царапины потом долго не заживали. А он в ответ выкинул ее в окошко. Дамарис чудом осталась жива, повиснув на балконе, выходившем в патио. Это был конец. Дамарис собрала вещи и уехала с детьми в Медельин.
Дом остался в ведении Дворецкого, который частенько являлся лишь поздно вечером, навьюченный бутылками кефира и пакетами с жареной картошкой. Изредка в пакете была еще и курица. Устав дожидаться хозяина, охранники сами обшаривали кухню. Марухе по их возвращении доставались остатки галет с сырой сосиской. Томясь скукой, парни стали еще более неуравновешенными и опасными. Они проклинали своих родителей, полицию и вообще весь белый свет. Марухе приходилось выслушивать их рассказы о каких-то бессмысленных преступлениях, терпеть богохульства: бандиты нарочно кощунствовали, стараясь доказать, что Бога нет. А уж когда они принимались похваляться подвигами в постели, это вообще напоминало дурдом. Один даже подробно расписывал, как он извращенно издевался над своей любовницей в отместку за ее насмешки и грубость. Обиженные на весь мир, предоставленные сами себе, охранники в конце концов пристрастились курить марихуану и «базуку». Причем накуривались так, что в комнате, где и без того было душно, вообще становилось не продохнуть. Радио орало-разрывалось, парни хлопали дверьми, прыгали, пели, плясали и кувыркались во дворе. Один, похоже, когда-то был акробатом в бродячем цирке. Маруха грозила, что шум может привлечь внимание полиции, но парням все было нипочем.
– Пусть придут и всех нас укокошат! – вопили они.
Маруха дошла до ручки. Особенно ее мучил ополоумевший Злыдень, которому нравилось будить пленницу, приставив ей к виску автоматное дуло. У Марухи начали выпадать волосы. Каждое утро она с тоской смотрела на усеянную волосами подушку.
Конечно, охранники отличались друг от друга, но слабости у них были общие: тревожность и взаимное недоверие. А Маруха еще больше это подпитывала своими страхами.
– Как можно так жить?! – внезапно восклицала она. – Во что вы верите?.. Вы вообще понимаете, что такое дружба?
И, не дожидаясь ответа, загоняла их в угол:
– Для вас что-нибудь значит слово «товарищество»?
Они отмалчивались, но, видно, на душе у них становилось тревожно, потому что они не возмущались, а, наоборот, начинали пресмыкаться перед Марухой. Противостоял ей лишь один Злыдень.
– Поганые олигархи! – разорался однажды он. – Думали, вы вечно будете править? Черта с два! Ваша песенка спета!
Маруха, которая обычно так его боялась, в бешенстве крикнула:
– Да вы своих друзей убиваете, а они – вас! Вы все друг друга перебьете! Пусть мне хоть кто-нибудь объяснит, что вы за зверье такое!
В отчаянии из-за того, что ее нельзя убить, Злыдень шарахнул кулаком по стене и сломал запястье. Он дико завопил и со злобы разрыдался. Но Маруха не поддалась расслабляющему чувству жалости. Дворецкий весь вечер ее утихомиривал и даже предпринял тщетную попытку улучшить меню.
Маруха спрашивала себя: как могут люди, которые вытворяют такое, упорно верить, что для конспирации следует говорить шепотом, запирать комнату и приглушать радио и телевизор? Устав от этих слабоумных порядков, она взбунтовалась: принялась говорить нормальным голосом и ходить в туалет, когда захочет. Правда, это усиливало ответную агрессию, особенно если Дворецкий отлучался, оставляя ее на попечение двух дежурных. Кульминация наступила однажды утром. Охранник в маске ворвался в ванную, когда Маруха намыливалась, стоя под душем. Она еле успела прикрыться полотенцем и от ужаса завопила на всю округу. Охранник окаменел, душа у него ушла в пятки. Вдруг прибегут соседи? Но никто не прибежал, с улицы не донеслось ни вздоха. Охранник сделал вид, что ошибся дверью, и на цыпочках, пятясь, вышел из комнаты.
В самый неожиданный момент Дворецкий вернулся домой с незнакомой женщиной, которая взяла бразды правления в свои руки. Правда, беспорядка от этого только прибавилось. Женщина на пару с Дворецким участвовала в попойках, которые заканчивались драками и битьем посуды. Еду стали приносить совсем нерегулярно. По воскресеньям парочка отправлялась на гулянки. Маруха без охраны ходила по двору, а четверо охранников, бросив автоматы в комнате, ринулись на кухню в поисках съестного. В голову закралась соблазнительная мысль. Маруха встрепенулась и принялась ее лихорадочно обдумывать, гладя собаку. Она нашептывала псу ласковые слова, а он в восторге лизал ей руки и заговорщически урчал. Но внезапный крик Злыдня прервал ее мечтания.
Планам не суждено было сбыться. Собаку поменяли на другую, этакого пса-людоеда. Прогулки запретили и не спускали с Марухи глаз. Больше всего она тогда боялась, что ее прикуют к кровати пластмассовой цепью, которой Злыдень поигрывал у нее перед носом.
Стараясь предотвратить нежелательное развитие событий, Маруха сказала:
– Если бы я хотела убежать, я бы давно это сделала. Меня несколько раз оставляли одну, но я этим не воспользовалась.
Должно быть, кто-то все-таки передал ее жалобы «наверх», потому что однажды утром Дворецкий явился подозрительно смиренный и рассыпался в извинениях. Дескать, он умирает от стыда, ребята отныне будут вести себя хорошо, а за женой он уже послал, она вот-вот приедет. И действительно, Дамарис вернулась как ни в чем не бывало. А с ней вместе – дочка, мини-юбки из клетчатой материи «шотландки» и опостылевшая чечевица. Через два дня, тоже как ни в чем не бывало, приехали два начальника в масках, которые вытолкали взашей команду Злыдня и восстановили порядок.
– Они никогда не вернутся, – с мрачной решимостью заверил Маруху начальник.
Сказано – сделано. В тот же вечер прислали команду бакалавров, и, как по волшебству, в комнату вернулся февральский покой: время опять текло размеренно, Марухе приносили кучу журналов, звучали песни «Ганз эн Роузес», на экране красовался Мэл Гибсон в окружении воинов, знающих толк в любовных делах. Маруху умиляло, что молодые киллеры слушали и смотрели это так же увлеченно, как и ее сыновья.
В конце марта без предупреждения нагрянули двое. Чтобы прикрыть лица, они позаимствовали маски у охранников. Один, поздоровавшись, тут же принялся обмерять пол портновским метром, а второй начал любезничать с Марухой.
– Счастлив познакомиться с вами, сеньора! – воскликнул он. – Нам поручили постелить здесь ковер.
– Ковер?! – взорвалась Маруха. – Какой, к черту, ковер?! Мне не нужен ковер! Мне нужно отсюда уйти! Прямо сейчас, сию минуту!
Конечно, дело было не в ковре. Просто Маруха сочла, что освобождение откладывается на неопределенный срок. Потом охранники убеждали ее, что она неправильно истолковала происшедшее. Возможно, украшение комнаты означает, что ее скоро освободят, а комнату готовят для других, более ценных заложников. Но Маруха не сомневалась, что ковер в тот момент мог означать лишь одно: у нее украдут еще год жизни.
Пачо Сантосу тоже приходилось выдумывать, чем занять охранников, ведь когда им надоедало играть в карты, по десять раз смотреть одни и те же фильмы или рассказывать о своих подвигах в постели, они слонялись по комнате, как львы, посаженные в клетку. В прорезях капюшонов виднелись их налитые кровью глаза. Единственное, что они могли тогда сделать, – это взять отпуск. Охранники целую неделю пускались во все тяжкие, накачиваясь спиртным и наркотиками, и возвращались в еще более плачевном состоянии. Наркотики были строго запрещены, причем не только на работе; наказывали за их употребление очень сурово, однако пристрастившиеся к дурману всегда находили способ обмануть бдительность начальства. Обычно курили марихуану, но в тяжелые времена не брезговали и «базукой», от которой дурели окончательно и могли вытворить что угодно. Как-то раз охранник, проведя в загуле всю ночь, ворвался в комнату и разбудил Пачо диким воплем. Пачо показалось, что перед ним дьявол во плоти. Почти к самому лицу Пачо прильнула жуткая маска, в прорезях которой виднелись красные глаза, из ушей торчала щетина, изо рта исходило адское зловоние… Охраннику вздумалось завершить гулянку в компании Пачо.
– Ты даже не подозреваешь, какой я бандит! – воскликнул он в шесть утра, хватанув двойную порцию водки. И потом два часа подряд описывал Сантосу свою жизнь, хотя Пачо его не просил. Просто бандита замучила совесть. Наконец он напился до отключки, а Пачо не убежал только потому, что в последний момент у него не хватило духу.
Больше всего Пачо вдохновляли в плену письма жены, которые газета «Тьемпо» публиковала без купюр. Одно такое письмо сопровождалось свежей фотографией детей, после чего Пачо в порыве чувств написал ответное послание, полное потрясающих откровений, которые могут показаться смешными, но только тем, кто никогда не испытывал ничего подобного.
«Я сижу в каморке, прикованный к кровати, и глаза мои полны слез…»
С тех пор Пачо часто писал жене и детям такие сердечные письма, но послать не смог ни одно.
После гибели Марины и Дианы Пачо совсем было потерял надежду, как вдруг ему неожиданно представилась возможность побега. Он уже не сомневался, что его держат неподалеку от проспекта Бойака на западе столицы. Район он знал хорошо, потому что, возвращаясь с работы в часы пик, ехал по этим улочкам. Так было и в тот вечер, когда его похитили. В основном застройка состояла из типовых жилых домов, похожих друг на друга как две капли воды: гаражные ворота, крошечный палисадничек, окна второго этажа выходят на улицу, на всех – железные решетки, выкрашенные в белый цвет. Больше того, неделю назад Пачо удалось понять, на каком расстоянии от дома находится пиццерия, а также установить, что на фабрике производят баварское пиво. С толку сбивал только петух, который сперва голосил в любое время, а в последние месяцы начал кукарекать по расписанию, но почему-то из разных мест. В три часа дня его крик раздавался издалека, а в два часа ночи – прямо у Пачо под окном. Пачо еще больше бы растерялся, если бы ему сказали, что Маруха и Беатрис, которых держали совсем в другом районе, тоже слышат кукареканье.
В конце коридора, справа от комнаты Пачо, было окно, через которое можно было выпрыгнуть во внутренний дворик и влезть на увитую плющом стену, рядом с которой росло раскидистое дерево. Что было за стеной, Пачо не ведал, но поскольку дом был угловым, предполагал, что за стеной – улица. Улица, на которой почти наверняка находятся продуктовый магазинчик, аптека и автомастерская. Последнее обстоятельство было скорее со знаком минус, ведь мастерская могла служить прикрытием для бандитов. И действительно, однажды до Пачо донеслись со стороны мастерской голоса. Двое мужчин рассуждали о футболе. Пачо узнал голоса охранников. Как бы там ни было, перелезть через забор не составляло труда, но все остальное было непредсказуемым. Поэтому лучше вылезти через окно в туалете. Тем более что это было единственное место, куда его отпускали без наручников.
Побег, вне всякого сомнения, следовало предпринять днем, ведь ночью он никогда не выходил в туалет – даже если не спал, а смотрел телевизор или писал, сидя на кровати, – и необычное поведение могло его выдать. Кроме того, лавки закрывались рано, соседи расходились по домам после семичасового выпуска новостей, и в десять часов в округе уже не было ни души. Даже в пятницу вечером, когда в Боготе принято гулять, слышались лишь медленное пыхтенье пивоварни и внезапный вой сирены «скорой помощи», выруливавшей на проспект Бойака. В пользу дневного побега говорило и то, что ночью нелегко сразу где-то спрятаться: улицы пустынны, а лавки и жилые дома крепко заперты на замки и засовы.
Тем не менее возможность бежать представилась Пачо именно ночью. Темной, как никогда. Было это 6 марта. Охранник принес бутылку водки и предложил Пачо выпить за компанию, пока они смотрят по телевизору передачу про Хулио Иглесиаса. Пачо пил мало, только чтобы не обижать собутыльника. Охранник же, который лишь этим вечером заступил на дежурство, наоборот, пил одну рюмку за другой, напился мертвецки пьяным, даже не опорожнив бутылку, и не пристегнул Пачо к кровати. А Пачо так хотелось спать, что он не сразу сообразил, какое счастье ему вдруг привалило. Если он иногда и выходил ночью в туалет, то исключительно в сопровождении охраны. Однако сейчас Пачо предпочел не мешать пьяному блаженству своего сторожа. Без всякой задней мысли Пачо, в носках и трусах, вышел в темный коридор и прокрался, не дыша, мимо комнаты, в которой спали остальные охранники. Слышался заливистый храп. Только тут Пачо наконец сообразил, что, сам того не подозревая, убегает и что самое трудное уже позади. Пачо похолодел, его затошнило, сердце выпрыгивало из груди.