Завтрак был обильным и долгим, святой отец ел с аппетитом. Около десяти утра Марта Ньевес, стараясь не драматизировать обстановку, сообщила падре, что Эскобар встретится с ним в ближайшее время. Он встрепенулся, обрадовался, но что делать дальше – не знал. Вильямисар вернул его к реальности.
– Лучше сразу вас предупредить, падре, – сказал Альберто. – Вполне возможно, вы поедете без меня, только с шофером. Причем неизвестно куда и неизвестно на сколько.
Падре побледнел и чуть не выронил четки. Потом заходил из угла в угол, громко молясь Богу своими словами. Проходя мимо окна, он всякий раз глядел на дорогу, и его обуревал страх, что машина вот-вот приедет, и одновременно беспокойство из-за того, что она никак не приезжала. Он хотел поговорить по телефону, но сообразил, что это рискованно.
– К счастью, для беседы с Богом телефон не нужен, – вздохнул падре.
От обеда, достаточно позднего и еще более вкусного, чем завтрак, Гарсия Эррерос отказался. В комнате, которую для него приготовили, стояла кровать с балдахином, как у епископа. Женщины уговаривали его немного вздремнуть, и он вроде бы согласился. Однако сон не шел. Чтобы унять тревогу, падре взял в руки модную в то время «Краткую историю времени» Стивена Хокинга, в которой автор пытался математически доказать, что Бога нет. Около четырех часов дня падре вышел в гостиную, где кемарил Вильямисар.
– Альберто! – взмолился Гарсия Эррерос. – Давайте вернемся в Боготу!
Переубедить его было довольно трудно, однако женщинам, которые пустили в ход все свое очарование и проявили такт, это удалось. К вечеру падре опять пал духом, но уехать не порывался, понимая, что путешествовать ночью рискованно. Перед сном он попросил помочь ему снять контактные линзы, которые сам снимать не умел: обычно этим занималась Паулина. Вильямисар не стал ложиться спать, поскольку не исключал возможности, что Эскобар сочтет встречу под покровом ночи наиболее безопасной.
Падре ни на мгновение не сомкнул глаз. Завтрак, поданный в восемь утра, был еще соблазнительнее, чем накануне, однако священник даже не сел за стол. Он был в отчаянии из-за неумения надеть контактные линзы, и никто не мог ему помочь. Но наконец домоправительница с этим справилась. Правда, с огромным трудом. Падре уже не нервничал, как накануне, не метался из стороны в сторону, а сидел, уставившись на дорогу, по которой должен был приехать автомобиль. Потом опять забеспокоился и вскочил.
– Я уезжаю! Сколько можно тянуть кота за хвост?
Его все же уговорили подождать до обеда. Наметив цель, падре приободрился, хорошо поел, был разговорчив и остроумен, как в былые времена. А встав из-за стола, объявил, что хочет вздремнуть.
– Но предупреждаю, – сказал он, погрозив собеседникам пальцем, – как только проснусь, я уеду!
Марта Ньевес кинулась звонить по телефону в надежде хоть что-нибудь узнать и задержать падре, когда он проснется. Но ничего не получилось. Около трех, когда все дремали в гостиной, раздался шум мотора. Машина прибыла. Вильямисар вскочил, постучался в комнату падре и приоткрыл дверь.
– Падре! За вами приехали.
Гарсия Эррерос с трудом пробудился и встал. У Вильямисара сжалось сердце: старик был похож на маленькую ощипанную птичку: тощая шейка, костлявое тельце, дрожавшее от ужаса. Но в следующее мгновение падре взял себя в руки, перекрестился, на глазах вырос и стал решительным и даже огромным.
– Преклони колени, сын мой, – велел он. – Давай помолимся.
После молитвы это был уже совсем другой человек.
– Что ж, поеду разбираться с Пабло, – сказал он.
Вильямисару очень хотелось поехать вместе с ним, но он даже не заикнулся об этом, поскольку заранее было заявлено, что падре едет один. Альберто отвел в сторонку шофера.
– Вы в ответе за падре. Он слишком важная персона. Берегите его! Не забывайте, какую вы берете на себя ответственность.
Шофер поглядел на него как на умалишенного:
– Что с ним может случиться? Я же везу святого!
Он достал бейсболку и попросил падре надеть, чтобы его не узнали по седым волосам. Падре послушался. Вильямисара неотвязно преследовала мысль о том, что Медельин напичкан военными и оружием. Вдруг машину остановят и встреча сорвется? Или он попадет под перекрестный огонь боевиков и полиции?
Падре усадили рядом с шофером. Когда машина отъехала, священник сорвал с головы бейсболку и выкинул ее в окошко.
– Не волнуйся, сын мой! – крикнул он Вильямисару. – Мне ведь даже стихии подвластны!
И тут же по бескрайней долине прокатился раскат грома, а с разверзшихся небес хлынул поистине библейский ливень.
О свидании падре Гарсии Эррероса с Пабло Эскобаром можно судить только по тому, что рассказал о нем сам падре, вернувшись в Ла-Лому. А рассказал он то, что дом, где его принимали, большой и роскошный, с бассейном, как для Олимпийских игр, и разными другими приспособлениями для спортивных занятий. По дороге им ради конспирации трижды пришлось менять машину, но благодаря проливному дождю, не прекращавшемуся ни на мгновение, их ни разу не остановили, хотя полицейских кордонов было полно. Встречались и другие заставы, которые, по словам шофера, охранялись службой безопасности Невыдаванцев. Поездка заняла три часа с лишним, но скорее всего падре привезли в один из домов Эскобара в самом Медельине, а шофер нарочно кружил, создавая впечатление, что это очень далеко от Ла-Ломы.
В саду падре встретило человек двадцать, все с оружием. Он отругал их за греховную жизнь и упорный отказ сдаваться властям. Пабло Эскобар собственной персоной поджидал гостя на террасе. Он был в домашней одежде – белом хлопчатобумажном костюме, на фоне которого особенно ярко чернела его длинная борода. Стоило падре его увидеть, как страх, охвативший его с момента приезда в Ла-Лому, и тревога, не дававшая покоя по дороге, исчезли.
– Пабло, – сказал Гарсия Эррерос, – я приехал, чтобы мы с тобой все обсудили по-людски.
Эскобар ответил ему так же сердечно, с большим уважением. Они прошли в гостиную, усевшись друг напротив друга в кресла, обитые цветастым кретоном, как два старых приятеля, настроенных на долгую беседу. Чтобы окончательно успокоиться, падре выпил виски. Эскобар, не торопясь, по глоточку, попивал фруктовый сок. Беседа, впрочем, оказалась короче, чем они предполагали, и заняла всего сорок пять минут. Падре проявил свойственное ему нетерпение, а Эскобар говорил коротко и ясно, как привык выражаться в письмах.
Зная, что у падре бывают провалы в памяти, Вильямисар посоветовал ему делать записи во время переговоров. Падре послушался и даже пошел еще дальше. Сославшись на плохую память, он попросил Эскобара собственноручно записывать основные предложения, а затем заставлял менять формулировки или вовсе что-то вычеркивать, доказывая, что это невыполнимо. Таким образом, Эскобару не удалось продвинуть свою идею-фикс об увольнении полицейских, которых наркобарон обвинял в самых разных злодеяниях, и Пабло сосредоточился на обсуждении гарантий безопасности в тюрьме.
Падре спросил, действительно ли Эскобар организовал покушение на четырех кандидатов в президенты. Тот ответил уклончиво: дескать, ему приписывают много преступлений, которых он не совершал. И заверил собеседника, что не мог воспрепятствовать убийству профессора Лоу Мутры, которого 30 апреля прошлого года застрелили на улице Боготы: мол, приказ был отдан давно, и его нельзя было отменить. Насчет Марухи и Пачо он старался не говорить ничего такого, что скомпрометировало бы его как организатора похищения. Но заверил, что они содержатся в нормальных условиях, вполне здоровы и будут отпущены, как только удастся окончательно договориться об условиях его явки с повинной. Про Пачо Эскобар вообще на полном серьезе заявил:
– Да ему там прекрасно живется! Он счастлив!
Под конец Пабло похвалил президента Гавирию за проявление доброй воли и выразил удовлетворение тем, что они пришли к согласию. Листок бумаги, испещренный почерком Эскобара, который исправлял и уточнял написанное, стал первым официальным предложением о его сдаче властям.
Падре поднялся с кресла, собираясь попрощаться, и тут у него вдруг выпала из глаза контактная линза. Он попытался ее надеть, Эскобар ему помогал, но безрезультатно. Падре расстроился.
– Ничего не поделаешь. Это только Паулина умеет.
К его изумлению, Эскобар прекрасно знал, кто такая Паулина и где она сейчас находится.
– Не беспокойтесь, падре, – улыбнулся Эскобар. – Если хотите, мы ее привезем.
Но падре не терпелось возвратиться, и он предпочел отправиться в обратный путь без линзы. Напоследок Эскобар попросил его освятить золотой медальончик, который носил на груди. Падре сделал это в саду при целой ораве телохранителей.
– Падре! – взмолились они. – Неужели вы уедете, не благословив нас?
Бандиты встали на колени. Дон Фабио Очоа недаром считал, что лишь падре Гарсия Эррерос способен уговорить их сдаться. Эскобар, по-видимому, думал так же и, быть может, поэтому, подавая им пример, преклонил колени вместе с ними. Падре всех благословил и призвал больше не нарушать закон, способствуя воцарению мира в стране.
Бандиты встали на колени. Дон Фабио Очоа недаром считал, что лишь падре Гарсия Эррерос способен уговорить их сдаться. Эскобар, по-видимому, думал так же и, быть может, поэтому, подавая им пример, преклонил колени вместе с ними. Падре всех благословил и призвал больше не нарушать закон, способствуя воцарению мира в стране.
Он отсутствовал не больше шести часов. Примерно в половине девятого вечера Гарсия Эррерос уже снова был в Ла-Ломе, над которой ярко светили звезды. Падре резво, как пятнадцатилетний школьник, выскочил из машины и подмигнул Вильямисару:
– Не волнуйся, сын мой! Проблем не будет. Я их всех поставил на колени!
Угомонить его оказалось непросто. Падре впал в состояние крайнего возбуждения, и ему не помогали ни лекарства, ни успокоительные настойки домашнего приготовления. Дождь по-прежнему шел, но Гарсия Эррерос рвался лететь в Боготу, чтобы всех оповестить, встретиться с президентом, окончательно обо всем договориться и объявить мир. Его все-таки уложили поспать, но посреди ночи он вскочил и бродил по темному дому, разговаривая сам с собой и громко произнося вслух слова молитв собственного сочинения. Лишь на рассвете его сморил сон.
Когда 16 мая они в одиннадцать утра прибыли в Боготу, по радио уже трубили о встрече с Эскобаром. Увидев в аэропорту своего сына Андреса, Вильямисар взволнованно его обнял и сказал:
– Все в порядке, сынок! Маму отпустят через три дня.
А вот убедить в этом Рафаэля Пардо, которому Вильямисар позвонил по телефону, оказалось сложнее.
– Я искренне рад, Альберто, – сказал он. – Но не стоит слишком обольщаться.
В тот вечер Вильямисар впервые после похищения Марухи пришел в гости к друзьям, которые не могли взять в толк, почему он так воодушевился из-за очередного туманного обещания Пабло Эскобара. А падре Гарсия Эррерос к тому времени уже связался со всеми новостными редакциями газет, радио и телевидения. Он просил проявить терпимость к Эскобару, говоря:
– Если мы его не подведем, он станет великим созидателем мира.
И добавлял без ссылки на Руссо:
– По своей природе все люди добры, но могут стать злыми в силу обстоятельств.
А потом и вовсе заявил на пресс-конференции перед множеством микрофонов:
– Эскобар – хороший человек.
В пятницу 17 мая газета «Тьемпо» сообщила, что падре привез от Эскобара письмо, которое в ближайший понедельник намерен вручить президенту Гавирии. Под письмом подразумевались совместные записи, сделанные падре и Эскобаром при встрече. В воскресенье Невыдаванцы выпустили заявление, которое чуть было не потонуло в бурном потоке новостей:
– Мы отдали приказ об освобождении Франсиско Сантоса и Марухи Пачон.
Когда именно их освободят, не уточнялось, однако по радио новость прозвучала как свершившийся факт, и толпы журналистов караулили заложников у порога дома.
Это был финал. Вильямисар получил от Эскобара известие о том, что Маруху и Франсиско выпустят на следующий день, в понедельник 20 мая, в семь часов вечера. А во вторник в девять утра Альберто должен опять прилететь в Медельин, чтобы присутствовать при его сдаче.
Глава 11
Маруха узнала о заявлении Невыдаванцев в воскресенье 19 мая из семичасового выпуска новостей. О дне и часе освобождения не говорилось, но по тому, как вел себя Пабло Эскобар раньше, ожидание могло занять и пять минут, и два месяца. Дворецкий с женой ликовали.
– Ура! Все кончилось! – воскликнули они, вбегая в комнату. – Это надо отметить!
Маруха с трудом уговорила их дождаться официального приказа, который Пабло Эскобар передаст через своего эмиссара. Само известие об освобождении ее не удивило: в последние недели многое свидетельствовало о том, что дела идут на лад. Во всяком случае, они обстояли куда лучше, чем ей показалось, когда ее ошарашили обещанием постелить в комнате ковер. В передаче «Колумбия требует!» появлялось все больше друзей и популярных актеров. Воспрянув духом, Маруха так внимательно смотрела телесериалы, что даже в глицериновых слезах безнадежно влюбленных героев, похоже, усматривала какой-то скрытый смысл. Да и заявления падре Гарсии Эррероса, с каждым днем все более сногсшибательные, указывали на то, что должно произойти невероятное.
Маруха хотела заранее надеть одежду, в которой ее похитили. Она боялась, что ей не дадут времени на сборы и придется предстать перед телекамерами в ужасной тюремной робе – спортивном костюме. Но по радио ничего нового не передавали. Дворецкий, надеявшийся получить приказ до отхода ко сну, явно был разочарован, и Маруха побоялась переодеваться. Зачем выглядеть посмешищем, пусть даже только перед самой собой?
Она приняла большую дозу снотворного и проснулась в понедельник с чувством ужаса, поскольку не сразу сообразила, кто она такая и где находится.
Вильямисар же совершенно не волновался, ибо в письме Эскобара сроки были четко указаны. Он сообщил журналистам дату и время, но они не поверили. Около девяти утра какая-то радиостанция торжественно объявила, что сеньору Маруху Пачон де Вильямисар несколько минут назад освободили в районе Салитре. Журналисты ринулись туда. Но Вильямисар и бровью не повел.
– Ее не станут выпускать в таком отдаленном районе, где может случиться что угодно, – сказал он. – Маруху освободят завтра в безопасном месте.
Репортер преградил ему дорогу и сунул под нос микрофон.
– Странно, что вы так доверяете этим типам!
– Это военная клятва, – ответил Вильямисар.
Самые стойкие журналисты все же оставались в коридорах – а кое-кто и в баре, – пока Вильямисар не выпроводил их на улицу, заявив, что пора запирать дверь. Часть заночевала прямо в машинах и микроавтобусах, припаркованных у дома.
В понедельник Вильямисар проснулся по привычке в шесть утра, к выпуску новостей, но провалялся в кровати до одиннадцати. Он старался не занимать телефон, однако друзья и журналисты трезвонили не переставая. Ожидание заложников было главным событием дня.
Падре Гарсия Эррерос навестил Мариаве и по секрету сказал, что ее мужа освободят в воскресенье. Неизвестно, откуда он узнал об этом за трое суток до первого заявления Невыдаванцев, однако семья Сантосов ему поверила. На радостях падре сфотографировался с Мариаве и детьми, и снимок был опубликован в субботнем выпуске «Тьемпо» в надежде, что Пачо поймет намек. Так и произошло. Раскрыв газету, Пачо интуитивно почувствовал, что переговоры падре завершились успешно. Он провел целый день в нетерпеливом ожидании чуда, наивно пытаясь выудить у охранников какую-нибудь информацию, но потерпел фиаско. Радио и телевидение, постоянно в последние недели муссировавшие тему освобождения заложников, в субботу обходили ее молчанием.
Воскресенье началось так же. Пачо, правда, показалось, что охранники вели себя утром странно, проявляли тревогу, но потом все мало-помалу вернулось в привычную колею. По случаю выходного на обед дали пиццу, по телевизору смотрели кучу фильмов и передач, немного поиграли в карты, немного в футбол. И вдруг, когда никто уже этого не ожидал, в передаче «Криптон» сообщили о решении Невыдаванцев освободить двух оставшихся заложников.
Пачо вскочил и с торжествующим воплем кинулся обнимать охранника.
– Я думал, у меня сердце разорвется! – вспоминает он.
Однако охранник проявил стоическую подозрительность.
– Все равно подождем подтверждения.
Они кинулись переключать телевизор на другие программы: везде говорилось про заявление. По одному каналу даже показали репортаж из редакции «Тьемпо», и Пачо впервые за восемь месяцев ощутил вкус свободы: вспомнил унылые воскресные дежурства в редакции, различил знакомые лица за стеклянными перегородками, увидел и свое рабочее место… Еще раз сказав про заявление Эскобара, спецкор новостей поднес к губам редактора спортивного отдела микрофон, похожий на шоколадное эскимо.
– Как вы относитесь к этому известию?
Пачо возмутился, в нем вдруг взыграл шеф-редактор.
– Что за идиотский вопрос?! Неужели он ждал ответа: «Плохо! Лучше бы Пачо задержали еще на месяц»?
По радио, как всегда, говорили не так определенно, но зато более эмоционально. В дом Эрнандо Сантоса хлынула целая толпа теле– и радиожурналистов, которые брали интервью у всякого встречного и поперечного. Это подхлестывало волнение Пачо. Он вполне допускал возможность, что его освободят прямо ночью.
– Так начались двадцать шесть самых долгих часов в моей жизни, – впоследствии вспоминал он. – Каждая секунда казалась часом.
Журналисты были повсюду. Телевизионщики сновали от дома Пачо к дому его отца; и там и там с воскресного вечера было полно родственников, друзей, зевак и репортеров со всего мира. Мариаве и Эрнандо Сантос бессчетное число раз перемещались из одного дома в другой, уносимые непредсказуемым потоком новостей, и в конце концов Пачо запутался, чей дом показывают на экране. Хуже всего было то, что в каждом доме отцу и жене задавали одни и те же вопросы. Это было невыносимо. Вокруг царил такой бедлам, что Эрнандо Сантос даже не смог прорваться сквозь толпу, и ему пришлось пробираться в собственный дом задами, через гараж.