— Они идут умереть за отчизну, — гордо говорила пани Гражина.
— Победа! — неслось отовсюду. — На фронт! На врага!
И сыпались цветы под тяжелые, запыленные сапоги, на стальные каски и горбы рюкзаков. Анна тоже бросила им под ноги свои цветы, но ее ручонки так дрожали, что цветы рассыпались здесь же у тротуара.
— На врага! За отчизну! — раздавались высокие взволнованные голоса.
Она оглянулась: толпа женщин с горящими глазами, с пылающими лицами. Они все посылают этих парней на смерть…
Вечером того же дня пани Гражина отказала от дома племяннику своего мужа. Анна любила Владека и часто с ним разговаривала. Владека считали циником. У него не было правой руки, и тетушка Гражина твердила, что он потому ненавидит войну, что сам не может стать в ряды защитников.
Владек тогда сказал:
— Вам кажется, вам и другим женщинам, что важна идея, защита священной отчизны и так далее. А это лишь голос плазмы: вы хотите, чтобы мужчина был диким, кровожадным, чтобы убивал и жег, а когда уже станет животным в достаточной степени, пропитанным запахом крови, тогда вы откроете для него объятия. Матери-спартанки, или средневековые дамы сердца, или американские миллионерши, бросающие молодым рыбакам золотые монеты среди плавающих акул, или бушменки, провоцирующие своих мужчин на резню, — все они не отличаются от той, что бросила перчатку в клетку с дикими животными.
— Замолчи, пожалуйста! — резко прервала его пани Гражина. — Богохульствуешь.
— Я не богохульствую, — пожал он плечами. — Просто люди очень многие грязные инстинкты и коварные поступки окружили ореолом святости. Их возвели в табу, чтобы отпугнуть разум человека от проверки, от анализа. Поэтому правдивое дознание назовете всегда богохульством. Я не знаю более абсурдного термина, чем богохульство!.. Я понимаю, что есть вранье и правда, и есть оскорбление. Правду ни оскорбить, ни уменьшить нельзя. И клевета также не сможет ее прикрыть. Женщины визжат: за отчизну!.. А слышат: хотим диких и грубых самцов.
Анна вместе с Вандой были еще раньше отправлены из комнаты, но они все слышали через дверь. Когда пани Гражина наконец избавилась от Владека, она посчитала своим долгом пространно объяснить обеим девочкам, в чем заключается ошибочность понимания такого циника, как Владек.
В воспоминаниях Анны эта сцена оставила туманный след, который приобрел очертания только тогда, когда Марьян рассказывал историю увечья своего брата. Циничные и негодующие взгляды Владека приобрели какой-то новый смысл, какие-то иные контуры, которых Анна не желала осмысливать для себя четко, так как они отталкивали ее чем-то чужим, чего она ни понимать, ни чувствовать не хотела.
В результате всего этого фамильная аура, окружающая Марьяна, представлялась ей чем-то бесконечно грустным, безнадежным и мучительным, вынуждающим, однако, уделять ему еще больше внимания. Сколько раз она об этом думала, все припоминался ей уголок отцовского сада. Там росли под стеклянной крышей кактусы, которые любил старый садовник. Когда садовник умер, ни у кого уже не было ни времени, ни желания заниматься этими странными растениями. Они хирели, высыхали и умирали. Они были обречены на вымирание так же, как семья Марьяна.
Маленькой девочкой бегала она в угол сада и часами латала дыры в стеклянной крыше, вырывала сорняки, поливала кактусы, а когда они все-таки увядали и погибали, она, пораженная, смотрела на это еще живое кладбище с чувством собственного бессилия. Сколько раз она умоляла нового садовника, отца и даже всех случайных людей: «Нужно спасать кактусы!..». И всегда ей отвечали, пожимая плечами:
— Ни красоты в них, ни нужды.
Как будто лишь то, что красиво и нужно, имело право на существование!..
Но ведь Марьян нужен! Человек такого ума, с такой интеллигентностью и такой прекрасной душой, таким кристальным характером! Если бы Минз или сотни и тысячи других заурядных поглотителей хлеба могли догадаться, какой он! Они служили бы ему, как лучшему среди нас, и говорили бы:
— Вот цвет нации, человечности, гордость вековой культуры, вершина духа.
Если бы она могла, хватала бы людей за рукава и громко кричала бы:
— Остановитесь! Остановитесь и смотрите! Ни один извас не пройдет мимо, если только узнает его и поймет.
И, хотя она и не могла этого сделать, ее охватывала гордость: она знает, что этот человек открывает перед ней сокровища своей души, что любит ее и жаждет ее любви.
Анна не всегда успевала за его мыслями, не всегда умела уловить нить того, о чем он говорил, но она могла целыми часами слушать его, даже не понимая. Ей достаточно было сознания важности каждого слова Марьяна, сознание того, что эти слова предназначены для нее и что голос его звучит так тепло и мягко.
Уже одно то, что она могла беспокоиться о его ежедневных проблемах, приносило ей минуты счастья. Правда, это счастье не было полным, не находило своего цельного выражения, но этому помочь было нельзя. Она пыталась убедить себя, что именно благодаря этому ее счастье какого-то высшего, исключительного, незаурядного порядка.
Поэтому ей легче было бороться с ревностью. С помощью многих аргументов она пыталась убедить себя в том, что здесь нельзя пользоваться шаблонными мерками. Любовь Марьяна не вызывала ни малейшего сомнения. Она была совершенно уверена в том, что, кроме нее, он никого не любил. Когда однажды она спросила его, любит ли он еще Ванду, он ответил:
— Не люблю и никогда ее не любил.
Чего же еще она могла желать?.. И все-таки грызли и мучили ее подозрения: она знала, что он видится с Вандой в «Колхиде», что они разговаривают, а может… может быть, даже встречаются наедине.
В отдел вошла разрумянившаяся Буба:
— Уже седьмой час, дорогая пани Анна!
— Сейчас заканчиваю.
— Пойдемте! Вы даже не представляете, как я рада.
Семья Костанецких жила недалеко по улице Монюшки. Анна знала, что это состоятельные люди, — пан Костанецкий занимает в промышленности по производству металла какую-то важную должность, — однако не могла предположить, что настолько: семья из четырех человек занимала десятикомнатную почти дворцовую квартиру на третьем этаже, обставленную антикварной мебелью под дуб.
— Как у вас здесь мило, — сказала Анна.
Пани Костанецкая, седая в годах женщина с желтоватой кожей лица, худенькая, в цветном платье, улыбнулась доброжелательно:
— Мне очень приятно, что вам у меня нравится. В свою очередь, я должна сказать, что, несмотря на все восторги и комплименты, какими Буба всегда наделяла вас, я не ожидала, что у нее такой симпатичный шеф.
Вскоре пришел брат Бубы, высокий, стройный молодой человек. Он поздоровался издалека, в оправдание показывая черные руки.
— Надеюсь, дамы извинят меня. В дороге подвела машина, сгорели свечи, ну и притащили меня. Вот невезение, правда? Сейчас приведу себя в порядок. Извините.
Он был рыжий, а некрасивое лицо его густо покрывали веснушки, но Анне он понравился своей простой манерой держаться.
— У вашего брата, — спросила Анна, — есть машина?
— Он помешан на автомобилях, — рассмеялась Буба, — а ведь еще сопляк.
— Ну, так уж и сопляк?
— Ему еще только двадцать пять. Что это значит для мужчины?
После некоторой церемонии было решено, что Анна переночует в комнате Бубы. Там поставят кровать из комнаты для гостей, где, как объяснила Буба, как в гостинице.
Накануне ужина появился пан Костанецкий, седой, широкоплечий и немного ссутулившийся мужчина с пышными усами. Его манеры отличались достаточной галантностью. Разговаривал он с явным акцентом пограничных областей. К шоферу, который внес за ним пакеты, к жене, сыну и дочери, к слуге и горничной он обращался со словом «кухасю». Спустя несколько минут Анна так привыкла к этому, что при каждом обращении пана Костанецкого к ней она тоже ждала этого добродушного «кухасю».
Ужин состоял из трех блюд, очень изысканных и вкусных. Кроме пани Костанецкой и Анны, все переоделись к столу: Буба — в вечернее платье, ее брат — в смокинг, а отец — в черный пиджак. Обстановка была сердечной и простой. Нетрудно было заметить, что все они не только дружны, но и любят друг друга.
— Ну, Рысек, — спросил пан Костанецкий сына, — как там экзамены, кухасю? Сдал?
Молодой человек скривился:
— Перенес на следующую неделю.
— Снова! — вырвалось у Бубы.
— Видите, — обратился к Анне, вздохнув, пан Костанецкий, — какие проблемы с детьми. Вам это неведомо.
— У пани Лещевой, папочка, — поспешила объяснить Буба, — есть дочурка, маленькая конечно. Зовут ее Литуня.
— Кажется, ей третий годик? — спросила пани Костанецкая.
— Да, — ответила Анна, — в октябре исполнится три.
— А как же, — высоко поднял усы пан Костанецкий, — идя на работу, вы оставляете ее одну дома?
— Нет, моя девочка в Познани с отцом.
— И вы не скучаете? — со скрытым удивлением спросила пани Костанецкая.
— Очень скучаю, но ничего не поделаешь. Я должна работать, а в Познани найти работу я не могла.
Воцарилось молчание. Пан Костанецкий проворчал:
— Так… так…
— Потому что женщины не должны работать, — с неожиданной убежденность отозвался Ришард.
— Иногда должны, — усмехнулась Анна.
— Женщины должны вернуться в дом, — категорически заявил Ришард.
— Рысю, — мягко обратилась к нему Буба, — ты повторяешь неразумные лозунги, которые, сам понимаешь, являются только пустой фразой.
— О нет, не такой уж пустой. В современной Германии, в Италии этот лозунг реализуется.
— Посмотрим, что из этого получится.
— Хорошо будет.
— Или плохо, — Буба слегка покраснела. — Как можно в твоем возрасте быть таким отсталым!
— Буба, — защищался молодой человек, — нельзя самые современные направления называть отсталостью. А вам отвечу, что не верю в то, что женщины должны работать. Возьмем, например, вашу подчиненную, а мою сестру. Она зарабатывает сто с лишним злотых в месяц. И зачем?
— Ты этого не понимаешь, потому что сам ничего не зарабатываешь, — отрезала Буба.
— Не об этом речь. Но, послушайте, Буба забирает эти сто с чем-то злотых на духи и шпильки у кого-то, кто содержал бы за эти деньги семью.
— Не преувеличивай. Может, целый город содержал бы? Кроме того, я не являюсь примером.
— Почему нет? Таких девушек множество. Возьми хотя бы тех, кого мы знаем, твоих подруг и сотрудниц. Лина, Зося Кашевская, Теймлерувна, Гвоздецкая, панна Марта, Туля Ленская, бесчисленное множество… Если ты мне докажешь, что они должны работать, я соглашусь. Но ты сама знаешь, что им это не нужно. Они занимают только чужое место.
— А если даже так, — вмешалась Анна, — если даже делают это для улучшения и без того хороших материальных условий, разве нельзя каждому бороться за улучшение быта?
— Вот именно, — поддержала Буба.
— Женщины не должны участвовать в этой борьбе. Это для мужчин.
— Значит, приказал бы мне сидеть дома и вязать в ожидании мужа?
— Приказал бы! — принял вызов Ришард. — Это более подходит для приличной девушки, чем охотиться за мужем. Собственно говоря, все женщины для того ходят в университет, для того работают в отделах, занимаются спортом, чтобы там найти мужа.
Анне хотелось довольно резко ответить на это, но она воздержалась. Стоит ли полемизировать с такими примитивными аргументами этого сопляка? Какая же огромная разница между молодыми людьми типа Костанецкого и Марьяном! Марьян никогда не бывает категоричным в своих утверждениях. Он весьма осторожен в суждениях, так как его мысль охватывает комплексные системы переплетающихся проблем, где нельзя оперировать аксиомами, где недопустимо упрощение. Общение с Марьяном создает впечатление вхождения во Вселенную…
— А я вот тебе что скажу, кухасю, — отозвался отец Бубы, обращаясь к сыну, — возможно, это так, как вы утверждаете, но этого не изменишь ни полицейскими режимами, ни политическими программами. Итальянцы или немцы, кухасю, сейчас добиваются этого, и кажется им, что женщины вернутся домой, но это только кажется. А я тебе скажу, что их можно даже запереть, но ничего не добьются, потому что здесь речь идет не о фактах, а о психике. Их запрут, а они будут лишь мечтать, как выбраться. Когда-то женщины мечтали о том, чтобы держаться дома, поэтому и дома сохранялись, поэтому и были домами, а не гостиницами, где люди собираются поесть, переспать — и только. Если хотите это вернуть, то принимайтесь не за постановления и распоряжения, а обратитесь, кухасю, к женской психологии.
— Все очень просто, — тихо сказала пани Костанецкая, — нужно лишь убедить женщин, что дома лучше, чем где бы то ни было. Ты говорил, сынок, что женщины ходят учиться и работать, чтобы найти себе мужей. Это правда. Но укажи мне иные способы найти этих мужей? В мои времена такой территорией был родной дом и общественная жизнь, опирающаяся на взаимоотношения этих домов. Проводились балы, вечера, устраивались любительские представления, маевки…
— Вот-вот, — крякнул пан Костанецкий, мы с вашей матерью как раз и познакомились на маевке.
— Сейчас этого нет, — продолжала пани Костанецкая. — Общественная жизнь из домов перенеслась в общественные заведения, где встречаются не семья с семьей, а разные люди различных сфер. Встречаются они случайно. И если могут ближе узнать друг друга, то лишь работая, учась в институтах или же занимаясь спортом. Поэтому участие женщин в этих делах стало необходимостью.
— И слава Богу, — добавила Буба.
— А это уже иное дело, — тихо ответила ей мама.
— Видишь, мама, — с триумфом подхватил Ришард, — так, как есть, плохо, значит, надо изменить. И неважно как, но мы это изменим.
— Вы — это кто? — спросила с притворным уважением Буба.
— Мы? Молодое поколение.
— Полицейскими правилами?
— Разными средствами. А прежде всего, — он сделал паузу для эффекта, — не будем жениться на таких, которые не стерегут домашний очаг.
«Боже, какая банальность», — подумала Анна.
— Сейчас мужчины делают что-то совсем противоположное, — заметила пани Костанецкая. — Как раз женятся на таких, которые работают вне дома и зарабатывают. Экономическая сторона имеет здесь большое значение. А кроме того, сынок, я предполагаю, что со временем женщины вернуться домой…
— Они убедятся, что там их место.
— Нет. Они вернутся, когда мужчина действительно захочет этого. Много правды заложено в старой истине: мы такие, какими хотят нас иметь мужчины. Современная женщина сложилась из желаний мужчины. Осознанных или подсознательных — это уже не имеет значения. Вы хотели, чтобы она была интеллигентной, образованной, самостоятельной, чтобы была индивидуальностью, чтобы вам завидовали, чтобы вы нашли в ней то, что считаете своими положительными сторонами. Не сразу, постепенно, но это случилось. Вы уподобили ее себе.
Ришард надул губы:
— Ну, до этого еще далеко, а скорее, это вообще невозможно.
— Вы считаете, — вежливо, но с нескрываемой иронией обратилась к нему Анна, — вы считаете себя неизмеримо выше своей матери, сестры и меня?
Молодой человек смутился:
— О присутствующих не говорят.
— А я думаю, если высказываться смело и прямо, то следует иметь гражданское мужество говорить до конца.
— Извините, но здесь не может быть речи об отваге, а лишь о… любезности.
Воцарилось молчание. Анна была довольна собой, что как следует надрала уши этому сопляку, но настроение испортилось. К счастью, ужин уже закончился. Все встали из-за стола, а Ришард тотчас же попрощался и вышел. У него было какое-то собрание в корпорации.
Полчаса в салоне прошли в спокойной беседе, затем Анна сказала, что хотела бы лечь.
— Извините, пожалуйста, дорогая пани Анна, за сына, — сказала пани Костанецкая, желая ей доброй ночи. — Он хороший парень, но очень легко подвергается влиянию друзей, а потом повторяет самые ужасные вещи…